Соседи

когда зимой холодною… над окном твоим совьют какие-нибудь птицы гнезда

Поздно вечером пошел снег. Подсвечиваемый уличными фонарями, он падал и падал на холодную землю, но у него никак не получалось ее спрятать. Под белой тонкой пеленой все еще была видна чернота, когда Паша — все еще в пятницу, все еще с похмельем и заболевающий — смотрел в окно. Голова болела, и Личадеев не мог понять, от вчерашнего алкоголя это или от болезни. Серговна ушла несколько часов назад, убедившись в том, что друг принял все лекарства и улегся обратно в постель. Музыченко и его друга, Вечеринина, не было дома. Они куда-то ушли еще до того, как Паша проснулся. В квартире было тихо — и так же тихо, неторопливо шел за окном снег. Он был не первым в этом году: первый раз снег выпал еще в середине октября, но тогда он быстро растаял, потому что на следующий день температура на улице поднялась до плюс десяти. А теперь, в конце ноября, почти в декабре, снег не таял. Он все падал и падал, медленно и упорно. Паша почему-то был уверен, что утром все будет укрыто этим белым одеялом — и оно теперь уже никуда не денется. На кухне тихо гудел холодильник. Фонари разливали вокруг желто-оранжевый снег. Личадеев сидел на краю дивана, укутавшись в одеяло, и смотрел в окно. Почему-то снег всегда вызывал у него воспоминания о деревне и о деде — так же, как и жара, когда в воздухе стоит пыль и нечем дышать. Зимой у деда в доме топилась печка, и дом наполнялся почти неощутимым запахом дыма и душным теплом. Если подойти к печке, всегда можно услышать, как трещат за кирпичной и глиняной кладкой дрова и уголь. Тот же уголь — черный, будто поглощающий свет — всегда стоял рядом с печкой, в углу, в большом ведре. Печка находилась на кухне, рядом с ней всегда было тепло и как-то по особенному уютно. На ней, прямо рядом с закрытым металлическими кольцами отверстием для дров и угля, всегда стояла жестяная кастрюля — дед кипятил в ней воду. Для чая, для умывания, для еды животным. Как-то, лет в пять, Паша, завороженный воздействием печки на воду в кастрюле, решил разогреть таким же способом йогурт в пластиковом стаканчике. Итог был очевидным и печальным — стаканчик расплавился и вместе с йогуртом растекся по печке. Наверное, дед бы мог даже поругать за такое Пашку — да вот только был слишком занят: он смеялся. И до сих пор вспоминает внуку тот случай. Личадеев в последнее время с тоской вспоминал дедовскую деревню и дом. Там всегда было так… Паша даже не мог подобрать подходящего слова. Спокойно, уютно, тихо — близко, но не то. Там можно было по-настоящему побыть с собой. Подумать о том, до чего в городе не было времени. И мысли там были не в тягость — думалось легко, даже ночью. Особенно, если выйти на мороз, когда снежно. Каждую звезду на небе, казалось, было видно. И дышать было тяжело — от низкой температуры. Мороз больше минус двадцати, а он, Личадеев, бывало, стоял на улице, давился до боли чистым холодным воздухом и забывал обо всем. А потом все оказывалось таким малозначимым — ведь это можно пережить. Мороз и звездное небо давали силы пережить все. Может, думал Личадеев, глядя в окно на первый сильный снег в этом году, стоит уехать к деду и там пережить все? Понять, что творится в голове. И зачем оно в этой голове творится. Перебравшись от окна на диван, Паша укрылся с головой одеялом. Тепло, почти жарко — приятно. Ему нравилось спать в прохладной комнате, согреваясь. **** В субботу утром — хотя был уже полдень — Музыченко проснулся почти без похмелья. Они с Димой гуляли по друзьям почти сутки, а потом играли в снежки. Развернули целую битву — со снежным, маленькими, башнями. Свежевыпавшего снега катастрофически не хватало даже на маленькие комочки, но им это не мешало бегать по двору почти до утра. Смеялись до колик, почти как в детстве, кидали за шиворот снег, как в десять лет. Юре все казалось, будто он опять в начальных классах, и нет ничего, кроме этого веселья. Вечеринин его в этом поддерживал — ведь разве не с ним они зимой допоздна играли на улице, чтобы потом возвращаться домой, шмыгая носом, продрогшими, но счастливыми? Юра проснулся без особой причины. А если точнее — из-за отсутствия причины. Должно быть, его организм уже привык раз в три дня просыпаться от того, что Личадеев собирается на работу. Паше нужно было быть в редакции к десяти — в идеале. Не в идеале — к полудню. Но сегодня — даже с учетом того, что рабочий день в субботу это ужасно — не было слышно, как Личадеев собирается. Музыченко поднялся на ноги. Для него, привыкшего спать, раскинувшись на весь диван, было непривычно, что теперь на этом диване спит еще кто-то. Хотя Дима занимал места всего ничего, Юра