Чепуха

      — Кстати говоря...       Перестав пальцем водить по кончику повязки, он поднял на того взгляд — дальше ладонью задвигал машинально.       Тем не менее, что удивило его, Раф не просто позвал его без прямоты, но ещё и не торопился хоть как-нибудь сбалансировать недостаток внимания, косившись в сторону, в угол ещё темнее того, в котором прятались от чужих глаз они.       — Я что-то никак не припомню, чтобы ты называл меня «Рафи».       Движение остановил.       Лео моргал долго. Расслаблял и так вялую хватку, предплечье опускал всё ниже и ниже, пока не упёрся в середину пластрона.       Это... бесспорно оказалось чем-то новеньким.       — Ну, — и сам он посмотрел в ту же сторону, — это правильно, что ты не припоминаешь, — прищурился. — Потому что я так тебя никогда и не называл.       — Почему?       Не распахнулись шире его веки, но ощутил он, как напряглись глаза в изумлении:       — Майки ведь; он придумал так называть тебя, чтобы раздражать, — взор перевёл на возлюбленного, но в лицо не глядел, а глядел на грудь.       — Так.       — Я подобным образом забавляться не хотел.       — Но это ж в детстве было.       Уж слишком навязчивым тот оказался для настолько... несерьёзного вопроса.       — Но ты так же должен осознавать, что без этого самого «детства» эта кличка не имела бы того смысла, о котором сейчас идёт речь.       — Х-м-м, — хмыкал Раф слишком продолжительно, угрюмостью приняла задумчивый облик.       Обстановка ещё не достигла необходимости сглотнуть — хотя к этому дело непременно шло, — но он всё же облизнулся. Чересчур долго промолчал, напрасно ожидая аргументы против:       — К тому же, — потупился, — сейчас ты можешь говорить об этом спокойно, потому что ты привык к тому, что Дон и Майки время от времени так тебя называют.       — Возможно, — края зрачком приметили подрагивание плечей.       Его пальцы, которые раньше готовились потянуть конец маски возлюбленного на себя, разжались. Он зациклился на кисти. Запястье чесалось взлететь и вернуть себе прежнее место — уже тянул предплечье вверх. И замер.       Разговор на эту тему далеко не закончился.       Оставив руку торчать на полпути, Лео вместо неё по́днял взор. Да, именно так всё и развивалось: следовало хотя бы минуту назад посчитать быстрые и короткие ответы собеседника непростым намёком — теперь же тот в качестве доказательства дарил напор, отражавшийся в тёмных чертах. Тот замер, нет, через силу удерживал себя от любого колебания и даже веками не хлопал. И в застывших глазах не имелось тишины. Это стремление — это было ожидание; это было нетерпение.       — Ты что, — он чувствовал, что какая-то часть его сознания была поражена, но другая даже не пошевелилась; не давившее недугом противоречие замедляло весь остальной организм: еле руку опустил, — правда хочешь, чтобы я тебя так назвал?       — И что если это так?       — Нет, ну, — насупившись, он шустро понурился; не клеились слова, потому что довода против «мне всё равно, как там эта кличка появилась» не имелось, — просто у меня никак в голове не укладывается.       Ещё сложнее было сказать что-либо второй части — подтексту — прежнего аргумента: «давай, назови меня уже так побыстрее».       — Почему ты вдруг ни с того ни с сего этого захотел? — у него, видимо, были одни бесконечные вопросы.       — Кто знает.       Тот же увернулся как и от его вопроса, так и от его надзора, снова поворотившись к старому углу, начинавшему медленно действовать на нервы. Проницательность возлюбленного оказалась настолько шаткой, что это будто на самом деле пребывало некой демонстрацией, до которой догадался он, но не догадался тот. Это оказался такой показ, который гласил, что ничего, кроме издевательски исковерканного имени, не заслужило бы прямой чуткости. Это было несколько подло... и весьма искусно; Лео стоило похвалить Рафа за настолько хорошую, но неосознанную тактику.       Тем не менее он мог назвать его исковерканным именем. Задача сама по себе сложной пребывать не могла, потому что имела всего два слога. Язык уже готовился задираться назад, воздух готовился проноситься через узкую щель губ — Леонардо осязал это. Но ещё больше он ощущал необъятную значимость будущего мгновения, и в итоге необычное волнение овладело им и его немым видом. Дело не пребывало в одной правильной артикуляции, но ещё и захватывало громкость, тон и темп — три свойства из сфабрикованного списка мучили сильнее косвенного наблюдению. Он разжал губы.       