Не прости

Запуган, сильно запуган. Заметно по выражению лица. Страх читался в зелёно-карих глазах. И напряжён, молчалив. Эноард Харро и раньше не отличался болтливостью. Торх скучал. Прогулка получилась вялой, разговоры и те обыденные. С одной стороны, жаль потраченного времени, с другой… Чувство вины не позволит жить, будто ничего не случилось. Одно дело, глупая шутка, совсем другое — испорченная жизнь. Эноард если и одурачит мужа до свадьбы (духами, судя по цветочному запаху, не пренебрегал), то в брачную ночь всё вскроется, хоть ведро на себя вылей. В том-то и беда омег, что они думали, будто альфий нюх слабее, чем у них. Не слабее, никакие духи не скроют запах тела. Чужую нотку нос запросто распознает. Натворил Торх дел, хотя не хотел, он чем угодно мог поклясться. Одно дело — глупо пошутить, совсем иное… Он посмотрел на профиль шедшего рядом омеги. Тот нёс пыльную шляпу в руках. Лицо-то красивое. В анфас широкое, в профиль оно, с высокими скулами, красиво очерченным подбородком и прямым носом, куда милее. Нижняя губа немного выдавалась вперёд, но это не испортило внешность. Недурён Эноард собой. Но что с ним делать? Как исправить вчерашнее? Не правдой, уж точно. Торх стоял, задумавшись, на выложенной брусчаткой дорожке, глядел, как Эноард собирал листья, и думал. Вернуть невинность невозможно, исправить сотворённую глупость — в его силах. Для этого придётся сделать всё, как раньше, подготовиться к свадьбе. Торх ещё раз посмотрел в лицо вернувшегося Эноарда и принял букет из кленовых листьев. — Любишь осень? — уточнил он. Получив сухой кивок в ответ, добавил: — Я тоже, но не раннюю, а позднюю. Потому что листва не закрывает обзор, деревья голые. И снега ещё нет. Он не солгал. Он любил унылое серое небо. В детстве ему нравилось ходить по лужам, за что получал от папы. Повзрослев, берёг обувь. — Кто-то даже её любит, — едва слышно проговорил Эноард. — Хотя… Она ни в чём не провинилась, чтобы её возненавидеть. Он посмотрел вдаль. «Она ни в чём не провинилась, чтобы её возненавидеть», — эхом в ушах отдалось. Мразь — именно так почувствовал себя Торх. Он сделал вид, будто разглядывал охапку листьев, неясно зачем. Прикосновение к предплечью словно обожгло кожу. Посмотреть в лицо не осталось сил. Впутался Торх в историю, поэтому стыд жёг нутро. Ушибленная правая рука ныла. Благо пальцы шевелились, обошлось без перелома. Торх сильно избил уже бывшего друга, который… Поболтают и забудут. Ну напился Эно, а что уснул со спущенными штанами в оранжерее, так этому объяснение легко дать: перебрал, приспичило по нужде. Спьяну-то легко цветочный с ночным горшком перепутать. Но от него чужим альфой не пахло бы. Приятель пошёл куда дальше. «Дурак, я же чтобы наверняка!..» — завопил он, слабо защищаясь. — Всё хорошо? — Эноард заметил неладное. — Вы напряжены. Торх повернул голову и встретился с ним взглядом. Глаза хороши, оттенок красивый, зелёно-карий. — Вполне, — солгал. И, чтобы сменить тему, добавил: — В детстве во-он тот… — указал пальцем, — аранский дуб был гораздо тоньше. Мы, помнится, верили: кто сумеет обхватить ствол, станет выносливым, тело не будут мучить болезни и… — Суждено связать жизнь с истинным, — хохотнул — ну наконец-то! — Эноард. — Я тоже пытался обхватить. — Получилось? — Торху было плевать. Если уж он, немаленький, не смог, то куда омеге? — Нет, разумеется. Ожидаемо. И «нет» произнесено таким тоном, будто должно. Торх остановился и уставился на дуб. У корней валялись жёлуди, много. Ствол толст, однако и он вырос. — Что ты?.. — донёсся оборванный вопрос, когда Торх направился к дубу. — Н-не надо! Эноард, стыдливый, понял, что он хочет сделать. Торх не обратил на него внимания и под удивлённые взгляды зевак обнял ствол, прижался грудью. Он вытерпел боль от впившихся сучков, шершавая кора исцарапала ладони, но даже кончики пальцев не сошлись. Не стать ему ни выносливым, ну, а с истинным… В легендах богатые связывали судьбы с