Чепуха

      Ткань была гладкой, холодной — мелкая дрожь, охватывавшая обычно плечи, не трогала его кожу, как бы далеко ни тянулись его руки, ноги. Постепенно он больше начинал осязать мятые линии. Шевельнувшись в последний раз, удобнее устроившись на кровати, распрямлял их. Одеяло под ним успело нагреться: так незаметно это произошло; он, должно быть, отключился на минуту, во сне видя похожую картину. Кончиком покачивавшейся, правой ноги почти касаясь пола, шершавого ковра, Лео потянул руки назад, к себе: локти почти задевали подушку, предплечья вовсе отдыхали на мягкости.       Тем самым он давил на эту мягкость — достаточно сильно, чтобы устремить взгляд в сторону тумбочки и созерцать не только верхушку бежевого торшера. Да, свет действительно казался бежевым, однако всё равно пребывал довольно ясным. Спустя несколько мгновений это, вправду, портило всю идиллию — лучшим являлось наблюдать за отголосками света: тёмно-коричневыми оттенками, медленно переходившими в чернь, в которой он ничего не мог разглядеть.       Но ту самую чернь он не видел — она скрывалась за второй, и подобное сравнение казалось и несколько несуразным, и подходившим.       Матрас возле него натягивался, с тяжёлым весом тянулся вниз, и его ноги будто проваливались вслед за ним.       Правую часть того — тёмно-зелёная кожа, конец красной повязки, свисавший с плеча — он видел отчётливо, и остальное стало силуэтом. Однако как бы близко к лампе возлюбленный ни сидел, каким бы боком тот к ней ни обращался, глаза всегда отражали всё насыщенное озарение.       Разумеется, он ждал какого-либо поступка, продолжения задумки, о которой он ничего не знал. Тем не менее ничего не происходило. Леонардо лишь кожей — шеей, руками, особенно плечами — ощущал на себе постоянное внимание, и пока нельзя было сказать, что подобное действие угнетало его, казалось, что этого внимания было чересчур много: не получалось всего его охватить и до конца почувствовать. В каком-то смысле это сковывало — в каком-то смысле он был свободен.       Локтями вжимавшись в кровать, как можно незаметнее вытягиваясь, желал избавиться от оставшегося напряжения, но за этим где-то в руках должен был непременно раздаться хруст, а хруст бы уничтожил мешкотно просыпавшуюся обстановку. Имелось нечто занимательное, такое необычное, к чему он до сих пор не привык, да и не сильно хотел: та действительность, что в своей груди он мог ощущать не только ровное биение сердца, но и тёплое не температурой, а духовным чувством давление, порой всё так же удивляло его. Он был уверен, что нынче пока что немой собеседник испытывал всё, что испытывал он — и от этого давление шло чуточку дальше.       И всё-таки это внимание... Он перевёл на того взгляд, взирал прямо, и его попросту разжигало — улыбнулся:       — Что такое, — его сила, как ни странно, соответствовала его настроению: не осязал, что уголки рта поднимались чересчур высоко; он улыбался ласково. На время он задумался о том, как нынешнюю черту отображал свет. Возлюбленного же что-то задело.       Скромно всем любуясь, усмехнувшись и от загадочного, и от любопытного молчания, он не особо ожидал ответа и понурил взор на плечи, грудь того. Подобный, вечерний — из-за бурного воображения — свет и уединённость всегда всё обнажал. В макушке ещё ощутимее перестали двигаться стрелки часов. Он больно засматривался.       Почернело вокруг — Леонардо вздрогнул.       Левого виска коснулись кончики пальцев. Дыхание оставалось в груди и не выходило, и не пропускало свежее.       Они задевали его повязку, и он сразу выдохнул, пылом щекоча ладонь того. Ткань, как шёлк, едва невесомо тёрлась о лицо — он прикрыл веки. Сгиб одного из пальцев задевал кромку надбровной дуги.       Его небольно, просто чуть сильнее, задел ноготь: провёл чуточку вниз. Прошло, может, несколько секунд, и в малость осветлённой черни он хуже замечал небольшую тень слева; на лице ничего не было завязано. Приоткрыв глаза, он наблюдал, как синяя маска лёгкой лентой падала на пол. И он вновь обратился к Рафаэлю:       — Скажи, — говорил на грани шёпота, но к этому особо не стремился; край ладони того на миг задел щёку; он всё равно не спускал с того взгляда, ощущая, как под подушку лезла не его кисть и как она всё сильнее давила на матрас, — в такие моменты, когда мы с тобой наедине, ты любишь снимать с меня повязку.       