— Мы вас собрали, как избранных Алиент-Крика, — говорит Томас и обводит взглядом те несколько человек, которых он лично отобрал и привел в Тайную комнату. Бэмби, Вайлет, парень с татуировкой скорпиона по кличке Джем и, наконец, тощий и меланхоличный Последний Единорог, чьи круги под глазами растут пропорционально времени, проведенному здесь.
Из молочного единорога он рискует эволюционировать в панду.
— Избранных в чем? — спрашивает парень с татуировкой. Он зевает и не прикрывает рот. Мелькает кусочек шкурки кукурузы, она присохла к переднему зубу. Удивительно, как всего-то одна мелочь способна нивелировать весь устрашающий облик.
Томас тоже видит желтый кусочек. И он его раздражает.
— Не в чистке зубов, это точно! — гаркает он и кивает в сторону столов: — Если вы развернете свои негигиеничные туши, то увидите банки с гелем. Компания «Пони и пони» в целях благотворительности — а также ради избавления от просроченного продукта через прибыльную рекламу (убить двух зайцев одним выстрелом, а?) — выделила вам, ушлепкам и уродам, имбецилам и дегенератам, гель для рисования.
Вайлета смущает только одно:
— «Пони и пони»? Да ладно! И кому в голову придет обозвать так свой бизнес? Не удивлюсь, если и гель — это какой-нибудь «джем пони» (не в обиду, Джем). Сечете? Пятьдесят оттенков коричневого.
— Они явно лишились ценного маркетолога, как ты, а? — хмыкает Джери. В последнее время он отчаянно старается копировать Томаса. Выглядит не то чтобы странно… Заметно.
— Но какая жалость, — продолжает Томас, и это уже походит на то, как один близнец вторит другому. Бэмби это знакомо. Они с Габриэлем любили удивлять людей, — какая жалость, что ты всего лишь кусок черного дерьма, который присох к подошве социума. Если тебя успокоит, «Пони и пони» свой гель делают из дерьма пони — таких же отщепенцев в мире пони. Как говорят у нас в Алиент-Крик, каждому дерьму по паре.
Бэмби наблюдает, как шевелятся у Вайлета желваки и вздувается и пульсирует вена на шее — так дождевой червь пробивается сквозь чернозем.
— То, что вы здесь собраны говорит о том, что вам будет поручена важная миссия, — продолжает Томас. Он стоит, держась пальцами за ремень. Весь надутый и важный. Как индюк.
— Лошадиное дерьмо из тюбиков выдавливать? — усмехается Джем. Желтый лоскуток с зуба куда-то исчез. — Чего с этим гелем делать?
— Уж точно не нюхать, как ты, токсикоман, мог надеяться, — отвечает Томас. Из коробки на столе он вытаскивает кисточку. Сначала одну, затем еще несколько.
— С разрешения начальника тюрьмы мистера Лайала будете разрисовывать стены. Начиная от жилого корпуса и кончая столовой. Создавать праздничное настроение своим товарищам по несчастью.
— Не хочу я возиться ни с каким пони-гелем! И вообще не упала мне эта ваша «важная миссия»! — Джем кривится и выражает все свое презрение складками между бровей. Даже скорпион, выглядывающий из-за ворота тюремной формы, полон негодования. — Я хочу вернуться во двор, играть в баскетбол.
Томас и Джери переглядываются — близнецы с разным цветом глаз, волос и телосложением. Томас выдвигается вперед — аккуратная тумбочка — и приближается к Джему. Сначала они буравят друг друга глазами и кажется, что жало скорпиона вот-вот сделает свое дело и вонзится в сонную артерию надзирателя или хотя бы в глазное яблоко, но это иллюзия обмана. Томас говорит:
— У тебя есть два выбора, шоколадное чучело: первый, ты берешь кисточку в руки и идешь рисовать рождественских пони и снеговичков. Второй, я запихиваю кисть в твой анус: ты ползаешь вдоль стен, разрисовывая ей все тех же снеговиков, мать их, только вот будут они исключительно на уровне твоей задницы. А теперь прикинем, понравится ли твоим сокамерникам все время опускать головы на уровне твоих ягодиц дабы пропитаться духом Рождества?
