Не прости

Щёки пылали, голова кружилась. В теле такая расслабленность, что выпростаться из-под пахшего овечьей шерстью пледа казалось преступлением. Эно разомлел от крепкого вина, чью терпкость он ощущал на языке, и тепла, исходившего от Торха. — Наверное, привычку я унаследовал от предка. У меня не только — знаешь ли — знать в роду, — рассказывал тот. — Там, откуда родом мои предки, не зазорно сочетаться браком с сыном, скажем, управляющего. Наоборот: никакого выкупа, все деньги остаются в семье… Так вот: выкарабкался я. Так боялся, что отец больше не возьмёт в шахту, что не позвал на помощь. И если бы руки и ноги были аристократическими, без примеси крови простых рабочих, упал бы в отвал — и не лежал здесь, с тобой. Эно ощупал ладонь мужа, тёплую, не грубую, но и не мягкую. Представил, как такие руки держат кайло, он легко, потому что силы и твёрдости мышц более чем достаточно. Однако какими же ласковыми могли быть такие ладони! Как нежно Торх поглаживал ими спину, живот, бёдра и… член. Пора перестать стыдиться этого, ведь он наверняка это сделает ещё не раз. Он ни разу не причинил боли, когда входил пальцами. Тем лучше, что Эно выпил. Можно сослаться на то, что румянец от вина, что сердце ухало из-за него же… Однако истома в паху не от спиртного. Эно перевернулся на спину, чтобы, чего доброго, возбуждённый конец не упёрся в бедро Торха. Ничего удивительного, что на него залезли в тот проклятый вечер помолвки — вон что алкоголь сотворил: пробудил похоть. Страшно представить, как повёл себя Эно в тот день. Если уж сейчас мелькнула мысль, каков член Торха на ощупь… …Всё позади, в том числе и город, подавил на корню Эно стыд. Здесь он с мужем, по крайней мере. — Заморозить меня хочешь? — Тот повёл бровями. — Нет. — А зачем отодвинулся? — Отлучиться нужно, — придумал Эно нехитрую, но правдивую отговорку. Он взял лампаду и вышел, бодро направился к лестнице… С одной ступеньки нога едва не соскользнула от испуга: грохот прозвучал неожиданно. Эно вздрогнул, но быстро пришёл в чувство. Наверное, старый Кульб что-то обронил. Но, вспомнив, как читал в одной из книг случай с незваным гостем в доме, оказавшимся убийцей, замер. — Кто здесь? — Никто не отозвался, и Эно поторопился наверх, ворвался в спальню и выпалил опешившему Торху: — Внизу кто-то есть! Тот со вздохом поднялся и, сунув ноги в мягкие туфли, покинул спальню. Эно двинулся следом. На всякий случай, потому что боялся потерять мужа, а ведь тот вышел в чём был, даже не вооружился. Оба — Торх и семенивший за ним Эно с лампадой в руке — спустились. — Что происходит? — хором задали они вопрос опёршемуся на балку Луке. Опрокинутое ведро и лужа дали понять, что произошло. — Сейчас… — Лука разлепил обескровленные губы и открыл глаза. — Простите… — шепнул он и оторвался от злосчастной балки. — Ему же плохо! Может, в город пошлём за лекарем? — Эно не на шутку переполошился. — В город? Ночью?! — Торх зло сверкнул глазами. — Тогда уж лучше за знахарем. Всяко ближе, хотя и опасно пускаться в путь. — Не надо никого, прошу! — Лука заметно ожил, даже губы стали ярче и в глазах появился блеск. — Так бывает у меня… Э-э-э… Иногда. Проходит быстро. Он заметно испугался. Забоялся, что его, болезного, прогонят. Все слуги оправдывались перед Харро, что дурнота — временная. Большинству Хлой в конечном итоге указывал на дверь, когда нездоровье приключалось в третий — даже во второй — раз. Эно не хотел походить на родителей. Лука ему понравился, а где найти ему замену, он не имел понятия. — Лука, мы не желаем тебе ничего дурного, — оправдался он. — Говорю же: всё в порядке! — буркнул тот. — Сначала уголь натаскал, потом воды. Всё это согрел, чтобы вы могли вымыться. Переутомился: господин Лилой — нечастый гость, а теперь вас двое. — Улыбка тронула бледные губы. — Переутомился, а признаться не хватило