Соседи

Юра ворочался с одного бока на другой. За окном уже начинало светлеть - наверное, было уже часов семь утра - но сон все никак не шел. И подушка казалась слишком жесткой, и в комнате становилось то жарко, то прохладно: каждые 10 минут Музыченко сначала натягивал на себя одеяло, а потом опять спихивал его на другую сторону кровати. Где-то под окнами люди уже почти ехали на работу. Было слышно, как кто-то соскребает с машины наледь, а еще у одного автомобиля уже прогревали мотор. А может это была одна и та же машина - сказать наверняка было сложно. Черт бы побрал эти старые деревянные окна, через которые слышно, кажется, даже как воробьи ходят по ветками деревьев. Бессонница редко настигала Юру. Обычно он мог уснуть где угодно, когда угодно и в любых условиях. Буквально в любых. Как-то раз он умудрился - абсолютно трезвый - уснуть в лесу под дождем, пока друзья пытались установить палатку на расплывающуюся под ногами землю. А теперь вот в своей собственной комнате он почему-то не мог уснуть уже три часа к ряду, и не понимал, почему. Юра был не из тех людей, которые много времени проводят за самоанализом. Размышлять о том, почему подумал так или поступил вот так было, по мнению Музыченко, занятием весьма бесполезным. Ты уже это сделал, думалось Юре, чего тут еще размышлять. С эмоциями было еще неосознанней. Хотя бы потому, что Юра редко замечал, откуда эти эмоции у него вообще берутся. Он их чувствовал, переживал, а дальше они складывались у него в дальний ящик необдуманного и даже подсознательного. Размер этого ящика, должно быть, мог бы сломать силу земной гравитации, но Юре с ним было удобно. Это был этакий симбиоз: Музыченко пополнял свой ящик прожитого новыми опытами и эмоциями, а ящик в ответ в необходимые моменты тихо, почти незаметно подсказывал Юре, что будет лучше сказать или сделать дальше. Может, потому Музыченко и не мог сейчас уснуть, потому что ящик молчал. Захлопнулся и самостоятельно закрылся на здоровенный замок, отказываясь раздавать подсказки. Возможно потому, что никак не получалось сформулировать ответ, на который нужен был вопрос. В очередной раз отпихнув от себя одеяло, Юра перевернулся на спину и уставился в стремительно светлеющий потолок. Ему проще было мучаться и не спать, чем признаться себе в том, что ему неудобно впервые почти за две недели спать одному на своем большом диване после отъезда Вечеринина. А еще признаться в том, что чертовски сильно нервничает перед завтрашним - хотя на самом деле уже сегодняшним - вечером. Ведь, в самом деле, не может же сам Юра Музыченко принять тот факт, что он переживает из-за предстоящего свидания. Ерунда же ведь какая-то, такого просто быть не может. Стены в комнате, по мере того, как на улице светлело, приобретали все более четкие очертания. Вот начали просматриваться углы комнаты, спустя десяток минут стал заметен сероватый рисунок на светлых обоях. Когда стали различимы цвета, организм Юры взял наконец верх над его сознанием, и Музыченко уснул. Ему снилась Серговна: смеющаяся, чем-то слегка смущенная и до сбивающегося дыхания красивая. Даже во сне Юра мог почувствовать терпкий запах ее духов, совсем немного слишком сладкий, но прочно западающий в память. Серговна, смеясь, то куда-то убегала, то кружилась на месте, то оказывалась где-то за спиной Юры и обнимала, обхватывая его руками. Никаких намеков на сюжет в этом сне не было - только радостно-нервное кружение и бессильные попытки поймать девушку. И Музыченко все думал: ну вот, так и знал, что свидание пойдет не так. Потом сон изменился. Исчезла Серговна и появились воспоминания недельной давности: вот Юра с Вечерининым сидят рядом на диване, один перебирает струны скрипки, другой - гитары. А в кресле напротив сидит, с поднятыми почти на уровень лица коленями и с бокалом пива в руке - Личадеев. На голове смешной хвост, а глаза, широко открытые, смотрят на юрины руки, не отрываясь и почти не моргая. Струны скрипки издают тихую, почти жалобную мелодию, которой вдруг Паша громко и звонко начинает подпевать. Музыченко удивился: он ведь помнил, что в тот вечер голос к Личадееву еще не вернулся. А между тем сон стремительно менялся. Снова появилась Серговна, выхватила у Юры скрипку, достала откуда-то смычок и начала играть. Под неумелыми руками скрипка застонала и заплакала, аккомпанировал ей появившийся в руках у Вечеринина аккордеон. А Личадеев, переставший петь, продолжал спокойно сидеть в своем кресле, обнимая уже пустой бокал и глядя измученным то ли болезнью, то ли еще чем взглядом на Музыченко. И Юра никак не мог отвести от него глаз, хотя все в нем кричало о том, что срочно нужно забрать у разошедшихся музыкантов скрипку, которая все плакала и плакала, плакала и стонала, действуя на нервы и и пробуждая. Музыченко дернулся и проснулся от противного громкого сигнала будильника. С трудом открыв глаза, нашел рядом с диваном телефон и выключил звук. Глянул на часы: будильник и в самом деле зазвонил вовремя. Два часа дня. Юра отложил телефон и, стараясь не закрывать на слишком долгое время глаза, зевнул. Странный сон быстро выветривался из головы, оставляя после себя только одну четкую и ясную мысль - Серговну на свидание он пригласил не во сне, а в самой настоящей реальности. И ведь хватило же смелости.