Джем моргает, а скорпион пятится и сморщивает жало.
— Если миссия такая важная, то, пожалуй, порисую руками.
Томас улыбается от уха до уха:
— Так и знал, что в тебе не дремлет художник! Не огорчай нас плохими видами.
«Плохими видами… задница с кисточкой», — Джери давится от смеха. Бэмби встречается с ним взглядом, и Джери вот-вот готов принять это, как вызов. Джери еще не умеет распознавать голоса и крики чужих зрачков. Совсем недавно Бэмби был таким же: не имеет значения надзиратель ты или новенький заключенный — зрачки, окружающие повсюду, одинаковые. Сейчас он умеет слышать из чужих глаз крик о помощи или угрозу. Предупреждение перед нападением. Обиду или ненависть. Желание унизить. Желание возвыситься. Или, например, эротический подтекст Крэга: когда их глаза встречаются, зрачки мужчины расширяются и мутнеют, сверху стелется призрачная молочная пленка, и зрачки сдавленно шипят: «Если бы не
он рядом, я бы с тобой такое вытворял», и Бэмби с трепетом отдушины тотчас припоминает другие зрачки — те, что стоят за всеми зрачками тюрьмы, они чернее черного. Пожалуй, самые темные в тюрьме. И чтобы спастись, в них нужно парадоксально утонуть.
Это все равно, что, убегая от дождя, прыгать в реку.
И почти никогда из глаз не слышно стыда, вины и извинения. Может быть страх, но только у новеньких, кто еще не привык утрамбовать его глубоко на дно своих колодец, и те даже не предполагают, какие колодцы могут быть бездонные.
Утопить с большим грузом. Это тяжелее всего, так как, скорее всего, в качестве камня скорее придется использовать самые дорогие тебе вещи.
— Ноги в руки, то есть кисточки, и за мной, — говорит Джери. Он решает не задирать Сиэля, хотя ему очень хочется проявить себя перед Томасом. Сиэль вовремя отводит взгляд.
Перед глазами заключенных — серые на вид и ледяные на ощупь полотна. Внутри глаз — ни намека на праздничное настроение. Сиэль сжимает кисточку, вдавливая дешевый ворс в кожу.
Они издеваются?
— Уверен, идея рук нового психолога, — шепчет Вайлет. — Сначала ссаные домики, — ебал их во всех двери и окна! — а теперь еще снежинки и прочее дерьмо от Санта-Клауса. Ебал я и этого бородатого педика в рот!
Бэмби нечего сказать, у него во рту, к небу прилипла сухая снежинка. Возможно, даже из проволоки. Хочется кашлять. Но если Сиэль закашляет, он выблюет что-то важное для себя и совершенно незначительное для остальных.
Еще год назад они с Артуром спорили над рецептом винного соуса для рождественской утки, слушали пластинки Фрэнка Синатры и Дорис Дэй и втайне волновались о том, а понравится ли их подарок другому?
Артур вручил Сиэлю набор комиксов, не про Лазутчика, а фэнтезийную серию, он даже не успел ее прочитать, когда начались проблемы с Габриэлем.
Сиэль купил Артуру духи. Те, которые Сиэль хотел слышать рядом с собой, и те, которые в итоге Артуру не подошли.
Удивительно, но сейчас, стоя перед одной из тюремных стен с кисточкой в руке и с миссией поднять праздничное настроение убийцам и ворам, он еще помнит аромат, который тогда, в парфюмерном магазине, вскружил голову. Цитрусовые смешивались с древесными нотами и выдали из себя ненавязчивые вкрапления табака. Что же он увидел в этом?.. Затем уже насмешливая горечь имбиря и освежающая пряность кардамона — прерывались… чем? Ах, да, это был грейпфрут, солнечный и огненный, он очень мужской, очень яркий… Затем в игру вступала пульсация апельсинового цвета, и на исходе аромат успокаивал мужественным кедром. Как будто проводил рукой по волосам и говорил: «Все хорошо, я с тобой. Просто помолчи и слушай меня. Что я скажу».