бедными, потому что созданы друг для друга. В жизни всё иначе, истинные если встречались на жизненном пути, то в лучшем случае становились любовниками, рожали внебрачных или делали детей, вынуждали омег дурачить мужей и давать отпрыскам чужое имя. Крайности вокруг… Торх люто ненавидел традицию — выбор будущего мужа родителями. На истинного не рассчитывал, но хотел связать судьбу с тем, с кем сам захочет и когда захочет. Рано, он считал, в двадцать три года обрастать семьёй. Ствол он не смог обхватить и улыбнулся, заметив замешательство на лице Эноарда и удивление прохожих. Кто-то улыбнулся, кто-то покачал головой. Иные пожелали семейного счастья и любви без примет. Последнее — сомнительно. Торх знал: выстроенные на лжи отношения не могли принести безмятежность. Эноард солжёт, притворится невинным, хотя таковым и остался, несмотря на случившееся. Торх тем более не скажет правду, потому что совесть за долгую бессонную ночь заела поедом. Едва он закрывал глаза, как представала картинка: бледный упругий задок, спущенные штаны и толкавшийся между половинками член. После, когда Торх отшвырнул приятеля — и белёсое семя, стёкшее по ложбинке. «Ты сам этого хотел!» — возмущение в ответ. Не этого Торх хотел. Не о том сговорились. Выпивший, он двинул кулаком по похотливой морде, чтобы стереть блаженство, выдворил приятеля из оранжереи и запер дверь, чтобы никому не пришло в голову прогуляться среди диковинных кустов. Хлою он подсунул предназначенную для отца записку. — Осудишь? — уточнил Торх, подойдя к смущённому и оттого — багровому Эноарду. Тот несколько раз моргнул, прежде чем ответил: — Нет. Потому что… — вздох, — не вправе. Стыдно за случившееся? Или что-то иное? Грешок за душой, в светлокожем теле? Вне сомнений, Эноард бледен не только лицом. Вероятно, волосы в паху русые, если не сбрил их, как сейчас модно. Бёдра стройные. И задок что надо, только сейчас — да и раньше, до вчерашнего вечера — прикрыт одеждой. Ладное тело — хоть что-то скрасит тоскливую семейную жизнь. Торх привыкнет. Или станет несчастным. Заслужил. Он, приметив стоявшего на перекрёстке скромно одетого бету в белом чепце, предложил: — Будешь орехи? — Продавца он знал, тот на совесть очищал ядра от скорлупы. В меру жареные, в меру солёные орехи хрустели на зубах. — Лесные? — Эноард улыбнулся — наконец-то. — Не отказался бы. Я их очень люблю. Торх взял его под руку и застыл. Он тоже любил лесные орехи. Мелочь, но общая, — уже что-то. Торх уставился на лицо, на выбившуюся русую прядь. Он привыкал к чертам. Лучше это сделать раньше. — Тогда идём! — позвал. Эноард не сдвинулся с места. Недолго подумав, назвал причину: — Вам… Тебе отряхнуться надо. И правда, на одежду налипли кусочки коры. Даже сухой лист каким-то чудом попал в петлицу. Торх стряхнул грязь. Осмотрев себя и не заметив ничего необычного, подставил руку. Вопреки ожиданиям, Эноард её взял, но только чтобы снять зацепившуюся сухую веточку с кружевной манжеты. Торх замер. Он впервые ощутил прикосновение этой руки к голой коже. Непривычно, хотя и знакомо — не так уж и мало пальцев прикасалось к даже неприличным местам. Ладонь Эноарда оказалась тёплой и мягкой. Нежной, потому что тот бережно отцеплял веточку. И непривычной. Сколько любовников было у Торха, столько прикосновений — грубых, уверенных или робких, почти невесомых. Каждый трогал не так, как предыдущий. Как именно, не описать, но ощущения иные. Воображение тут же нарисовало, как мягкая ладонь бережно коснулась груди, спустилась к животу, обхватила ствол… Больно — даже просто неприятно — не будет. Торх отметил, что доверил бы мягким пальцам даже набухший узел. …и зажмурился, стиснул зубы, потому что воображать лучше не в парке, а в спальне. Во всяком случае, в браке с Эноардом Харро плохо могло не быть. С уверенностью не сказать, потому что невинных юнцов Торх не любил. Вне сомнений, накачанный снотворным Эноард ничего не вспомнил. — Всё, — тихо сообщил тот. — Готово. Торх