смелости. Но я привыкну, клянусь! Всё, как ожидал Эно: Лука забоялся, что его выгонят. — Ещё бы не исправился! — фыркнул Торх. — Искать нового верного слугу нет ни времени, ни желания, так что быть здоровым — это приказ. Много воды натаскал? …Воды, как выяснилось, Лука натаскал достаточно. Голову, как хотел Эно, вымыть не хватит, а вот тело — в самый раз. Пахло хвоей: Лука, как пить дать, обдал настоянной на иглах сосны водой раскалённые камни. Дома Эно не любил мыться в это время года, потому что вылезал из воды в холод, несмотря на то, что в семье Харро угля не жалели. Дома всегда холодно — из-за отношений родителей. Лилои, особенно Торх, отнеслись к нему гораздо теплее. — Торхал… — Эно закрыл глаза и улыбнулся. И сразу же открыл. — Может, я люблю тебя? Ведь ему понравилось лежать в обнимку, слушать детские истории. Более того, он согласился, чтобы Кульб постелил в одной спальне. «Теперь можно. Теперь ничего зазорного, если я не усну из-за ваших стонов и скрипа половиц», — произнёс тот будничным тоном, будто говорил о быте. Неожиданно для себя Эно даже не смутился. Вино ещё не выветрилось, поэтому пошлость не заставила его густо покраснеть. Но когда дверь открылась, он поджал ноги и нырнул, чтобы голые плечи не выглядывали из-за края. — Не волнуйся, это всего лишь я, — донёсся голос Торха. …которому дозволено глядеть на голого мужа. — Понял, сейчас вылезу… — Эно выпрямился. И застыл, услыхав удивлённое: — Зачем? Я нарочно пришёл, чтобы мы вымылись вместе. Спину себе тереть неудобно… Он прав, но… Эно не хватило ни настырности, ни — надо признать себе — желания прогнать мужа. Всё, что он смог, — глядеть на то, как тот сбрасывал тёплый коричневый шерстяной халат. — Нам не хватит места. — Он замер с открытым ртом, осознав, что голого мужа в полный рост увидел в первый раз. Тело крепкое, жилистое, это заметно даже в подрагивавшем неярком свете пламени из печи. Никакого намёка на живот. Волос на теле гораздо больше, чем у Эно. Или так казалось, потому что у Торха они тёмные? Нет, омежья грудь гладкая, на бёдрах почти нет поросли, только на голенях светлая и на руках. Не считая паха, волоски росли редко. — Хватит, — Торх подошёл к бадье, — если подберёшь ноги. Эно подтянул колени к туловищу. Вода пролилась на пол, когда Торх влез в бадью и присел на корточки. Всё же места для двоих мало: Эно ощутил себя так, будто его впихнули в тесный ящик. Колени соприкоснулись. — Подобрал. Всё равно неудобно, — отшутился он, поёрзал, пролив ещё воды, и поднялся во весь рост. В иное время он бы съёжился от пристального взгляда на него. Но сейчас то, что на него смотрел собственный муж, не казалось чем-то постыдным. Эно начал привыкать, что теперь время от времени придётся разгуливать перед Торхом голым. Если учесть, что во взгляде брезгливости он не уловил, напротив: так рассматривали прекрасную статую, или картину, или новый наряд, украшение… Неважно. Восхищение — это Эно увидел в светло-карих глазах, красивых и выразительных из-за тёмных ресниц. — Можно сделать так, что нам обоим будет удобно, — Торх тоже поднялся, — но сначала мне нужно вымыться. Поможешь? Эно не успел опомниться, как в его руку сунули мочалку из липового лыка, мягкую, по сравнению с берёзовой. Торх повернулся спиной, чем недвусмысленно дал понять, что именно следовало потереть. Эно снял с полки брусок мыла, натёр им мочалку и робко прикоснулся к плечу, несмело провёл… Получив просьбу надавить сильнее, потёр уже увереннее. Замер только у выпуклой родинки. На спине то тут, то там крохотные пятнышки, отметил он. И лопатки не выпирали. Торх не тощий, мышцы далеки от дряблости. — Ты фехтовал? — уточнил Эно, вспомнив об известном городском клубе. — Ты куда более прозорливый, чем я думал, — отозвался Торх. — В отрочестве — да, пока папе не стукнуло в голову, что фехтование — это