Сиэль даже не задумывался, подойдут ли духи мягкому Артуру. «Беру!» Я беру, дайте два! Три флакона! Сиэлю вскружил голову аромат. Смешно. Как будто старый знакомый, чье имя он помнит, но забыл, а не должен был.
В итоге Артур так и не провел рукой по волосам и не успокоил. Ведь Артур — не кедр и не грейпфрут, и не греющие пряности. Он скорее… пожаренный на костре зефир. Томный и чуть-чуть суховатый.
А теперь Сиэль стоит и размышляет, кому подошли бы духи, купленные на прошлое Рождество?
Он таких людей не знает.
Артур зудит в голове, источая сдавленный запах невинности:
«Там одни убийцы и маньяки. Господи! Может, нам стоит обратиться к Библии, Сиэль? Многим людям вера помогает пережить черные времена».
Черные. Он так и сказал. Не темные, как следует, а — черные.
А теперь — черное Рождество, и Сиэль втайне мечтает о единственно полезном подарке — свежей баночке вазелина. Серьезно, на вес золота, а Лау не берется.
Это не смешно. Вовсе нет. Баночка жирной смазки, чтобы задница не болела. Хотя она будет болеть всегда.
Остальные заключенные проходят мимо группы и охранников, бросая на собравшихся безразличные взгляды: на их кисточки и баночки с гелем.
Если рисовать шедевры, думает Сиэль, то достаточно просто запечатлеть все эти разношерстные фигуры, снующие из стороны в сторону. Каждой из них есть о чем рассказать.
Томас стучит ногтем по толстому и неровному слою краски:
— Клод Моне уже обзавидовался вашим холстам.
— Да уж, — фыркает Тодд. Он проходил мимо, а теперь затесался в зеваки.
Томас не обращает на него внимания. Потому что карлик ниже его и просто недостоин.
Вайлет откручивает баночку с гелем. Он только белого цвета и пахнет сырой бумагой.
— Предупреждаю, что последний раз хреновил в школе.
— Что делал? — переспросил Джери.
— Ну, рисовал.
— Здесь ты хреновить не будешь, не надейся, — предупреждает Джери, и Вайлет пожимает тощими плечами: «Какими талантами природа наградила».
— Итак, что нарисовать? — вслух спрашивает он. Кто-то из зевак, которых набралось достаточно, предлагает:
— Женщину.
— Много женщин.
— В костюмах Санты.
— Без костюмов Санты! Колпаков достаточно.
— Лучше снежную бабу с морозными сиськами. Сосцы-ледунцы!
Бэмби набирает в легкие воздух и осторожно выдыхает через рот. На такое он не подписывался.
— А может, речное течение с лососями? — предлагает Слеза Лосося. — Если хочется Рождества, можно по берегу елочек добавить. И символично, и празднично. И почему меня не взяли? Я умею рисовать.
Томас проводит языком по передним зубам, как будто они пересохли, и отвечает:
— Потому и не взяли, что предлагаешь всякие непонятные вещи. Заткнулись все! Рисуем рождественский мотив!
В коридоре наступает недолгая тишина. Возможно, все забыли, что такое праздничная символика?
Джем уточняет за всех:
— Рождественский мотив — понятие как бы… растяжимое.
У Томаса на это свое мнение:
— Растяжимое — твоя целка, которая тебя ждет дома под елкой, а рождественский мотив — узок и предельно понятен.
— Так что рисовать-то?
Но лицо Томаса непоколебимо:
— Я думаю.
Вайлет и Тодд переглядываются. Никто не может представить, что происходит в голове надзирателя. Один Бэмби предчувствует: «Ловит властелинокольцовые флешбеки», но он ошибается.
Глядя в одну точку перед собой, Томас вспоминает прошлое Рождество, проведенное с бабушкой и старым котом. Мерзкий скотина, из тех лысых, которые похожи на инопланетную крысу. Его нарядили в костюм оленя. Бабушка всегда любила эту тварь больше, чем внука. Дерьмовый праздник. В окружении двух старых крыс.
В этом году предстоит еще один такой же. Но отказать бабуле невозможно, иначе увидит Томас завещание, как свое повышение.
«Надеюсь, это будет последнее Рождество».
