Чёрные слёзы

—  Герр Штандартенфюрер, прибыл поезд с русскими и украинскими военнопленными. Вы приказали оповестить вас, если будут смешанные или мужские эшелоны. Лебедев ровной стопочкой сложил уже заполненные бумаги по новой партии массы, что привезли на прошлой неделе, и только тогда поднял глаза на офицера. — Благодарю, можете быть свободны. Парень, только недавно надевший ладную офицерскую форму, щёлкнул каблуками, разворачиваясь. Мальчишки, цепные псы, та же масса, как и те пленные, что прибывают в их лагерь. Только это пушечное мясо имеет чуть больше гордости и правильную кровь. Но за дело любой, даже истинный ариец должен готов умереть, эти породистые щенки — не исключение. В их лагере оставались немногие, обычно не больше нескольких десятков пленных. Только те, кто внешне был похож на арийца, не имел врождённых изъянов и не был слишком спесив. Остальные медицинские показатели — отнюдь не его дело, для этого есть целый штаб медиков, которые проверяют массу, отбирают просто пригодное тело от тех, кто поможет Германии продолжить дело развития высшей расы. Его дело — только указать на подходящих. Лебедев никогда не ошибался. — Вот эта. Очередную девушку буквально выдёргивают из толпы, вталкивая в шеренгу уже выбранных пленных. Оставался лишь один блок, взял мужчина десятерых, но так и не мог найти то, зачем пришёл на перрон в эту отнюдь не привлекательную погоду. Его интересовали глаза прежде всего. Ни у кого не было человеческого взгляда. Оно и понятно, псам псовий взгляд, но бывали исключения. Такие нравились ему, зажигали что-то внутри. — Сука фашистская. Лебедев непроизвольно дёрнулся на русскую речь и растянулся в широкой улыбке. Мальчишка. Высокий и угловатый, максимум лет девятнадцать. Из одежды — только штаны, причём одна штанина отсутствовала почти полностью, открывая ему вид на его светлое, причём идеальное, не тронутое ранами и болезнями тело. Парень был идеален. Взгляд такой, словно он сам фюрер, тонкое лицо и на удивление- не обритые волосы. Светлые, лохматые, как у пса дворового. — Держи язык за зубами, маленькая блядь, дольше проживёшь. Его русский — идеален и без нотки акцента, мальчишка замирает на вздохе, не силясь впустить в лёгкие воздух с его словами. — Dieser.* Мужчина указал на всё ещё не дышащего русского, поворачиваясь всё к тому же офицеру, что пригласил его сюда. — Lässt trinken, essen, stellt ein Zimmer bereit. Ohne Fenster. Zieht wie die beste Puppe an. Bis zum Abend möchte ich perfekten Körper sehen.** Немецкий — второй родной язык бьёт мальчишку не хуже бича. Боишься, да? Тебе стоило молчать и прятать глаза, любой пёс видит страх. В его комнате нет окон, в нём самом нет совершенно ничего. Есть грязная и липкая пустота, которая звенит немецким говором и чужими руками. От них хочется отмыться, но как смыть с себя дни…нет, месяцы прикосновений. Проникновений. Ладно в тело, переживём. В душу. Лебедев ломал его как игрушку, ветки под ногами и то с большим трудом хрустят, чем он гнётся в чужих руках. — Сдохни. Мольба. К кому? Явно не богу, Артём уже давно не верит в бога. Он тогда, на перроне, молился. Взывал к Богу и Христу, зубами выбивал отче наш. Но это его не спасло. Отдало в руки этого зверя с идеальным немецким. Казалось — язык выбивал ему осанку, движения, слова. Забрал душу. Заточил сердце в металл. Тёма прекрасно знал историю Лебедева. Отец — русский, мать — немка, идеальный человек на службе Третьего Рейха, руководящий специальным лагерем развития Арийской расы. Что ещё? Испытывает болезненную любовь к наглым светловолосым славянам. Артём явно не первый и не последний, из кого Лебедев делает свою марионетку, сексуальную игрушку, да чёрт бы его побрал, собеседника! В нём любовь к жестокому сексу сочеталась с желанием просто побеседовать с кем-то относительно своим, русским, на любую тему, лишь бы на любимом языке. Жестокость, садизм, военная выправка — нежность и упрямость, редкая учтивость. Это был очень простой приём. Если обдавать стекло то кипятком, то ледяной водой — оно сломается. Артём — тёмное бутылочное стекло. Тёмно зелёное, очень толстое. Не вечное. — Сдохну… Решимость к суициду или побегу сменяется припадками, паническими атаками, истериками. Ненависть к Лебедеву ничем не сменяется. Не стерпелось. Не слюбилось. Он видел девушек, которые терпели насилие и любили, извращённо, но любили своих насильников. Артём так и не привык. Четыре месяца прошло, а он всё мечтал выцарапать глаза своему надзирателю. Убить, удушить, прирезать, утопить. Истеричный смешок. Затрахать до смерти. Сил не хватает уже даже не истерики. С каждым днём его питание — всё хуже, сила Лебедева — всё больше. Говорят, русские вошли в Немецкие земли. Говорят, скоро и до них доберутся. Всю свою злость, всё бессилие вымещали на нём. Били. Рвали. Каждый раз, когда он сознание от боли терял — на ухо шептали. Что он шлюха. Немецкая блядь. Подстилка мучителя его народа. Что Тёму свои же расстреляют. Нет. Пожалеют патронов на такую шваль. А руками прикасаться — нет. Артём слишком грязный для своего народа. Утопить, сжечь. Он всё это знает и без Лебедева. Но тому нравится, как уже уходящий во тьму мальчишка начинает дёргаться, биться и скулить. И вправду — побитая собака. — Свобода! Он смотрит на Лебедева, кричит, повторяет эти слова, его смех — истерика. Его свобода — смерть. Артём прекрасно знает, что ждёт сегодня всех подопечных лагеря. Печь. Лишь бы русским не достались. Лишь бы не живыми. — Свобода! Пять месяцев, проведённых в комнате без окон кажутся сном. Страшным и липнущим изнутри. Но сном. Существует лишь сейчас. Солнце весны, посеревшее лицо начальника лагеря, подрагивающие его руки. Но взгляд — как у самого фюрера в начале войны. Говорят, у Артёма был вначале такой взгляд. Такой же вид. Сейчас они поменялись местами. — Запомни, Лебедев! Я приду к тебе в аду, чтобы запомнить твоё лицо на дьявольской сковороде! Смех. Снова смех. Артём захлёбывается этим смехом, почти падает, но поднимается. Мужчина бледнее снега, серее голой земли. Взгляд — больной и шальной. — Я сдохну. Свободой сдохну! Его слова — крик души. Верит он в это или нет? С ним ли его разум или остался в комнате без окон? Остался ли его разум в тёплое воде, смывающей чужую сперму и свою кровь? Впитался ли его разум в простыни со слезами? Отдался ли Лебедеву, уходя с разумом самого Штандартенфюрера? Где потерялись силы, воля, хвалённый русский дух? В стонах, криках, мольбах и слёзах. Где его тело? В тесной клетке из металла и чужих тел. Где его душа? В раю или в аду? Ад — земля. Рай — смерть. Ад — лагерь. Рай- смерть. Он уже был везде. Остался лишь покой.