насилие. Почувствовал, что ли? Эно потёр его спину вдоль позвоночника. — Нет, — признался он, — у тебя мышцы не дряблые. Столько лет они не могли остаться такими подтянутыми. — А, ты об этом… — Торх вздохнул. Разочарованно? — Если бы не упражнения, то у меня бы отвис живот. Отец потому не одряхлел, что каждое утро выполняет их. И меня научил. Я не любил, помню, считал напрасной тратой времени. Потом привык и втянулся. — Упражнения? — Эно не на шутку удивился. — Когда ты успеваешь?! — Каждое утро. — Но… — Мы так часто просыпались вместе, чтобы ты об этом узнал? — Торх прав: один раз только брачную ночь они провели в одной постели, и то наутро разошлись. — Теперь поясницу. Эно опустил голову. Сначала он потрёт поясницу, потом ягодицы, выпуклые, но не округлые, как его собственные, а поджарые, поросшие тёмными волосками. Струйка воды стекла в ложбинку между ними… Эно собрал пену, отжал мочалку, затем намылил ещё раз. Торх красив, и это немало взволновало. — Ещё раз так сделаешь — и я займусь с тобой любовью прямо здесь, — предупредил тот, — а это нехорошо: вода вот-вот остынет. Она бы давно остыла, если бы не печка. — Да, прости, — проговорил Эно. Придя в себя, в шутку добавил: — Или не прости, если не хочешь. Он вздрогнул, когда Торх резко развернулся. — Что опять на тебя нашло, что ты решил, что не достоин прощения? Теперь можно поглазеть на мокрую грудь с прилипшими к коже волосками. Торх коснулся подбородка Эно, вынудил поднять голову и поглядеть в глаза. — Ничего не нашло. — Эно закрыл глаза, ощутив прикосновение тёплой ладони к плечу. Свободной рукой Торх отобрал мочалку. — То, как ты сложён, мне очень нравится, однако не по душе, что ты отказываешь себе во вкусной еде, — упрекнул он. Но если Эно начнёт, как говаривал Хлой, жрать, то превратится в копию отца. «Знаешь, что иногда случается с надоевшими мужьями? Они скоропостижно умирают!» — вспомнилось наставление-запугивание. — Завтра предлагаю прогуляться, — предложил Торх, — если позволит погода. Тогда тебе не придётся думать, что можно, а что нельзя съесть. Вода изрядно остыла, и Эно начала пробирать дрожь. — На лошадях? — обрадовался он. — Если позволит погода, можно и на конях. Теперь вылезай и хорошенько вытрись. Пупырышками начал покрываться! — Торх указал на дверь. — Ночью в спальне мы не продрогнем. Всё предусмотрел, всему нашёл объяснение. Захотел уложить Эно в свою постель? Оправдался осенним холодом. Эно вылез из воды, снял с крюка большую простыню, завернулся в неё и принялся промокаться. То, что Торх последовал его примеру, он понял по плеску воды и шлёпанью босых ног. — Помогу, — услышал Эно. Торх принялся растирать льняной тканью плечи, потом спину, затем обошёл и осторожно промокнул грудную клетку. Эно зажмурился. Мыться он, разумеется, привык, но не думал, насколько приятно, когда кто-то помогает обсохнуть. Куда делось смущение? Эно не только не смущался собственной наготы, но и бесстыдно разглядывал Торха вблизи, каждую каплю воды, прилипшие к коже волоски и член, небольшой в покое, оснащённый увесистой мошонкой, объёмной и полной, а не складкой кожи, как у омег. Эно не возразил, когда Торх коснулся подбородка, приподнял голову и поцеловал; напротив, приоткрыл рот и впустил язык, обнял в ответ. Простыня соскользнула с плеч. Тела, одно из которых мокрое, соприкоснулись. В висках застучало, к паху прилила кровь. Эно ощутил, как член Торха начал твердеть. Чего доброго, займутся любовью прямо здесь… Ну и пусть: они заперты, без стука никто не войдёт. Первым прервался Торх. — Ещё немного — и я уложу тебя на пол, — шепнул он с придыханием. — Ступай, а я домоюсь и приду. Эно разочарованно вздохнул, потому что успел настроиться на близость. Но Торх прав: всему своё место, уединению — в спальне. Осталось облачиться в мягкий домашний костюм, просторный и уютный, домашние туфли