Наконец, Томас чувствует, что готов ответить, у него чешется ухо, в которое он толкает кончик мизинца:
— Ели и оленя. Вот что рисуйте. Снеговиков всяких и снег. Времени у вас до обеда. Приду — проверю. И даже не надейтесь, что вам что-то сойдет с кисточек. Будет цензура! Сразу оглашу чего я не потерплю: сквернословия и эротики, и прочей дряни, которая наверняка уже пришла вам в ваши больные, извращенные и воспаленные головки.
— Головки!.. Кто еще извращенец, а? — качает головой Джем. Благо, Томас не слышит: «За работу!»
Вайлет берется за кисть и приглаживает ворс, а затем замирает, что-то обдумывая, и оборачивается: «А как выглядит олень, можно оригинал? Открыточку какую?», но Томас и Джери уже свернули за угол.
Раздается прокуренное кряканье — это Крэг не то рыгает, то не смеется:
— Так же как ты — только с рогами.
— Нет, серьезно, — настаивает парень. — Знаете такую фигню: в голове помнишь, как оно, а стоит перенести в реальность, и забываешь детали. Вот, например, олень. Как у него копыто к ноге крепится? Или бедро из задницы торчит? Вот как? Я этого не помню, а образ в голове есть.
Тодд качает головой, из-за низкого роста кажется, что говорит ребенок с прокуренным голосом:
— Пацан, пожалуйста, я не хочу представлять ничье бедро, торчащее из сраки!
— Может на стене рейтинг +21 написать? За жестокость, — замечает Биг-Бен. Он сидит тут же, на полу, и жует луковые колечки. А Бэмби толстяка и не заметил сразу: умеет подкрадываться. Он оглядывается в поисках Черного, но его нет.
Ладно, в таком темпе они к обеду не закончат, а стена длинная, до самой столовой. Вряд ли Томаса такое устроит.
Сиэль засучивает рукава. Он разминает занемевшие пальцы и отбирает у Вайлета кисточку:
— Давай мне. В детстве я любил рисовать оленей.
Биг-Бен присвистывает. Звук не удается, он гаснет в глотке, мужчина кашляет, но затем все же изрекает важную мысль:
— И, правда, кому еще рисовать оленей, как не Бэмби? В рисовании оленей Бэмби оленя съел!
Тодд как будто щурится от яркого солнца, которого просто не может быть:
— А это уже каннибализмом попахивает. Малыш, напомни, за что ты там сидишь?..
— Очень смешно. Мой олень, к слову, победил в конкурсе.
— Олень победил, а ты сам-то что сделал? Сел? — Снова смех. Вы посмотрите-ка, сборище рождественских клоунов. Бэмби решает не обращать внимания.
Гель обволакивает кисточку — Фантомхайв и забыл, какие приятные ощущения таятся в банальных мелочах. И все равно, что стена шероховатая и жидкость подтекает: он впервые за долгое время рисует. Совершает банальности, которые выбиваются из привычного распорядка дня.
Интересно, он вспомнит, как рисовать животное? Он ведет щедрую кипенно-белую линию на сером. Что ж, «Пони и пони» делают весьма сносную продукцию. Она даже воняет получше, чем дерьмо одноименного животного.
Сначала голова, она задаст размер туловищу. Затем корпус.
Фасолина вытягивается.
Вытягивается…
Тощие олени никому не нужны, в тюрьме хватает худобы, так что пусть будет здоровый: фасолина растет и раздается в ширь. И вот ее масса уже преломляет физическую реальность, заявляет о себе, как способен заявить исключительно зэк не зеленый, а матерый: «Вечер в хату, господа».
Сиэль помнит правило рисования, которое вычитал в другой, прошлой жизни. Им он решает поделиться с остальными, которые творят рядом, выводя кривые загогулины.
— Рисуйте не впуклостями, а выпуклостями. — Разумеется, до того, как правило было произнесено вслух, оно казалось более полезным.
— Это как? — Вайлет малюет круги, грозящиеся стать снеговиком или женской грудью, по заказу. В центре круга уже сохнет сочная точка — пуговица или сосок.
