Чёрные слёзы

Иметь соулмейта — не дар и не проклятье. Это просто констатация, что где-то в мире есть человек, который в теории идеально подходит тебе. В мечтах барышень такой мужчина должен понимать их с полуслова, угадывать каждое желание и любить обязательно до гроба. Вот только обычно всё разбивается о ложь. Да, именно о ложь, которой грешит каждый человек на Земле, будь он даже и святой. Ну как не сказать любимой, что ты опоздал исключительно по причине засилья карет в городе, а не потому что милейшие нимфы одного бархатного дома не давали тебе проходу, а ты и не против был? Да только вскрикнет тут же, губки подожмёт, и окрасится ткань тяжёлого платья в тёмный цвет крови. Потому что любая ложь своей истинной паре — это боль от порезов, боль от каждого слова, вспарывающего кожу. А потому немногие желали искать судьбой наречённого, предпочитали выгоду или любовь, что приходила помимо воли предназначения. Александр Христофорович думал, что нашёл свою судьбу. И пусть не обладала она тонким станом и кротким нравом, а язвительна была и колка, но у Бинха и мысли не закрадывалось, что кто-то кроме этого человека мог так идеально встать кусочком мозаики в его сердце. И только потом понял, что ему лгали. Лгали, говоря «Я не виновен». Лгали, а на коже ни единого пореза. Он ошибался. Так глубоко, что даже боли не ощутил, поглотила его апатия, сожрала все эмоции, сердце в короб заключила, а ключ и подавно потерян. Да и зачем ему? Если и есть у него судьба, то быть ей теперь обычной крестьянкой из Диканьки. Только вот нужно ли ему такое счастье? Лучше уж навсегда одному, чем невежество и глупость терпеть. А чего ещё можно ожидать от крестьянки в селе на тысячи вёрст от Петербурга? Дай бог, грамоте будет научена. Николай Васильевич грамоту знал хорошо, писал бойко, да только вот незадача. Неказист был ужасно. Длинный весь, тонкий, словно сам в себе терялся. Всё-то из рук у него валилось, и сам он падал нередко — приступы, ужасные приступы! И вот кому такой истинный сдастся? Убежит от него девица в тоже мгновение, как прознает. Зачем ей припадочный писарь с вечно горящими в камине рукописями? Он же сам себе не нужен. — Что ж вы, Николай Васильевич, ну право. — бормочет Бинх, смотря за тем, как доктор писаря отпаивает крепким сладким чаем на смородиновом листе. Каждый раз видеть, как мальчишка то на полу в хате, то прямо на стылой земле корчится — то ещё удовольствие, сердце сразу вспоминает, что оно вроде как живое, и кровью обливается. И сейчас вот. Прихватило Гоголя прямо у его стола, Божьей только помощью не приложился Николай о край головой, так бы Яша с него три шкуры содрал, что писаря ему угробил. А он, что, виноват? Виноват, что мальчишка этот дурной лезет всегда в самое пекло, что смотрит, как пичужка подстреленная, что шипит украдкой на каждое его слово, будто больно ему. Александру уже хочется в церковь его послать, а то всё к черту шлют, а Гоголь, кажется, оттуда и пришёл с глазами его огромными, синими. С волосами спутанными, так и норовит расчесать его, хотя и сам как один колтун, а по черноте этой гребнем пройтись хочется. Не хочет мужчина думать о том, как мысли эти берутся, да всё равно нет-нет да мелькнёт мысль, что не уберёг себя от чувств новых. А это хуже смерти. Смерть-то одна, после неё уже ничего и не страшно, а любовь, она какая? Пожирающая, как огонь, да ещё и о взаимности мечтать не стоит. Нужен ли совсем ещё мальчику, трепетному, нежному такому, ранимому, старый вояка без единого любовного шрама? Коля считает, что нужен. Нужен, потому что сил уже нет боль терпеть от каждого