и выйти. …Тем лучше, что ничего не случилось: Лука явно поджидал одного из хозяев. Он сидел на стуле со свечой в руке и глядя на пламя. Услышав шаги, лениво поднял голову и посмотрел на Эно. — О, — опешил тот. — Тебе уже легче? — Да, спасибо, — тихо проговорил Лука по-прежнему обескровленными губами. Провожу, заодно узнаю, всем ли вы довольны и не нужно ли чего. Он медленно направился к лестнице. Эно последовал за ним. Неспешный шаг его раздражал. Он хотел бы обогнать Луку, но не спотыкаться в темноте на ступеньках. К тому же… Он моргнул. Потом ещё раз. Тёмное пятно на подоле светлой рубашки — не плод воображения и не игра света и тени. Лука — не грязнуля. Скорее всего, сел на что-то и не заметил. В спальне, смежной с комнатой Торха, ужасно холодной, он зажёг лампаду, и Эно смог хорошенько рассмотреть пятно. Кровь? — Господин Торхал позволил не заправлять постель в вашей спальне, — оправдался Лука, — но если захотите… — Не надо. — Торх прав: вдвоём в обнимку спать лучше. Тепло. — Лука, — позвал Эно, когда тот направился к двери, — тебе точно не нужен лекарь? — Нет, всё в порядке. — У тебя рубашка сзади выпачкалась. Лука обернулся и посмотрел на спину через плечо, затем взялся за подол… — Ох, — простонал он, когда рассмотрел пятно. — Что это, Лука? — Эно заглянул прямо в выпученные глаза. Испуг? Обречённость? То и другое? Лука отвёл глаза в сторону и заломил пальцы. — Сел на что-то, — как пить дать сказал неправду. — Нет, — Эно претила попытка одурачить его. Хорошее расположение к слуге враз померкло, — ты болен, но почему-то упорно не хочешь, чтобы тебе помогли. Почему? Боишься, что вычтем из жалования или прогоним? — Нет. — Тогда что? Лука некоторое время глядел в сторону и теребил шнуровку рубашки по-детски пухлыми пальцами, прежде чем заговорил, причём глядя уже в глаза: — Боюсь, не поймёте. Но ведь не отстанете, если не скажу. — Не отстану! — Эно уцепился за невольно поданную идею. — Что такого случилось, что следует скрывать? Взгляд вниз, вздох… Надоело ждать ответа, однако торопить — неприлично. Терпение — вот качество, которое должно быть у каждого дворянина. — Я… В общем, не течка у меня была, — выдал, наконец, правду Лука. Он несколько раз моргнул, пожевал губы, пока не признался тихо — почти шёпотом. — От ребёнка я избавился. — От какого ребёнка? — Эно ничего не понял. Насколько он знал, у Луки не было детей. Или тот убил чужого? — От своего. Я вдовец. Вы знаете, да? Верность мужу храню — хранил, точнее, — ухожу, если чую предвестники, заранее. Мой дом на околице, вот эта проклятая околица и сыграла злую шутку: в начале осени, когда у меня приключилась течка, постучался один охотник — не местный. Заблудился или явился на запах — не знаю… Я его ещё в доме унюхал и голову потерял, открыл и не задумался… «Грызи пальцы до крови, но терпи. Ты не селянин безмозглый, чтобы беременеть от первого встречного проходимца!» — вспомнилось наставление Хлоя, когда у Эно началась первая течка. Лука потерял голову и забеременел. — Весь в шкурах, волосы длинные, кудрявые. Борода в две косы — всё, что помню. А ещё зайцы в мешке остались. Он забыл, я их собакам скормил, потому что было стыдно, когда всё закончилось, — продолжил он. — И имя не спросил. Эно осудил бы его, если бы сам не натворил глупостей в вечер помолвки. Ему повезло, что тогда вечер не началась течка. — Кульб знал? — уточнил он. — Нет. Я и ему соврал. Думал отлежаться несколько дней, а он за мной послал Рольма, мол, господа приехали. — Теперь в выпуклых глазах стоял неприкрытый испуг. — Мне уходить, господин? Вот чего он забоялся. — Почему ты решил, что тебя кто-то собрался гнать? — удивился Эно. — Но… — Лука слабо улыбнулся. Опустив голову, зашептал: — Спасибо, господин. Очень вам признателен, однако… — в глазах сверкнула мольба, — я не хочу, чтобы об этом узнали Кульб