поймал себя на том, что встал столбом, даже руку не опустил. Ощутил только осеннюю прохладу, но не тепло чужих рук. Нужно что-то сказать… Но что? — Земляные орехи совсем не любишь? — брякнул первое, что пришло в голову. Эноард часто заморгал, после вытаращил зелёно-карие — красивый цвет, всё же — глаза. — Не знаю. Хотя… — замямлил. — Вот и славно, что не откажешься. Идём! — Торх подставил руку, после пошёл по тропке. — Мирик — а, да, ты его знать не будешь — чудесно жарит арахис, не ленится почистить. На будущее: он всегда носит красный чепец. Безвкусный и не к лицу ему, но дело своё знает. Бедным людям не выбирать, подходит та или иная одежда или нет. Что было, то цепляли на себя. Валс, любовник Торха, подарил Мирику чудный, пусть и поношенный, бежевый головной убор, но тот словно прикипел к старому чепцу, выгоревшему, выделявшемуся среди буйной зелени. — Спасибо. Пригодится, когда приду сюда, — сухо отозвался Эноард. — То есть раньше не бывал здесь, — отшутился Торх, чтобы сделать разговор ненапряжённым. — Приходил, но папа… Мне не позволяли есть арахис, тем более покупать у бедных. Говорили, заразу могу подцепить. Торх скрипнул зубами. Невесело, должно быть, жилось Эноарду Харро. Простые радости и те не позволялись. Ничего удивительного: Хлой холодный. Тон всегда ледяной. А ещё Эно — Торх без спроса сократил имя — походил на своего папу как две капли воды. Зажатый, он казался на званых вечерах не теплее родителя. Но не могло быть таких тёплых рук у куска льда. — Я ни разу не подцепил, — хохотнул Торх и бодро двинулся по дорожке — настолько, что Эно несколько раз едва не споткнулся. Пришлось остановиться и пойти медленнее. Мирик, сидевший на пне, приветливо улыбнулся: — Хорошего дня, господин Лилой! Зубы отвратительные: больные и неровные, зато глаза, серые, будто небо поздней осенью, большие и добрые. Мирик не озлобился, подобно некоторым беднякам, на богатых всего лишь за то, что у него не было ни роскошного дома, ни золотых запасов, ни парчовой и бархатной одежды. — Фью, арахис не принёс? — удивился Торх, мельком взглянув на мешок, полный лесных орехов. — Раскупили ещё утром. В последнее время редко его жарю, а если жарю, то мало. Досадно — едва ли не до детской обиды. Торх ощутил вкус арахиса, поэтому испытал довольно сильное разочарование. Он, чтобы не уйти с пустыми руками, купил кулёк лесных орехов для Эно, после быстро удалился, чтобы красный чепец не мозолил глаза. На аллейке, куда они пришли, было немноголюдно, несмотря на множество лавочек. Торх знал: едва зайдёт солнце — и это место облюбуют парочки, потому что росший в обилии можжевельник скрывал жаждущих уединения от посторонних глаз. Только человек с крохотной собачкой на поводке прошёл мимо и бездомный спал. — Ой! — Эно остановился, когда увидел обмочившегося, судя по пятну на широких серых штанинах, пьяницу. — Полагаю, нам здесь… — Он здесь частенько спит, — оборвал его Торх. — Насобирает милостыню на кусок хлеба и обязательно поделится с птицами. Странный, но безобидный. Стража и та его перестала трогать. Он, чтобы избежать недовольства, потянул Эно дальше, но тот как вкопанный встал и отпустил руку. — Дальше не пойду, — ледяно, как его папа, заявил. Некуда деться. Торх развернулся и увёл его прочь. Они молча шли, листва шуршала под ногами. В людных местах дворники расчистили дорогу, но сюда не добрались. Это место нравилось Торху куда больше, чем ухоженные аллейки. В своё время оно покорило его первозданностью. Любовь не прошла спустя несколько лет. Эноард не разделил её. Вряд ли разделит позже. Не зря Торх воспротивился браку. Натворил дел… И понёс наказание. Если удастся избежать свадьбы, то он себя не простит. Выпал шанс рассказать, с чьей подачи всё вчера произошло. Эноард расторгнет помолвку, чем испоганит себе жизнь, потому что, порченый, станет никому не нужным. Возможно, забоится и согласился, но однажды выплеснет обиду, жизнь с ним станет невыносимой, потому