Соседи

Следующие несколько дней были похожи на безводный трип по раскаленной солнцем пустыне. Личадеев то спал, то метался в полусознании по дивану, терзаемый то ознобом, то иссущающим жаром, от которых ничего не спасло. Дважды приезжала скорая: больным уколом сбивали температуру, советовали пить больше жидкостей и находиться в тепле. Охваченному температурным бредом Паше хотелось смеяться. Куда ещё теплее? Только в ад, на раскаленные сковороды, которыми его в детстве пугала прабабушка. В воскресенье - если, конечно, это было воскресенье - на несколько часов приезжала Серговна. Кормила бульоном, пыталась согреть при ознобе, ласково трогала тёплой ладонью горячий лоб друга и смотрела с такой жалостью, с которой могла смотреть на Личадеева только она. Жалость эта не была унизительной или неприятной. Она была сочувственной. Когда Серговны не было, уходом за больным - к удивлению самого больного - занимался гость Музыченко, Дима. Следил за временем приёма лекарств, приносил таблетки Паше прямо в постель, делал чай и даже пытался покормить - но в итоге за два дня поел Личадеев только один раз, из рук Серговны. Что еще происходило в эти дни Паша почти не запоминал - даже вряд ли осознавал. Всплывал в воспоминаниях мутный образ взволнованно смотрящего Музыченко и его рука на лбу - оставленная там чуть дольше, чем следовало. Это было на самом деле или приснилось? А Юра, принесший проснувшемуся от собственных стонов Паше чай, - он был или нет? Больше о Музыченко ничего не вспоминалось - и хорошо, и спокойнее. Кажется, в какой-то момент Личадеев слышал негромкий, но долгий разговор на кухне, за стеной. Должно быть, Музыченко и Вечеринин все же посидели с алкоголем дома, но, из сочувствия к Паше, посидели негромко. В понедельник, где-то около полудня, Паша проснулся и несколько минут лежал, просто глядя в потолок и прислушиваясь к своим ощущениям. Тело ломило, побаливала голова, но в целом ощущения были удивительно приятными. До Личадеева медленно доходило, что он не чувствует иссушающего жара температуры. Впервые за последние три дня. Это было настолько приятно, что Паша далеко не сразу почувствовал очередную ловушку, в которую уже попал его измученный организм. Только несколько раз сглотнув вязкую слюну, Личадеев осознал, что болезнь хоть и перестала пытаться его поджарить, решила его задушить. Казалось, внутри горла кто-то не слишком осторожно несколько раз провел ножом, и теперь, при каждой попытке глотать, раны начинали кровоточить. Конечно, никаких ран в горле не было, но от осознания этого ощущения лучше не становились. Лежать дальше Паша уже не мог. Как бы не царапалась боль где-то над основанием языка, нужно было принять вертикальное положение - хотя бы чтобы перестала зудеть голова от долгого лежания. Медленно, с удивлением замечая, какие стали бледные и похудевшие руки, Паша сел. С минуту привыкал к новой позе, а затем также медленно и осторожно завернулся в одеяло. Не стоило выходить во враждебную среду вне комнаты без защиты. Ноги тряслись. Личадеев, встав, схватился за шкаф, чтобы удержать равновесие. На несколько секунд все закружилось и потемнело перед глазами, но затем вернулось - тело потихоньку привыкало. Осторожные шаги на слабых ногах. В коридоре темно, тихо, пахнет дымом - тем, который едва заметно тянулся из кухни. Похоже, там кто-то был, но у Паши не было сил, чтобы из-за этого переживать. Ему сейчас, пожалуй, было бы все равно, если бы там сидел какой-нибудь чернокожий Иисус с трубкой в зубах. Почему чернокожий и с трубкой? Вопрос, несомненно, философский. На кухне было слишком светло из-за отсутствия на окнах занавесок, но - погода была милостлива - солнца не было. Над городом стянулась пелена бедно-серых облаков, продолжающих изредка сыпать на землю мелкими снежинками. Напротив окна, на кухне, за столом, на обычно пашином месте, сидел Музыченко. Сидел спиной ко входу на кухню, курил и что-то читал, опустив голову к лежащей на столе книге. Паша и не помнил уже, что именно в таком виде когда-то очень давно - всего чуть больше трех месяцев назад - его впервые при свете дня увидел Юра. - А где Дима? - решив заговорить первым, сходу спросил Личадеев. Попытался спросить. Вместо обычного, его, голоса из него вырвался