и… Господин Торхал. Хотя последнее имя прозвучало едва слышно, Эно разобрал каждый слог. — Хорошо, я им ничего не скажу, — пообещал он, — а господина Торхала попрошу нагружать тебя завтра как можно меньше. Я бы вообще дал время отдохнуть, но Кульб стар. Искренняя широкая улыбка шла Луке. Измождённое лицо вмиг преобразилось. Тот, поблагодарив ещё раз, покинул спальню. Эно поёжился. Он смог себе позволить это, когда слуга ушёл. Он замёрз в холодной спальне. По счастью, быстро вспомнил, куда слуги положили ночную сорочку. Первой попалась в руку, как назло, прозрачная и ничуть не согревающая. Эно отложил её в сторону и взял в руки вторую, из плотной ткани, до пят и с глухим воротом. В этой он не замёрзнет, если только подол не задерётся. Подумав, Эно вынул из ящика комода и чулки, после, забрав оставленную Лукой свечу, через смежную дверь направился в спальню Торха. Вот где гораздо теплее из-за камина. Умно придумано: повод не отпускать от себя мужа — хотя бы зимой. Эно усмехнулся, поглядел на полыхавшие уголья и принялся переодеваться, после юркнул под одеяло, тёплое, пахшее шерстью и лавандой — Кульб или Лука пересыпали, чтобы не поела моль. Его сморило, он будто во сне услышал, как вернулся Торх, ощутил, как прогнулась кровать. Проснулся, но не пошевелился, когда тот его обнял, уткнулся в затылок, потёрся носом. Приятные прикосновения. Эно не пошевелился, только улыбнулся, когда услышал: — Не прости, если не сможешь. Сон окончательно слетел. — За что? — уточнил Эно. — Просто так. На всякий случай. Ты же просил не прощать, теперь моя очередь. Это должно быть шуткой, однако почему-то не смешно. Торх погладил волосы, и от ласковых прикосновений дурные мысли улетучились. Эно бы заурчал от удовольствия, как кот, если бы умел. Осталось только насладиться близостью и теплом. …Когда на душе спокойно, просыпаться приятно. Никто не проворчит, что скоро завтрак, а Эно ещё не причёсан и не умыт. Не надо лихорадочно перебирать одежду, а также торопить слуг, чтобы выгладили. Завтрак здесь подадут не по времени, а когда захочется господам. Кульбу только в радость накормить господ, более того, он будет недоволен, если кто-то плохо поест. Эно он понравился, потому что напомнил ворчливого, но доброго дедушку из книг. Первое, что почувствовалось, — тепло. Кто-то заходил сюда, пока Эно спал? — Рольм даже уронил полено, а ты так и не проснулся, — послышался голос Торха, причём над ухом. И когда успел распорядиться? — Это всё Кульб: прислал его спозаранку, чтобы мы не замёрзли. Иногда мне кажется, что хозяин тут он. Доброе утро. Щеки коснулись губы и царапнула щетина. Торх не выбрился вчера. — Доброе! — Эно повернулся к нему лицом. Светло не из-за свечей, но потому что солнечные лучи просочились через приоткрытые ставни. Сколько продлился сон? Эно даже примерно сосчитать не успел: Торх притянул его к себе и поцеловал. Судя по тому, как он впился в губы, его не смутило, что зубы не почищены, и Эно расслабился. Что последует дальше, гадать — отвлекаться и напрасно терять время, тем более этого хотелось. Не мешало бы сначала сходить на горшок, однако Эно знал: возбуждённый конец не позволит помочиться, нужно сначала унять похоть. Торх прервал поцелуй и откинул одеяло. Тепла хватало, чтобы оголённые из-за задравшейся сорочки бёдра не замёрзли. Пах прикрыт, заметил Эно, однако ткань бесстыдно встопорщилась. — Прекрасно… — Торх ласково, кончиками пальцев погладил оголённую полоску кожи бедра над чулком, затем проделал то же самое со второй ногой. — Снять? — Эно знал: противиться бесполезно. И не хотел — уж слишком сладки прикосновения. — Зачем? Такой… контраст стыдливости и вожделения сводит с ума. Торх сдвинулся к ногам и покрыл лёгкими поцелуями то место, к которому только что прикасался. Губы горячие, а вот влажные следы прохладные. Эно закусил губу, чтобы