Соседи

Промозглый ноябрьский день встретил Личадеева болью и ознобом. Казалось, голова то ли прилипла к подушке, то ли срослась с ней. Малейшее движение ощущалось попыткой оторвать от своей головы кусок и оставить его на ни в чем не виноватой подушке. Паша хоть и чувствовал, что в комнате довольно темно — видимо, уже наступал вечер, — не решился сразу открыть глаза. Несмотря на то, что одеяло укрывало плечи, Личадеева бил мелкий озноб. Такое иногда с ним случалось, особенно если доводилось после пива пить водку. Спустя несколько мучительно долгих минут Паша все же пошевелился и тут же резко дернулся в сторону: пальцы наткнулись на что-то мягкое и слегка пушистое, лежавшее рядом. Через десяток секунд испуга и колотившей в висках болезненной пульсации, Личадеев открыл глаза и не без облегчения выдохнул — рядом всего лишь лежала Серговна. Точнее, лежали Серговна и раскиданные на половину дивана ее волосы. Аня уже не спала. — Да не пугайся ты так, — хрипловато произнесла она, повернув голову к другу. — это я. Личадеев ничего не ответил, только со стоном придвинулся к ней, обнял одной рукой и уткнулся носом ей в плечо. Серговна была теплой и пахла смесью духов и сигаретного дыма. Через несколько молчаливых минут озноб немного отпустил Пашу. — Меня всегда забавляло, что ты с похмелья становишься таким тактильным, — усмехнулась Аня, рассеяно поглаживая пальцами локоть Личадеева. — Совсем тебе плохо? Дрожишь-то как. Паша согласно замычал, после неудавшейся попытки произнести что-нибудь внятное. Он редко пускал людей в свое личное пространство, был капризным в плане прикосновений, но обнимать Серговну ему всегда нравилось. Это было слишком уютно, чтобы от такого отказываться. Даже с учетом того, что Серговна, кажется, лежала рядом в одной пашиной майке и белье. — Паш. — М? — Ты какой-то горячий. Как плохо ни чувствовал себя Личадеев, он не смог удержаться от негромкого смеха. Смех, впрочем, в долгу не остался и не удержался от того, чтобы отозваться болью в голове, теле и — неожиданно — в горле. — Возможно я заболел, — морщась Серговне в плечо, Паша наконец смог заговорить. — Но у меня такое и с похмелья бывает. — Побольше с мокрой головой под открытым окном сиди, тогда и сомневаться не придется, — язвительно заметила Аня, пытаясь дотянуться до лба друга. Личадеев предусмотрительно спрятал лоб в ее волосах, лежавших на подушке. Следующие несколько минут у них ушли на вялую борьбу, в которой победу одержала Серговна: уложенный на спину Паша попытался изобразить досаду, пока подруга трогала ладонью его лоб. Но на самом деле, досады он не чувствовал — ему всегда была приятна эта свойственная Ане заботливость. И еще у нее была прохладная рука, что на несколько секунд приносило облегчение. — Лекарства есть у тебя какие-нибудь? — спросила Серговна, закончив осмотр. — Там, кажется, осталось пиво, можно похмелиться, — задумчиво произнес Паша, но, заметив слегка раздраженный взгляд Ани, поспешил добавить. — Какие-то таблетки и порошки были в шкафу на кухне, но они не мои. — Разберемся, — Серговна попыталась решительно встать, но получилось у нее только со второй попытки. Затем, сначала покачнувшись в дверях, она вышла из комнаты. Как Паша и предполагал, на ней, кроме белья, была только его майка. Но Серговна и не думала стесняться. Как она любила говорить, ей нечего стыдиться перед человеком, член которого в ней побывал. Правда, обычно она добавляла эту фразу к долгому объяснению причин, почему она его по-человечески любит и почему считает лучшим другом. Личадеев, оставленный наедине с собой, принял положение, в котором у него меньше всего стучало в висках. Пить хотелось дьявольски сильно, но идти на кухню сейчас было физически невозможно. В комнате становилось все темнее: видимо, было уже пять или шесть часов вечера. Во сколько он лег спать? Кажется, около восьми утра. Паша помнил, как вернулся домой Музыченко — с внезапно приехавшим раньше времени другом Димой. Обладателем еще одной вполне приятно звучащей фамилии Вечеринин. Паша помнил, что сосед и его друг принесли с собой бутылку водки. Еще Личадеев помнил, что эту водку пил, слишком много курил и что-то шутил, но, вроде бы, в целом разговаривал мало. Ему — теперь, этим постепенно темнеющим и полным похмелья вечером — вспоминалось, что разговаривали больше Музыченко с Серговной. О чем разговаривали? Воспоминания продирались сквозь боль неохотно, но упорно. Паша почти никогда не забывал того, что происходило с ним в состоянии опьянения — каким бы сильным оно не было. Мог забыть отдельные фразы, даже минуты, но картина в целом вспоминалась всегда, пусть и не сразу. Спор. Казалось, что похмелье не может стать хуже, но оно попыталось — и у него получилось. Спор. Музыченко прямо — вот так в лоб, в присутствии самого Личадеева — спросил у Серговны, о чем это она поспорила с Пашей тогда, в августе. Что это был за спор, после которого Паша полез к Юре целоваться. Сквозь головную боль продолжили лезть воспоминания: вот Музыченко, как-то слишком уж хитро улыбаясь, задает Ане вопрос. Вот Аня сидит с ошарашенным видом, но быстро берет себя в руки и делает вид, что что-то вспомнила. За это Личадеев ее тоже любил: Серговна всегда понимала, когда нужно быстро придумать какую-то правдоподобную ложь. Посмотрев прямо в полные любопытства глаза Музыченко, Серговна рассказала историю о том, как взяла тогда Личадеева на слабо и вот сегодня, прямо в эту ноябрьскую пятницу, отдала свой должок за тот день — несколько литров пива. Паша ведь выиграл тот спор. Якобы. Наверное, если бы Личадеев тогда, в августе, что-то выиграл, ему бы сейчас не было так плохо. Он лежал, укрывшись с головой одеялом, и слушал, как ходит по кухне Серговна. Паша лежал и думал о том, что в конце лета единственное, что ему досталось в качестве приза за несуществующий выигрыш — это бесконечные сомнения, терзания, головные боли и странные сны, которых он не мог запомнить. Он выиграл неуверенность в собственных эмоциях, усиление привычки сидеть в своей комнате и еще большую боязнь смотреть людям в глаза. А особенно — в одни конкретные глаза, смотревшие всегда то сочувственно, то презрительно, то с иронией, а иногда — как будто мимо. В этих глазах Паша — в редкие минуты, когда осмеливался посмотреть — всегда видел только одну неизменную эмоцию — грусть. Она была постоянной, не уходила из взгляда, даже если обладатель глаз смеялся. Смотрел ли он в эти глаза вчера? Этого Личадеев уже не мог вспомнить. Но помнил, что смотрел на их обладателя. Не слишком ли много? Не слишком ли пристально? И зачем? Что ему, Паше, до Музыченко? Наверное, если бы Паша знал ответ на эти вопросы — особенно на последний — ему бы не было так плохо. Но ему было. Услышав, как на кухне зашумел электрический чайник, Личадеев откинул одеяло и, собрав все силы, которые только мог в себе найти, поднялся на ноги. Нужно было идти и пить свое лекарство.