что… «Не прости», — подумал Торх, взглянув на красивый профиль. …тогда он с облегчением вздохнёт и заживёт, как захочется. Но с грузом непрощения. Себя. Эно в этот миг отвернулся, словно что-то почувствовал и не захотел, чтобы будущий муж посмотрел в его лицо. Загаданные желания нередко сбывались. Торх не хотел покидать мрачную аллею — и не покинул, остановился, потому что Эно отдалился, подошёл к дереву и посмотрел вверх, затем вынул из кулька несколько орешков. Причина странности выяснилась тут же: на ветке сидела белка. Давно Торх их не кормил. Потому что давно вырос, так он считал. Отец назвал бы поведение Эно ребячеством. Белка, цепляясь коготками, живо сбежала вниз по стволу, взяла передними лапками орех, затолкала в рот и живо удрала. — Водобоязни не боишься? — обеспокоился Торх. — Белки нередко болеют. Эно опустил руку. Орехи просыпались на землю. — Ты прав. — Осмелел. На «ты» перешёл. — Папа никогда не позволял кормить. Помню, как няня выгнал. У нас в саду появилась, а я… Мне за радость, — вздохнул. — Эски, нянь мой, разрешил. Он много разрешал того, что запрещал папа, например, купаться в речке. Говорил, что детям нельзя расти оранжерейными диковинами, что вода закаляет. Папа боялся, что подхвачу холеру или гнилую горячку. Разговорился, доверился. Даже выражение лица поменялось. В зелёно-карих глазах появился живой блеск. И полуулыбка тронула губы. Эно замолчал. Судя по нахмуренным бровям и резко пропавшему румянцу, понял, что сболтнул лишнее. — А мой папа разрешал, потому что не верил, что водобоязнь переносится животными. Он слишком сильно веровал… И верил, что в тело вселяются злые духи и пожирают душу, — ответил откровенностью Торх. Он тоже замолчал, чтобы не признаваться, что рассуждения папы доходили до откровенных глупостей. Тот сеял зёрна добродетели, как считал. И сокрушался, узнав, что отец изменил, а сын лишился невинности, причём в борделе. Слова, брошенные в ссоре, Торх не смог забыть. Эно улыбнулся. — Странно. Мне было двенадцать, когда открытия учёных прогремели на весь мир. — Он запустил руку в кулёк, вынул орех и положил в рот. — Ваш папа… Не принял? На переносице пролегла складка. Она не испортила лицо, напротив, подчеркнула красивый изгиб русых бровей. На брови Торх никогда не обращал внимания. Не заметил бы, если бы не прогулка. Не узнал бы, что Эно, которому родитель приказывал расти, будто цветку в оранжерее, защищавшей от непогоды, навёрстывал то, что ему запрещалось делать в детстве. Торх и белок кормил, и купался в озере за городом вволю. И шалил, не без этого. Его папа, яро верующий, должен был запрещать подобные слабости. Но разрешал, говорил, детям это позволено. Говорил, что оранжерейный цветок тянется к свежему воздуху и солнечным лучам, к ветру и проливному дождю. К воле. — Он с большим трудом принимал то, что переворачивало представления — его собственные или общие. Или вовсе не принимал, отвергал, несмотря на доказательства… — Торх, осознав, что только что поделился личным, куснул нижнюю губу и отшутился: — Судьи из него не получилось бы. Эно слабо, но снова улыбнулся. На мгновение лицо стало располагающим к себе. И тут же приняло хмурый вид. — А мой… Не знаю, кто из него получился бы: прокурор или адвокат. — Он остановился и, запустив руку в кулёк, выудил орех и отправил в рот. Потом ещё один. Вяло пожевав, спешно добавил: — Очень приятно с вами проводить время, но пора домой. — «С тобой», — поправил Торх и озадачился, гадая, что всё это значило. Домой? Зачем? Он был в смятении. Эно мог не вспомнить, что случилось накануне вечером. Но Хлой-то знал! Или они вдвоём решили одурачить Торхала Лилоя? — Хорошо. Я провожу. — Тот взял его под руку и увёл, молча гадая, что на уме у будущего мужа. С одной стороны, понимал его, с другой… Скажи Эно правду, было бы честнее. Ладно бы Торх знал, а то ведь сам приложил руку! Хуже всего, что не гадко смотреть в зелёно-карие глаза, которые потеплели, когда