не застонать в голос, но не сдержался, когда ощутил прикосновение к головке. Да уж, контраст не один: прохлада влаги и жар тела сводили с ума, заставляли сердце ухать, дышать глубоко. Ещё и соски, проклятье, настолько чувствительные, что ткань потёрлась о них сладостно-болезненно. Эно знал, что будет дальше. Он почувствует в себе Торха. Но тот никуда не торопился, поддразнил поглаживаниями по оголённой коже бёдер, затем задрал подол сорочки. Эно всхлипнул, когда губы коснулись головки — легонько, едва ощутимо. Прав Торх: это слишком сладкая ласка — до дрожи в ногах, до напряжения мышц живота. Не зря он любил её и завёл речь по пути сюда. Он дарил ласки. Эно — пока — только их брал. Так не должно быть: если получать наслаждение, то обоим. — Торх! — Эно попытался оттолкнуть мужа, когда тот вобрал его в рот. Тот отстранился: — Что такое? Я причинил боль? — Нет! — Эно поднял голову и посмотрел прямо в лицо мужа, затем на член, донельзя возбуждённый, на согнутые в коленях ноги. — Я… — он вдохнул, — хочу научиться делать приятно тебе, понимаешь? От прохладного дыхания, обдавшего голую кожу, он вздрогнул. — Не думал, что ты порадуешь… — Торх легонько коснулся губами головки, — такими словами, но… — он лизнул дырочку уретры, отчего Эно вздрогнул, — пока занят я тобой. Расслабься и доверься мне. Последние слова прозвучали словно издалека. Кроме как расслабиться, Эно ничего сделать не захотел. Прикосновения горячих губ к головке, щекотка прохладных волос на голой коже — всё вынуждало раз за разом закусывать губу, мять простыню. «Кричи, если хочется», — услышал он. Может, и не услышал, а вообразил, будто Торх выразил его потайное желание. В доме они не одни, в конце концов. Двери здесь не настолько тяжёлые, как у Харро. Ещё и низ живота сладко ныл, нутро словно просило, чтобы его заполнили… А вот просьбу перевернуться и встать на четвереньки Эно разобрал очень хорошо. Он оттопырил зад и уткнулся лицом в подушку в ожидании. Но Торх, очевидно, решил поиздеваться, подразнить. Он принялся целовать ягодицы — одну, потом вторую, затем поочерёдно каждую. Когда провёл ребром ладони между расщелиной, Эно напрягся в ожидании ощущения пальцев внутри… Но Торх не оправдал ожиданий. Точнее, сотворил нечто неожиданное. То, что он лизнёт вход, Эно не ожидал. Он было сжал ягодицы, однако лёгкие поглаживания расслабили его, и он, в конце концов, доверился окончательно. Торх обвёл языком края входа, протолкнул язык внутрь… и отстранился, оставив после себя прохладную влагу. …чтобы, наконец, дать то, чего хотелось Эно. Тот ощутил, как Торх в него вошёл, неглубоко, и замер. — Дальше сам, — произнёс тот, — если хочешь. Эно хотел большего, поэтому подался назад, медленно из опасений причинить себе боль — Торх большой для него. Остановился, ощутив щекотку волос в паху, и прикосновение яичек. Торх ласково погладил его ягодицы, затем подался назад и неторопливо толкнулся. Потом ещё раз — уже резче. Он постепенно ускорил ритм и… Взросшее, распухшее до пределов желание лопнуло, взорвалось, высвободилось, вылилось наружу белёсой влагой, перепачкало простыню и подол сорочки. Эно уткнулся лицом в подушку, стиснул руками наволочку и сжался, чтобы ощутить мужа как можно глубже. Но тот просто-напросто вынул конец, оставив Эно подрагивать. Только обнял, когда тот, обессиленный, завалился набок. — Прости, — шепнул Торх, — но не время с узлом… Ещё и прощения попросил невесть за что. Будто боль причинил, а не доставил удовольствие. Он не сделал бы больно. Только если нечаянно, а за это можно и простить. Торх обходился бережно, делал всё, чтобы Эно было хорошо. И тот чувствовал себя счастливым — не как дома, а как должно быть дома. «Ещё и боялся идти замуж, дурак!» — мысленно обругал себя Эно, уверенный в том, что ему достался замечательный муж, которому простить можно что угодно.