Раф почему-то, до этого взиравший только ему в глаза, опустил взгляд на его пластрон. Он задержался там, и сам Лео как-то потупил собственный то ли на шею, то ли на ключицы — немного потерялся.       А зрачки вдруг сверкнули на него обратно:       — Ну?       Он моргнул.       Так это он был обязан говорить далее:       — Почему ты это делаешь? — заметил, что тот медленно наклонялся к нему; чувствовал, что было рановато, и он повернул голову в левый бок. — Видно, что ты к этому совсем неравнодушен.       «Даже очень» — звучало странно в сознании.       И возлюбленный остановился: голову наклонил в правый бок. Взор был до сих пор сосредоточен на нём, и при таком необычном наклоне, зрелище, тот мерещился ещё более проницательным, зорким. Наверное, смог услышать конец фразы, им так и не озвученный.       Там, левее, он ощутил, что чистого воздуха — чистого от углекислого газа, насыщенным пока что лёгким теплом — оказалось намного больше, чем между ними. Более того, теперь он понял, что когда-то успел слегка разлепить губы и, вместе с этим, так же мало разжать зубы. Догадывался, что, должно быть, тот подсознательно, машинально именно этого и добивался.       Поэтому он не торопился — не находил нужды обратно всё прятать; протягивал время, наслаждаясь моментом... забавными соображениями. Представляя себя на месте того, даже на мгновение…       Лео хохотнул.       Если бы вместо лампы стояла свечка, она бы задрожала. Задрожала, однако, только любознательность Рафа.       Сощурившись, он ещё рукой начал собираться прикрывать невписывавшуюся черту, но звук закончился раньше, чем он ожидал, и предплечье лишь всколыхнулось. Но подавить вдох не вышло: в груди всё сжалось, и потом он ещё дальше тонул в тканях и пухе. Не созерцал возлюбленного, а таращился туда, где должен был во мраке согреваться угол потолка. Хотелось прикусить кончик пальца, и он непроизвольно согнул его.       Эти соображения... они не были злорадными. Неторопливо направив на того взор, он и повернул обратно голову, дал озарению осветить лицо и окончательно вернул себе мягкость:       — Таким образом ты смотришь на наши отношения по-другому? — и пока он не ощутил, что веко дёрнулось или что угол рта неприятно натянулся вверх, от собственных слов он пробовал на вкус нечто неприятное: ни горькое, ни кислое, а попросту неприятное; даже стало как-то грустно, и он быстро отвёл взгляд к стене, в которую упиралась кровать. — Что между нами после этого ничего не стоит? Например, — мог ли он хмуриться при всей нынешней нежности? Не знал ответа, тем не менее напряг надбровные дуги, — пропадает мой статус, твоё, — улыбался теперь не от забавы, а от неудобства; шустро бросил на того взгляд, — положение.       С другой стороны, действительно было смешно то, что до произношения фразы он воспринимал эти мысли уморой. И пока ничего ещё не подтвердилось, он, всё такой же ласковый, может, чересчур, на этот раз задумался всерьёз. Могло ли это и вправду оказаться истиной? Он сомневался, но в то же время и сомневался в собственной открытости. Леонардо понимал, что он порой был несколько... отстранённым — особенность ведь эту, по сути, можно было приписать к любой части жизни, верно? Однако правда существовала одна. Однако если он сам считал, что дело не касалось выбранной им роли, то это не означало, что все остальные думали так же, как думал он. Являлось ли тогда вообще честным винить кого-то, кроме себя?       Но Рафаэль... и остальные — они не должны были так думать. Они думали иначе. Имелось ли в этом что-то иное?       — Или ты, — не мог не заговорить вслух; не одного, его, дело, всё-таки, касалось, — считаешь, что таким образом ты избавляешь меня от моего статуса, — его прежний вид явно растворился, — ну, ради меня, — ему это не было нужно. Не так он смотрел на себя и совершенно не хотел, чтобы так смотрели на него, как на пустого главаря, и что без этого звания он был бы кем-то другим; особенно...       — Не.       Рядом хрустнула ткань.       Зашуршала часть одеяло слева.       Сердце ударило в грудь один раз и громко. Это оказалась вторая рука, он был в ловушке, и он взирал прям на неё.       И он поглядел на того, кто её поставил.       Раф был... довольным: пока веки были опущены наполовину, из-за чего кому-то другому показалось бы, что тот искренне хмурился, тот улыбался, и улыбка эта была однозначно хитрая, больно длинная и несколько кривая, потому что правый угол тянулся выше первого.       — Просто без неё твои глаза смотрятся красивее.       Ударило во второй раз. И в третий раз. Дыхание сбилось. Пальцы сжались не до конца, и он на миг шевельнул кисти к себе.       Пялился на собеседника, а тот не шевелился:       — Ты... — локтями вдавливаясь в складки одеяла и наволочки, он уже хотел подняться, — серьёзно сейчас?..       — А с чего бы мне не быть серьёзным?       И двинулся к нему.       Он вжался в матрас. Подушка его не прятала.       Чувствуя дыхание на собственной коже, он согревался чрезмерно резко — ниже висков горело.       И глаза у возлюбленного прикрылись ещё дальше. Пластроном тот едва прижимался к его груди, а там бил ритм страшно шустрый, и вообще там творилось непонятно что: много было воздуха, никуда не уходившего, давившего на рёбра, и от сердца он колебался обрывисто; это было слишком, так нельзя было, совсем. Предплечья дёрнулись:       — С-стой.       Едва промямлил — и пространство прекратило сужаться.       Притягивая к лицу ладони, он не имел сил сжать пальцы, помассировать кожу, успокоить себя. Он дышал в запястья, и жар сразу возвращался к нему, и в итоге полыхал ещё горячее. Нет, это было слишком.       — Чего?       — А, — вздрогнул, — нет, просто, — сглотнул; чересчур резко обрадовался, — я, — очень обрадовался, — я не был морально к этому готов.       —... Морально?       — Лучше скажи мне, — поднимая ладони выше, вяло натягивая кожу, он оттянул начало кистей от друг друга; таким образом он лежал между руками, под возлюбленным, пальцами упираясь в лоб и скупо выглядывая из небольшой щели вниз, ни в коем случае не на того, — почему тебя не смущает говорить такие вещи, когда в других ситуациях — ещё там, на кухне — ты так легко краснеешь?..       Чуть согнув начала пальцев, съезжая кончиками к переносице, он, скорее всего, был готов «открыть глаза».       — Тогда... — тот прозвучал любопытно, удивлённо, задумчиво, — я чувствовал себя тупым.       — Тупым? — он отлепил от себя кисти, пока что — если это вовсе можно было совершить — не убирая их; созерцал того хмуро, пока тот размышлял о теме с воздушными чертами. — Я не думал, что ты был тупым. Так с чего бы?       — Знаешь, как говорят, — и собеседник, засияв прежней улыбкой, воспринял его жест как возможность и снова принялся приближаться, — всё бывает в жизни в первый раз.       — Не помню, чтобы ты вёл себя... тупо... в других случаях, — ещё больше согнув ладонь, он, всё насупленный и сильно недоверчивый, качнул ей к лицу.       — Ты же знаешь, что ты особенный.       Лео мог бы что-то сказать, но рот без его воли сжался. Резко выдохнув носом, он отвёл глаза в полной потерянности.       — И всё-таки...       Перед ним, близко, сверкнули глаза.       — Тебе следует помнить, что в более опытных ситуациях я буду вести себя уверенно.       Покосился на возлюбленного. Возлюбленный, на самом деле, выглядел не то чтобы довольным, а радостным.       Как обычно, в каком-то смысле это сковывало — в каком-то смысле он был свободен, и пока он ещё не угасал, не отходил от прошлых признаний, ему было приятно, он до сих пор так был обрадован: оттого, что услышал, оттого, что испытал, оттого, что наблюдал отныне; теперь он не задыхался, а лишь дышал чаще обычного, втягивал в себя дух чище обычно, невзирая на узкий простор между ними, втягивал запах возлюбленного, едкий и ни на что не похожий; вся грудь, ничем не защищённая, раскрытая, вздымалась высоко, и в эти шустрые моменты длиннее всего он осязал пластрон того. И он качнул головой навстречу, и заговорил почти в губы:       — Именно так?       — Ага, именно так.