Эно покормил белку. Лицо преобразилось, выражение стало приятным. Стоило пригласить на прогулку его раньше, провести вместе время. Тогда, вероятно, не пришлось бы всё это затевать. Торх поймал себя на том, что не хотел покидать сквер. Он с сожалением посмотрел на бивший посреди площади фонтан, на парочки, глядевшие друг на друга влюблёнными и нет глазами. Слишком людно, слишком шумно, слишком ярко — как от дорогих и дешёвых нарядов, так и от солнца. Он почувствовал, что Эно напрягся. Пальцы сильно сжали предплечье. — Понял, — вздохнул Торх, — мы пошли тем путём, каким хожу домой. Привычка! — оправдался и повёл вдоль каменного забора. Чтобы выйти к дому Харро, пришлось сделать крюк, поболтать на отвлечённую тему. Торх завёл речь о писателях. Строчки одного из них процитировал и… Рука Эно расслабилась, тот перебил: — Когда-то хотелось, чтобы меня спасли, но… — Но… — Торх в детстве мечтал спасти милого омегу, взобраться на вершину горы, сразиться с подстерегавшими на нелёгком извилистом пути чудовищами и их главарём на вершине. — Как представлю, что в плену секунда как час, так не хочется, — признался Эно. Он закусил губу. Торх посмотрел — точнее, полюбовался — на его профиль. И на ухо с заложенной за него непослушной прядью, изящное, маленькое, округлое. Эно не верил в сказки, не променял бы сытую богатую жизнь на сомнительное счастье оказаться рядом с истинным. Это честно. Совесть не успокоилась, на душе скребли не то что коты, но рыси — едва ли не львы. Но прогулка определённо пошла на пользу Торху. И Эно — тоже. Не холоден. Не гадок. Эно не походил на Хлоя, своего папу. Не горяч, но гораздо теплее, более живой, с полуулыбкой, но искренней. Солнце хотя перестало по-летнему печь, однако осталось ласково-тёплым. Торх вдохнул запах духов, чуждый и фальшивый, призванный скрыть запах. Мимо него шли прохожие, благоухавшие разнообразными цветами. Дурацкая мода. На пользу лгунам и паренькам вроде Эно, обманутым… Засосанным ложью, которые продолжили дурачить всех. — Осторожно, — одёрнул тот, когда задумавшийся Торх едва не врезался в шедшего старика с клюкой. Тот, неповоротливый из-за больных ног, не шарахнулся в сторону. — Прошу прощения! — Торхал почтительно склонил голову. Пожилого бету, уважаемого владельца книжной лавки, он узнал сразу, потому что маленьким его водил папа, выбирал самые скучные книги. Торх возненавидел чтение, однако уважение к хозяину, казавшемуся безнадёжно старым, когда он был маленьким, осталось. «Книжник», как он маленьким прозвал старика, поджал сухие губы. — И тебе не хворать, Торхал Лилой! — Осталось даться диву памяти, оставшейся прекрасной в почтенном возрасте. Торх пробурчал нечто вроде приветствия и увёл Эно. И остановился на перекрёстке двух узких улочек, потому что тихий смешок услышать не ожидал. Эно улыбался, щёки раскраснелись. — Мне папа запрещал покупать книги у господина Хейца, — признался он, — потому что они ничему не учили. Говорил: «Ну чему могут научить сказки о рыцарях? Явь — она другая!» Но я всё равно покупал. Берёг каждую выданную на сладости монетку, но покупал. Даже когда лишили денег, находил и покупал. Папа сжигал книги в камине. Наказывал, но… Побороться со мной не смог. У Торха появилось ощущение, будто в городе два господина Хейца. Его папа заставлял читать тоскливый религиозный бред, Эно прятал сказки. Общее нашлось: оба огребали от пап. Разговор стал непринуждённым, искренним, пока они шли по брусчатой мостовой. Речь прерывалась, когда мимо проезжал экипаж. Пару раз пришлось едва ли не вжаться в стену и приобнять Эно за плечи, подвижные и тёплые. Даже толстый слой ткани не помешал ощутить тепло. За беседой Торх не заметил, как они подошли к дому Харро. Если бы Эно не остановил, то прошёл бы мимо. Всё, часть вины искупил: дал понять, что Эноард Харро ему хоть немного небезразличен. — Спасибо, что пригласили на прогулку. — Врата, которые они пересекли, будто враз изменили Эно. Тон