злого слова. Вначале ведь верил, что всё это, что «А что, мне должно быть ваше общество приятно?» — правда. Что он противен полицмейстеру, и тот одним воздухом с ним дышать не собирается. Да только потом понял, что все эти мелкие порезы на руках и боках, вспоротая кожа на ладонях и плечах — не простая к его телу небрежность, а ложь его настоящей судьбы. А кто кроме Александра Христофоровича говорил ему столько злых или едких слов? Ну не Бомгарт же врал, что Николай хороший собутыльник, право дело! Сладкий смородиновый привкус ещё остаётся на языке, когда доктор оставляет Николая сидеть на широкой лавке, а господина Бинха отчитывает, что не поймал Гоголя. Тот что-то отрывисто, но тихо отвечает, выдворяя хорошо проспиртованного врача вон из управления. Взгляд его задумчивый напарывается на одиноко сидящего писаря только через несколько секунд после приглушённой брани на Бомгарта. — Николай Васильевич, вам тут не постоялый двор. У вас Яков Петрович на все руки мастер, вылечит любые последствия припадков, а у остальных работа. На Гоголя он старается не смотреть, а делает вид, что его очень отчёты интересуют. — Александр Христофорович, за что вы так со мной? Робкий голос с лавки чуть не заставляет его дёрнуться, но мужчина вовремя в руки себя берёт и даже не оборачивается, продолжая делами своими заниматься. Молчание может и не выход, но говорить ему всё равно нечего. — Я же вам ничего не сделал. А вы отталкиваете. Вы же знаете… — Что знаю? Стоит ему только взгляд от бумаг отвести — так сразу же на Гоголя и натыкается. И смотрит ведь опять как щенок хозяйский, тяжёлой рукой битый. — Что мы истинные. — Дурь это всё, хватит, Николай Васильевич. Вы сказки можете девушкам рассказывать, а мне это всё и подавно не нужно. Не бывает мужчина мужчине истинным. Да только шипит Николай котом, закатывая рукав растрёпанной рубашки, на которой уже расплывается красный след. И на коже — длинный, сантиметра в три разрез. От этого зрелища Бинху становится не просто плохо. Сердце на части собственная ложь рвёт. А Николай только глаза на него поднимает, спрашивает: «Что, и теперь отпираться будете?» — А вам нравится ложь, Николай. — с садистским удовольствием комментирует мужчина.  — Если вам так нравится боль, то слушайте. Устал я от вас с припадками вашими, от взгляда коровьего. Нравится? — Один порез показался на шее, ещё несколько где-то под одеждой.  — Так вот. И толку же от вас никакого, только глаза мозолите. А мне на пятом десятке любовь ваша щенячья не сдалась, а то, что вы себе там придумали — можете при себе и оставить. Что, нравится? Это «нравится» отдельный кнут для самого Саши. Он вроде и Гоголя бьёт, а больно самому, сил глядеть в глаза слёзные нет. А он плачет. Плачет, обнимая себя за тонкие плечи в чёрной ткани. Вздрагивает от каждого слова и сжимается всё сильнее, уже не глядя на своего мучителя. Это всё ложь, но на то и упор. Видать и вправду противны Бинху эти чувства. — Хватит! — визгливо кричит писарь, стоит Александру вновь рот открыть. — Так и вам хватит. Выметайтесь. Николай словно ждал. Подрывается, роняя на деревянный пол тяжёлые и вязкие капли крови. Следы его боли и унижения, следы его потери. Бинх чувствует, как рвётся их нить, и, кажется, ничуть не жалеет. Окончательно закаменело сердце. Всё. На память об этом лишь одно останется. Шрам через всю грудь, появившийся той ночью. Огромный и глубокий, от левого плеча до тазобедренной косточки с левой стороны. Вызывает он крик вперемешку с глухим стоном, а в голове всё бьются слова, которые оставили ему этот вечный след. Я вас люблю, Яков Петрович.