чувствовал себя так, будто ютился всю ночь на самом краю. Поясницу ломило, шея затекла. Музыченко подумалось, что спать с кем-то в одной постели — это целое искусство. В квартире было тихо. Юра прошел несколько шагов по своей комнате и коридору. Остановился перед закрытой дверью в комнату Паши. Обычно Личадеев не закрывал дверь до конца, когда уходил на работу. Поколебавшись несколько секунд, Музыченко все же толкнул дверь: вдруг Личадеев проспал. Паша спал, собравшись в клубок, как кот. На боку, ноги поджаты к животу, голова опущена к груди. Одеяло частично лежит в стороне, частично на полу — будто хозяин скинул его сам, хоть и во сне. Осенне-зимнее солнце, пробираясь сквозь неплотно задернутые шторы, светило прямо на лицо Паши, освещало нос,приоткрытый рот и длинные ресницы. Личадеев казался каким-то неправдоподобно хрупким — должно быть, из-за очень заметной бледности. Юра пару раз тихо кашлянул, а затем в голос позвал соседа по имени. Один раз, второй. — Паш. Паш. Личадеев! Паша наконец начал шевелиться. Медленно — из-за теплого света полуденного солнца сквозь занавески движения казались еще более неторопливыми — Личадеев открыл глаза и сел. Долго не мог сфокусировать взгляд. — Что такое? Юра — сам не понял, почему — не смог удержать улыбки. Почему-то осунувшийся, и без того худой Личадеев, обнявший свои колени, с растрепанными волосами, сонный, выглядел как-то… беззащитно что ли? — Уже двенадцать часов, тебе разве не нужно на работу? — справившись со странным приливом чего-то, похожего на нежность, произнес Музыченко. Паша несколько секунд удивленно смотрел на соседа, а потом схватился за лежавший рядом с подушкой телефон. Быстро набрал какое-то сообщение и только потом обратил внимание на все еще стоящего в дверях комнаты Юру. — Я заболел, сегодня не буду работать, — он вяло махнул рукой, в которой держал телефон. — Предупредил редактора. — Тебе может лекарства какие нужны? — не решившись сразу уйти, спросил Юра. Паша долго смотрел на соседа. Не на лицо даже, а куда-то на плечи, едва прикрытые старым растянутым халатом, который Музыченко натянул на себя проснувшись и который ласково называл обломовским. — Не знаю, — наконец произнес Личадеев. Юра с удивлением увидел, как Паша — сидя — пошатнулся, побледнел еще сильнее и медленно опустился на подушки. — Мне как-то нехорошо, — добавил уже лежащий Паша. Музыченко никогда не умел ухаживать за больными людьми и, на самом деле, даже слегка побаивался их. Сам он привык болеть в одиночестве, закидываясь всеми возможными таблетками и страдая сам с собой в темноте. Как лечить других людей он не представлял, даже когда они лежали прямо перед ним — в приглушенном занавесками солнечном свете, едва укрытые одеялом, в одной майке и трусах. К счастью, в этот момент за спиной растерявшегося Юры появился Вечеринин. Этот всегда знал, как нужно поступать. Отстранив Юру, Дима прошел к личадеевскому дивану, сел на него и осторожно потрогал лоб больного. — Блять. Юр, звони в скорую, — заявил Вечеринин, не продержав и десятка секунд на лбу Паши своей ладони. — На нем яичницу жарить можно. Раскинувшийся по дивану больной попытался протестовать. — Мне Серговна вчера давала таблетки, они сбивают температуру, — пробормотал Личадеев, натягивая на себя одеяло. Его опять начал бить озноб. — Можешь сам пощупать, или принеси градусник, — не обратив на Пашу внимания, Дима обратился к Музыченко. — А потом все же позвони в скорую. Следующие десять минут ушли на поиск градусника и попытки убедить Личадеева этим градусником воспользоваться. Когда вялое пашино сопротивление было сломлено и градусник был установлен, Музыченко, севший наконец рядом с Вечерининым, осмелился дотронуться до лба Личадеева. Лоб был горячим и сухим. Длинные волосы Паши едва ощутимо щекотали тыльную сторону ладони Юры. Ощущение было — несмотря на всю странность ситуации — приятным. Горячая кожа, мягкие волосы — и странный, почти недовольный, с трудом фокусирующийся взгляд Личадеева. Музыченко задержал ладонь на лбу соседа чуть дольше, чем требовалось. А потом молча взял свой телефон из кармана халата и позвонил в скорую. Показания градусника — почти 40 градусов — подтвердили, что Вечеринин был прав. Скорая и правда была нужна. А Паша лежал, почти в бреду из-за высокой температуры, дрожал от неотступающего озноба, и думал о том, какая же теплая и мягкая у Музыченко ладонь. В полубреду он видел и глаза соседа — теперь уже смотревшие без презрения и иронии, а будто бы взволновано. Темные, почти черные глаза. Определенно, стоит уехать в деревню, думал Личадеев, слабо осознавая происходящее. Хотя бы для того, чтобы на него там не смотрели эти глаза.