стал ледяно-холодным. Да и во дворе мрачно, темно из-за росших вдоль дорожки туй. И совсем не тепло. И взгляд стал тяжёлым, колючим, и это при всём том, что оттенок глаз тёплый. Как же хотелось растопить лёд! Торх, не придумав ничего умнее, склонил голову и поцеловал Эно в щеку. Тот часто заморгал, но не упрекнул. — После помолвки могу позволить себе крохотную невинную шалость. Или считаешь иначе? — Торх улыбнулся. Эно молча вытаращился и открыл рот. Щёки раскраснелись. Губы влажные… Лицо совсем близко. — Вы вернулись? Господин Хлой попросил передать, что ждёт вас на чай! — Торхал резко выпрямился, услыхав голос с акцентом. Имя вмешавшегося темнокожего слуги он запамятовал (и не постарался запомнить). Он был одновременно и зол, и растерян. Потому что только что едва не поцеловал Эноарда Харро — того, от кого ещё вчера попытался избавиться, кто пах чем-то тяжёлым — в губы. Сегодня Эно пах по-другому. Торх уловил нотку, тёплую, приятную. Эти духи гораздо приятнее вчерашних. Не витал этот аромат, когда они покидали дом. Торх едва не хлопнул себя по лбу — за то, что растерял нюх. Проклятая мода привела к тому, что все альфы стали хуже различать запахи, и он не исключение. Отец говорил: «Не наше изобретение. Раньше-то как выслеживали отряды врагов? Вынюхивали! А теперь…» Вальдар Лилой взмахивал рукой, зачем-то приглаживал русую с проседью бородку. Ясно, зачем созданы духи. Чтобы нечестным омегам одурачить альф. Или честным отвадить назойливых поклонников. У Эно отбоя не было бы, если бы он забыл про духи. Торх не мог надышаться. Он несколько раз втянул в грудь воздух. С нотками невинности запах Эно был смазан, теперь стал сильнее. Не Торх его раскрыл, от чувства вины в душе кольнуло. — Простите, совсем позабыл об одном важном деле. — Благо совать нос в чужие дела — верх невоспитанности, поэтому Торх был уверен: ни Эно, ни тем более чернокожий слуга не зададут лишний вопрос. Он сощурился, увидев, что по каменной дорожке к ним направился Хлой. — При всём уважении к господам, нужно поторопиться. Прошу прощения. — Он почтительно склонил голову и добавил, чтобы у слуг не появилось лишнего повода для сплетен: — Три дня подряд буду занят. Тринадцатого числа месяца Огненной листвы — свободен. Как у вас с верховой ездой? Хотел бы пригласить за город… Эно было открыл рот — как пить дать, чтобы отказать, — но вмешался подошедший Хлой: — Эноард прекрасно управляется с лошадью, причём с любой. Это у него в крови. Несомненно, папаше выгодно одурачить будущего зятя. Торх понял уловки Хлоя. И сделал вид, будто непроходимый тупица, раз тому так захотелось подумать. — Вот и славно. Значит, тринадцатого Огненной листвы заеду за вами утром. Будьте готовы. — Лучше не дать времени на размышления. Эно будет некуда деться. — Прошу прощения ещё раз за отказ от чая, но я действительно тороплюсь. Торх улыбнулся и, с почтением склонившись перед Хлоем Харро, развернулся и пошёл прочь со двора. Встав у ворот, он не утерпел и посмотрел в спину уходившему Эно, поддерживавшего папу за руку. Прямая спина, безупречная походка. Даже не верилось, что будущий муж тёплый — запахом, взглядом, улыбкой и отношением к белке, которую покормил с руки и не забоялся водобоязни. «Ты можешь нарушить традицию. Ты можешь привести в наш дом любого потаскуна, в которого влюблён… Нет, не сможешь, потому что дома у тебя не станет, как и шахт. Придётся содержать самому и выводок детей, и мужа», — отрезал отец, погладив русую с проседью бородку. Торхал злился на него — за то, что у него не спросили, желает ли он всю жизнь спать с выбранным не им самим или нет. Но не подумал, что станет стыдно настолько, что перестанет противиться воле отца. И не мог помыслить, что всего за одну прогулку ему понравится Эноард Харро — настолько, что захочется увидеться ещё раз. Он, Торхал Лилой, пригласил Эно на конную прогулку совершенно искренне, потому что захотел встретиться подальше от глаз горожан и Хлоя Харро.