Чёрные слёзы

В Большой зале душно, липкий горячий воздух не даёт Эрасту сделать вдоха, выпитое залпом шампанское застряло где-то в горле, делая каждый вдох пузырящейся топью. — Фандорин? Всё хорошо? Кивает, даже не повернув голову, всё равно все голоса сейчас слышатся через препятствие, мажущее всех одними жёлтыми ядовитыми красками. Шум в голове похож на туман, если бы его клубление увеличили в тысячи раз. Шелест тяжёлого воздуха по жухлой траве. Всё внутри выгорело уже давно, а сейчас его заставляют вновь проживать это горение, чтобы расшевелить сломанную душу. Из неё не соберётся «вечность», зато прекрасно складывается короткое, но резкое имя. Яков. Оледенелыми осколками сердца собирается. Углы острые, так и норовят горло перерезать. Ему прежде всего. Яша никогда не любил Москву, этот город был спасением Эраста от алого видения. Как оказалось — не навсегда, ледяная пустота настигла его и здесь, спустя столько времени, когда казалось бы прошла дрожь от одного только имени. Холодный воздух весенней, ещё не проснувшейся от зимы Москвы, не даёт ему сделать хотя бы вдох. Глаза следят за стремительным полётом тяжёлых капель так долго, как позволяет этикет. Наплевать бы на все эти правила и условности, он бы так и сделал, не приведи его сюда дело, не праздный же интерес. А взгляд то и дело возвращался к углу залы, где на диванчике вальяжно расположился его крест и дьявол. Что привело сюда Якова? Запах крови, запах его страха и боли, как гончую собаку? Гуро может быть страшным в своём решении загнать жертву в угол, насладиться даже не её смертью. Важнее — осознание в чужих глазах, биение сердца, ощущающееся за километр горячей волной. Эраст умел бояться и ощущать боль, кто бы что не говорил, но довести его до состояния кролика, умирающего от любого шороха может только Яков. И он играет, вводит какие-то свои правила. Сегодня это называется «Не урони лицо перед толпой, почувствовав один запах моего парфюма, увидев, как тонко и мягко обнимаю я эту тонкую, затянутую в чёрное талию». Внутренне он проиграл заранее, внешне — скала и даже дрожащий мальчишка с белоснежной кожей, нагло выставленными на общее обозрение засосами, даже он для наружнего Эраста ничего не значит. Однако почему-то его кошачий шаг несёт мужчину по углам, дальше и дальше от чужого вишнёвого взгляда. Боком, даже не спиной, потому что так он ощущается ещё ярче, а если встать чуть правее — можно затеряться за широким телом какого-то генерала так, что чужой взгляд скользит мимо. Ненадолго. Всё вновь заволакивается болотными парами. Яков засмеялся. Глухо, больше в себя, но этот гортанный смех, каким обычно он поощрял его детские выходки, Эраст узнает хоть на другой стороне мира. Так смеялись только к его глазам, улыбке, рукам. Не к припадочным мальчишкам c лихорадочно влюблённым взглядом. Таких в окружении Яши были сотни. Девушки и юноши, которые смотрели на него, как на божество. Прекрасный идол. И Гуро терпеть их не мог. Так что же случилось? Как можно отторгнуть его, знающего все тёмные уголки чужой души, все детские обиды и радости? Ведь только он знает настоящего Якова, а не ту оболочку, что он показывает миру. Общество видит человека бесспорно сильного, обаятельного и немного надменного. Эраст видел не только обобщения. Ему подвластны чёрные и светлые стороны. Альтруизм к любимым и садистское удовольствие от чужой боли. Цинизм и трепетные поцелуи чужих пальцев. И взгляд. Вишнёвые, чёрные омуты, как их там ещё называют трепетные поэты? О, вы не видели эти глаза, когда они сгорают одновременно от боли и ярости. Только на Эраста он так смотрел. В одну единственную ночь, но из памяти не