чужой, хриплый и тихий. Музыченко не дёрнулся - видимо слышал, как сосед медленно пробирается к кухне, - но, повернувшись, посмотрел удивлённо. Несмотря на редкость их разговоров, красивый и звонкий пашин голос стал для Музыченко чем-то привычным. И приятным. Для Юры, который любил все, что красиво звучит, это было важно. Почему важно? Юра и не пытался задумываться. - Он спит, - спокойно ответил Юра, задумчиво глядя на Личадеева. Под глазами у того были тёмные - и довольно глубокие - круги. Грязные волосы заправлены за уши. Одеяло держат бледные руки - точнее, не держат, а как-то судорожно сжимают. Может, чтобы удержать ослабевшими пальцами. - Есть сигареты? Паша наконец сел - на обычное место Юры у окна, рядом с холодильником. Голос и не собирался становиться снова своим, горло нещадно болело. Но курить хотелось даже сильнее, чем избавиться от этой боли. - А может тебе не стоит? - спросил Юра, продолжая наблюдать за соседом все тем же внимательным взглядом, который почему-то становился тяжёлым. Но у Паши не было сил. Не было сил из-за этого переживать. - А может иди нахуй, - беззлобно огрызнулся Личадеев, чем вызвал у Юры неожиданную полуулыбку. - Что-то вроде осталось, - Музыченко встряхнул лежавшую на столе помятого виду пачку винстона. Достал из неё сигарету, отдал её Паше. Тот взял сигарету слегка дрожащими пальцами и оглянулся в поисках зажигалки. Музыченко молча достал зажигалку из кармана джинс и щёлкнул ей перед лицом Личадеева. Паша не без небольшого усилия над собой справился с желанием коснуться пальцами руки, державшей зажигалку. Но это скорее был автоматический позыв - непривычно было подкуривать из рук другого человека, казалось, что пламя горит не туда и не так. - Мне показалось, или вы вчера пили? - сделав пару затяжек, пытаясь заново привыкнуть к дыму, Паша поднял на Музыченко взгляд. Тот уже не смотрел. - Да, посидели вдвоём, - Юра кивнул, тоже закуривая. - Разбудили? - Да не, я отрубался, даже не помню, как, так что разбудить было невозможно, - слова давались трудно, хрипло, низким голосом, но все же произносились. Паша смотрел на Музыченко и пытался понять, что в его внешнем виде ему кажется непривычным. - Да, что-то тебе совсем хуево было, - сказал Юра. Как будто Личадеев и сам не знал, насколько ему было хуево. - Часто у тебя так? - Насколько я помню, второй раз в жизни, - подумав, ответил Личадеев. Юра медленным движением провел ладонью по волосам, и Паша вдруг понял: он первый раз видел соседа с похмельем. Лицо слегка отекшее, усталый взгляд, вялые движения и пересыхающие губы, по которым Музыченко то и дело проводит языком. - А у тебя так часто? Юра взглянул удивлённо. - Часто что? - Ну, - едва докурив сигарету до середины, Паша её затушил. - Нормальное человеческое похмелье. Музыченко посидел с недоумением на лице, а потом негромко засмеялся. - Бля, да оно у меня всегда есть, просто обычно я его игнорирую. - Это как? - Натренировался за годы практики, - хмыкнул Юра. - Умею делать вид, что у меня нет похмелья. Люди покупаются и не замечают того, что я стараюсь не замечать сам. Паша даже смог улыбнуться. - Черт, а я тебе завидовал. Зря, оказывается, ты тот ещё обманщик. - Ты даже не представляешь, - согласился Музыченко, спокойно глядя на Пашу. Уже без пристального внимания. Теперь уже с обычной грустью, которая, похоже была не столько выражением его внутреннего состояния, сколько создавалась разрезом глаз, их тёмным, почти чёрным, цветом и густыми ресницами. - Чай тебе сделать? Паша, то ли измученный болезнью, то ли просто уже заебавшийся нервничать, все ещё нисколько не волновался. Кивнул. Пока Юра набирал в чайник воду и включал его, Личадеев следил за каждым движением соседа - особенно за покрытыми татуировками смуглыми руками. Паша следил и с удивлением осознавал, что они с Юрой впервые просто разговаривали.Трезвые, без мудацких тупых шуток, без нервов и его, пашиных, порывов сбежать в комнату. Ощущение было приятным. Даже боль в горле на минуту-другую утихла. Если подумать, такой разговор стоил даже пережитых температурных страданий - при условии, что дело было именно в них. Скорее всего дело было в чем-то другом. Паша не понимал, в чем именно, но ему нравилось. Нравилось не бояться соседа.