И по́днял глаза — они тут же устремились в другой бок, нет, он созерцал пространство за окружившим его силуэтом. Поднял во второй раз, и опять не получилось, не мог найти тщательность. В своём сознании уже не первый и даже не десятый раз он произнёс кличку, и в голове после попытки каждый раз оставался не процесс, а его результат: гул от неразборчивого эхо. Так и напрашивался прозвучать на всю мелкую окраину.       Когда-то втянув воздух, забыл его выдохнуть и сам ненарочно надулся. Опустошил лёгкие:       — Ра, — притормозил.       Нахмурился.       Взор врезался в него. Он прикрыл рот. В тишине он, не зажатый вовсе, чувствовал пульс не в шее, а в груди. И плотно — мысленно — вцепился в него.       —... Чего ты?       — Я не произнесу это сейчас.       — Что?       Ответ должен быть резким, но это было... слишком.       — Я сказал, — только сейчас он посчитал необходимым панцирем сильнее упереться в стенку; сглотнул, — я не собираются называть тебя подобным образом сейчас.       — Какого... — настолько возмутился, что на миг потерял дар речи, — почему это?       — Ну вот видишь, Раф, — глаза его потянулись закатиться на момент, — ты весь в нетерпении услышать эту свою кличку, но разве ты не замечаешь, что это нетерпение испортит всё впечатление, к которому ты так стремишься?       Вот теперь резкость пропала.       — Разве ты постоянно ожидаешь этого от остальных?       — Ты себя с остальными опять сравниваешь?       — А я и не говорил в том смысле, о котором ты подумал сейчас. Вот сам подумай: они ведь тебя так называют в самый неожиданный момент — от этого им и становится забавно. А если я сейчас по твоему желанию назову тебя так же, разве это будет настолько интересно, чтобы этого так страстно желать?       Но по продолжительной тишине и тонкой линии губ, которую он при мимолётной смене предмета внимания подметил, можно было сказать, что возлюбленный приступал обижаться. Не мог Лео не сознаться в том, что это было довольно-таки очаровательно.       — Это должно быть неожиданно, — и всё же он продолжал портить нынешнюю надежду, взглядом гуляя по потолку, поджимая плечи, — спонтанно: вот тогда ты получишь именно то, что хочешь.       Эти тяжкие взгляды — от кого бы они, как гам, ни доносились — были настолько ему знакомы, что взгляд его лишь чуточку скособочился вниз, пока руки скрестились.       Больше всего начинало казаться, что он стоял перед бомбой, разглядывая её провода.       — А если я буду постоянно это поджидать?       — Б-хо-хо-же-е, Раф — хохот вырвался наружу, он развязал руки и одну, понурившись, не до конца притянул к себе, — не пытайся строить из себя наивного, — глаза от немого приступа не просто щурились, а жмурились, — когда мы оба знаем правду.       — Ну и ладно.       Вот теперь удивление продолжилось. Лео тонко взглянул на возлюбленного и встретил досаду: тот так же мрачно втянул голову в плечи и таращился на пол. Рот поджал крепко, однако даже с этим он смог услышать низкое и гнусное:       — Прекрасно.       Честно, шестое чувство предсказывало ему больше длинных фраз, но разве это не показывало, насколько чутким собеседник оказался к этому простому слову? Настолько сильный интерес вызывал собственный — он мог с этим работать.       Повторно вскинул на него взгляд. Так и поступил:       — Неужели?       Поворачивался к нему обратно.       Он вцепился в шею.       Глаза у того округлились — Лео сжал пальцы, двинул на себя. Выпрямился.       Чтобы стоять было легче, чуточку оторвал начало пяток от земли. Вслед за этим он более не видел изумлённые черты; дышал у того уха, пока его плечо еле шпарил обрывистый дух. Тем не менее он постарался перевести на возлюбленного взгляд ещё дальше, лишь бы видеть хоть одну часть лица:       — Не говори мне, — собственное тепло возвращалось к нему моментально, словно каждый раз выдыхал два раза с задержкой; он слышал себя по-другому, — ты действительно так легко на меня обиделся, Рафи?       А вот. Это сработоло, видимо.       Хлопал веками.       Над ним всё тело замерло. Не дышал?       Направив взор на едва видную шею, он осязал пульс, стучавший по его руке.       Этот эффект он вдруг сам почувствовал на себе — непроизвольно открылся рот, Леонардо моргал. Расслабил хватку, приопустился к земле и повернулся к мастеру сай:       — Раф?..       