***

Аня негромко сопела во сне, теплым телом прижавшись к Паше и дыша ему в плечо. В свете медленного, неохотно наступающего зимнего утра на ее огненно-рыжие волосы казались темно-каштановыми. Стараясь не потревожить сна девушки, Личадеев едва ощутимо водил кончиками пальцев по мягким прядям, прикрывающим ухо и щеку Ани. Спустя неделю после его болезни они наконец помирились - и это заняло у них всю ночь. Паша чувствовал, что простынь под ним влажная от пота, но они оба были слишком уставшими, чтобы поменять постельное белье. Ощущения из-за этого были странные - с одной стороны, не слишком приятно, а с другой - хотя все уже закончилось, кажется, что момент все еще продолжается. Надо признать, довольно длинный момент. Чтобы не разбудить Аню, Личадеев дождался, пока она перевернется на другой бок, и только после этого осторожно встал с кровати. Оглянулся в поисках своего белья, не обнаружил его и, махнув самому себе рукой, пошел на кухню голым. Пол под ногами был слегка прохладным, в квартире, несмотря на уже почти наступившее утро, было довольно темно. Аня любила плотно закрывать все окна занавесками, чтобы ночью и с началом дня лишний свет не мешал спать. В коридоре не слишком аккуратно стояла обувь, пашина куртка лежала на полу, упавшая с вешалки. Кажется, они несколько раз наступили на нее, но точно Паша уже не мог вспомнить. Он, впервые за последние несколько месяцев, чувствовал себя действительно полностью спокойным и, пожалуй, счастливым. Уже из коридора Личадеев обернулся. В комнате занавески были закрыты неплотно, и потому Аню было хорошо видно. Она лежала на боку, почти до макушки натянув на себя одеяло - только лицо было видно и растрепанные волосы. На секунду у Паши что-то сжалось в груди. Он улыбнулся и зашагал дальше. Ему подумалось, что там, под одеялом, Аня почти совсем голая - на ней только короткий топ, который был на ней и во время секса. Ей просто необходимо было, чтобы на ней оставался какой-то предмет одежды. Поначалу Паша думал, что это связано с комплексами или стеснением, но ни того, ни другого у Ани не наблюдалось. Ей просто нравилось оставлять на себе что-то из одежды - как, например, нравилось чувствовать руку Паши у себя на шее или кусать его плечи. Не включая свет, Личадеев опустился на кухонный стул и неторопливо закурил. После нескольких затяжек голова слегка закружилась, а по телу прошла приятная волна расслабления. Слишком давно Паша не позволял себе ни о чем толком не думать - или, по крайней мере, не переживать из-за того, мысли о чем сами приходили в голову. В конце концов, что с того, что ты слишком часто думаешь о ком-то, даже если этот кто-то - твой почти алкоголик сосед, который позвал на свидание твою лучшую подругу? Ведь ты уже не подросток, чтобы обижаться на окружающих за то, что они пытаются быть счастливыми, да и к тому же, ты и сам можешь быть вполне счастлив даже со всеми этими мыслями в своей голове. Паша прикрыл глаза, продолжая медленно курить, позволяя дыму задерживаться в своих легких на несколько секунд дольше, чем обычно. Мысли менялись, как кадры в качественно смонтированном кино. Вот Музыченко сидит рядом с Вечерининым и рассеянно перебирает пальцами струны своей скрипки. Паша раньше только слышал, как сосед играет, и так странно теперь было видеть, что это ему не снилось. Лицо у Юры расслабленное и спокойное, на губах полуулыбка и глаза почти закрыты. Когда-то успевшие порядком отрасти волосы падают на лоб и брови, но Музыченко и не пытается их убрать. Личадеев тогда смотрел и боялся даже слишком громко дышать. Только смотрел, не отрываясь, не думая о том, что его взгляд заметят. Вот возбужденно-радостная Серговна рассказывает, что Юра позвал ее сходить куда-нибудь вместе. Разве не приятно было видеть, как она улыбается и смущенно не знает, куда ей деть руки? Ведь если задуматься, она не слишком часто улыбается именно так. Вот Аня - сначала сердито кричит на Пашу, а потом выгибается в его руках, стараясь прижаться к нему всем телом. Казалось, даже теперь, сквозь сигаретный дым, он все еще мог почувствовать запах и вкус ее кожи - губами и языком. И тепло ее тела, когда она всего несколько минут назад лежала рядом и тихо дышала. Разве все это - причина для того, чтобы превращать свою голову в набор надуманных, накрученных на пустом месте, негативных мыслей? Разве нельзя дать себе хоть одно утро побыть спокойным и счастливым, потому что причины быть таким на самом деле есть? Затушив окурок, Паша набрал в бокал воды и залпом его выпил. Конечно, с одной стороны, возвращаться на все еще слегка влажные простыни будет не слишком приятно, но это вполне будет компенсировано возвращением к человеку, который делает тебя счастливым. Когда Личадеев аккуратно улегся обратно, сквозь сон что-то пробормотавшая Аня потянулась к нему и снова уткнулась носом в плечо, обняв одной рукой. На улице уже совсем рассвело, но Паша этого уже не видел: прислушиваясь к дыханию своей девушки, он почти мгновенно уснул.