сотрётся никогда. — Яков, моё п-почтение. Мне казалось, ты не любил Москву. Сказал и задохнулся кислотными парами. Как ты здесь оказался, глупый мальчишка? Зачем ноги принесли тебя сюда? Чем думала твоя шальная голова, когда рот открывала? А Яков медлит. Молчит, изучающе смотрит на него. На птичьи склонённую голову, вызов во взгляде. Он ведь тоже знает тебя наизусть, Эраст, ты тут не самый умный. — Эраст, не ожидал тебя увидеть, вот какая радость. О боги, сколько здесь сарказма. Мальчишка хмурится, взгляд переводит с любовника на его молодую копию. В ярости мы похожи, мальчик, можешь не глядеть так. — Вот, решил господину Гоголю Москву показать, его храмовое искусство увлекает. Ухмылка кривая у обоих. Две мраморные копии, которые готовы меняться ежесекундно, даже не замечая, так застыли все эмоции внутри. Они играют в ненависть. Верят друг другу и самим себе, совсем запутавшиеся в нитях своих чувств и планов. — Грехи содомии зам-маливает? Упомянутый Гоголь сперва краснеет, потом бледнеет, а немногие услышавшие — стараются сделать вид, что их здесь нет. — Милый, тебе тогда с нами надо по храмам поездить, раз так. Внутри — буря. Зачем же ты так, милый? За что, Эраст? Неужели велика так та рана? Ты же не знаешь, что внутри меня, как я ненавижу свою отражение, руки, лживый язык. Знаешь ли ты, чьё лицо, чьи персты представляю я каждую ночь? Но мальчик охлаждает мою голову. Ты бы взорвал моё сердце, яхонтовый. — Мои грехи все замолены. Т-тобой, брат. Благодаря тебе в Раю мне отдельное м-место. Сам же не верит. И рай и ад не для меня. Пустота ледяная. В сердце у тебя призраком неприкаянным поселюсь, каждую льдинку в вечность превращу. — Великомученика? Слово это в устах Яшиных как последняя погань звучит. А ты мальчишка, чего дрожишь, как лист осиновый? Не дышишь? Дыши, милый. Осознавай, милый, что не любят тебя. Ты замена мне. Зачем? У любовника своего спроси, самому мне интересно до сих пор, за что муки такие. Ненавидеть тебя сложно. Любишь же не меньше моего. И даже получаешь его. А самому от этого не легче, так ведь? По глазам вижу, отражение своё угадываю. — Яков, мне надо. В уборную. Выговаривает с трудом, чуть ли не заикается. Эрасту на мгновение становится даже жалко бедного Гоголя, на чьей талии клещами сжимаются чужие руки, впиваясь в нежную кожу. — Потерпи, сейчас домой поедем. Тонкое касание губами виска, от которого Эраст сжимается весь, как струна. Меня, милый. Меня хоть рукой коснись, хоть дыханием опали, но не жарким, душным таким, мысли забивающим. Убей хотя бы, но своими руками, своими. Это будет лучшая смерть, нежели будет умирать и без того разбитое сердце. — Эраст, зачем это? Мы всё решили ещё тогда, перед Полтавой. Что за удовольствие мучать себя и донимать меня? Я устал от твоих детских обид и желаний, которых я не могу выполнить. Врёшь! А может нет. Может и вправду мальчишка твой — жизнь твоя. Не я. — Ты прав. Удачи вам с Николаем Васильевичем в исследовании Москвы. Сердце у Якова всё же даёт слабину. Подаётся вперёд, выпуская Гоголя из мёртвой хватки, как только Эраст разворачивается. Прямо как тогда. Ты уже один раз упустил его. Ты думал, не будет шанса. Так вот он. Руку протяни, скажи ласковое слово, и он твой. Гордость свою, обиды и боль растопчет, птицей пёстрой к тебе в руки вспорхнёт, ластиться будет, любовь подарит. А сердце? А что сердце. Справимся. — Поехали домой, Никки. Не получится. Упустил ты всё Яков ещё год назад, когда оставил своего любимого мальчика одного во всём свете. Глупо сейчас ловить призраки прошлого. Не сможет уже Эраст сердце своё собрать. Наученный. Знает. А у тебя планы, Яков, так до сих пор и планы.