Повернулся к тому кратко.       Промелькнуло перед ним — губы задело тепло. Дёрнулся назад.       Раф поцеловал его. Лео точно что-то попытался произнести, что-то промычал, он точно помнил. Он забывал.       Зрение плыло, не было понятно, на что смотрел, и очертания колебались. Прикрыл глаза — не хватало, закрыл крепче. Нащупал плечо, краем второй кисти случайно стукнулся о левую руку возлюбленного. Пальцы зудели; вцепился. Сжимал. И предплечья вокруг него тоже сжимались, стискивали, он уже не мог вдыхать носом. С этим ничего сделать не мог.       Его тянули назад, затылок медленно упирался в стену, голова безвольно поднималась. Не ощущал своего разума: жар по венам спускался, ослаблял плечи и запястья, покалывал и дёргал кончики пальцев, — ноги обледенели, замёрзли. Между ними встало чужое колено.       Послышалось цоканье.       Ничего более его лица не касалось, он не вдохнул сразу. Померещилось, что его испили, и губы иссохли.       Леонардо распахнул глаза. Перед ним предстал ещё мало сформировавшийся силуэт, и лишь тогда он принялся переводить дух. Всё никак не получалось прикрыть рот.       И сейчас картинка перед глазами начинала медленно проявляться: тот улыбался, нет, щерился ехидно, невзирая на то, что щёки порозовели, и глядел на него почти насквозь. Лео не был уверен, что в таких чертах преобладало больше: радость или удовольствие.       — На твоём месте, Лео, — и тот ещё и приопустился к нему, и взгляды их находились на линии, непременно параллельной к полу, — я бы лучше сказал это, когда этого больше всего ожидают.       — А? — у него плечи взболтнулись, он ими невольно шевельнул кверху.       — Потому что теперь я взвинтился ещё больше, — внезапно потянулся к нему, — чем этого ожидал и ты, и я.       Он застыл — тот прошёл мимо его лица, вправо. Рта собственного почти не чувствовал.       Пробило дрожью.       — Не хочешь повторить, чтобы почувствовать эту разницу, м-м?       Ничего не понял.       Пульс стучал везде, но не в груди.       Таращился на того, и сустав, над которым нагревался воздух, начинал зудеть.       — Я же, — перевёл взор куда угодно, но не на прежнее место, — откуда я должен был знать, что тебя занесёт в такую сторону?       — Ничего себе, — над его ухом услышал низкий тембр; это был подвид обратной психологии? — Если я, значит, в наивного только играть могу, то тебе даже стараться не нужно.       — Я не наивный, — он пошатнулся от лица того настолько, насколько это позволили руки возлюбленного, до сих пор крепко державшего, и попытался ещё раз взглянуть тому в глаза, — просто, — это долго не продолжалось, к сожалению: он как-то... потерялся... на секунду, — у меня нет опыта.       — Опыт? — собеседник заговорил так, будто он рассуждал о невозможном.       — Ты никогда не называл меня по-особенному наедине.       — Уверен, бесстрашный?       — Нет-нет-нет, это совсем не то. Ты постоянно так меня называешь и называл ещё до того, как мы на́чали встречаться.       — Неужели ты ещё не понял?..       Горячее прикосновение — мурашки разлились по плечу, нервы пережало, пальцы сжались. Зашевелил той самой ногой вверх. Комок в горле останавливал слова, но пропускал сбивчивое дыхание. Тот проводил губами до самой шеи.       Безвольно наклонил шею влево, гнул голову вниз, чтобы увидеть движение возлюбленного.       — Что в таких-то отношениях, — тот хрипел, — любая кличка меняет свой смысл?       Кончики его щёк нагрелись.       Рафаэль оторвался от него и, чуть приподнявшись, посмотрел на него. Леонардо же покосился в сторону.       На самом деле, тот был в чём-то прав. Он замечал, что наедине он порой говорил не своим голосом: он так ярко отдавался в собственном слухе, что он не мог не заметить перемены, не мог не усомниться. Это, несомненно, придавало некую игривость к любому имени... нет, к любому слову. Раф, наверное, поэтому и хотел ощутить эту игривость на своём имени и не просто на обычном имени, а на чём-то невозможном, что принадлежало бы лишь этому моменту.       Поэтому он был огорчён:       — Ты прав, может, — покосился на того, — но это не оправдывает отсутствие твоего старания.       Возлюбленный хлопал веками. Он стоял на своём.       — А если «мой бесстрашный»?       «Мой».       Опять лицо нагрелось:       — Возможно.