— Ну сначала рисуешь то, что выдается, а только затем, — что вдается, — поясняет юноша. Он в третий раз тщательно перемазывает копыто оленя, потому что оно получается похоже на залупу. Неправильная кисточка, жидкий гель. Как рисовать рождественские мотивы, когда перед глазами одни…
— А сиськи куда?
«Пошлости». Грязь. «Да они сами себе портят праздник!» — Сиэль ругается на окружающих, но зря — сочная точка в центре и правда оказывается пуговицей снеговика. Вайлет дорисовывает шарф и морковку.
— Сначала объясни Бэмби, как сиськи выглядят, а то он никогда не видел, — острит Лондон. Рядом с ним бледнеет Финни, вид у него не очень. Бэмби мерещится или он шепчет: «Люблю оленей. И птичек люблю». Бедный парень.
— А вот сейчас ты что сделал? — уточняет Вайлет.
Сиэль уже жалеет, что решил поделиться навыком:
— Мазок.
— В смысле оно вдается или выдается?
«Ты правда не видишь?»
Юноша макает подушечку большого пальца прямо в гель. Мокренько. Но бывало и более неприятно.
— Просто отпечаток пальцем. Чпок и все. — Хвост готов.
— Что-то хреновый из тебя учитель.
— Я рисовал только оленей.
Первое бедро готово. Вторую ногу создание леса отставляет далеко назад, как будто в завершении прыжка. Оно грациозно и исполнено благородства… но только в голове Сиэля. На стене же задняя конечность изогнулась дугой под чрезмерным углом.
— Ну и ляжка, — жует Биг-Бен. Он чавкает, впервые за долгое время, так как рядом нет Грелля.
«Да уж, — соглашается Сиэль. — Это уже не вечер в хату, а темная ночь души какая-то».
— Одна тень от такого бедра способна затмить собой всю нашу скромную тюрьму. Нет, серьезно, он очень жирный.
«Умники, нет чтобы помочь. Только критиковать горазды!»
Биг-Бен поет:
— А ты беги, олень, в свою страну оленью… по моему хотенью… в Бэмбенью!
— Не пой под руку, а то линия скривится.
— «Prekrasnoe daleko ne bud' ko mne zhestoko». Бэм, кажется, у него уже что-то склеилось сзади. Вон там, глянь, над крестиком.
— Это узор на спине к хвосту.
— Выглядит как место склеивания. Это же задница?
— Вот обязательно все опошлять?
— А я не опошлял, но ведь правда все сморщилось! Куриная жопа.
— Хватит! Это мой-рождественский-олень. И он прекрасен.
— Не спорю, Бэм, но жопу равно переделай. Негоже благородным оленям с такой жопой ходить.
— Обидеть художника может каждый, — раздается где-то совсем рядом. От голоса вдоль позвоночника проходит волна мурашек. Вайлет переползает подальше, там где его снеговикам будет больше простора, а Последний Единорог делает вид, что что-то уронил в баночку с гелем. Свое достоинство?
Черный стоит, прислонившись к стене и держит руки скрещенными на груди. Выглядит спокойным, уголки губ приподняты. Именно поэтому Бэмби позволяет себе побубнить:
— Вот именно. Не нравится — сам рисуй.
— Увы, единственное, что я умею делать качественно, быстро и хорошо — так это есть, — улыбается толстяк. — А, и задницы надирать, чуть не забыл!
«Очень смешно», — думает Сиэль. У его оленя пятно потекло на спине, и-за неровности на стене. Выглядит, как прыщ. Старый и гнойный. Однажды он выдавливал похожий на спине Артура, ничем хорошим это не кончилось. Сиэль открыл в себе жуткую брезгливость, а в Артуре расковырял кратер размером с лунный.
Вот тебе и рождественский мотив. Господи, он ведь с детства обожал Рождество! Почему же какое-то дрянное место способно все переиначить?
— Как вам мои снеговички? — спрашивает Вайлет. В ряд до самой столовой вытянулись снеговики. Никакого разнообразия. Сурово и клонировано. Белые круги. Бельмо на глазу.
Лондон и Крэг официально разочаровываются. Они до конца верили, что пуговицы — начало нечто большего.
— А я все ждал, когда у твоих снеговиков вырастут сиськи, — унывает Тодд. — Чего здесь не хватает, так это баб. А остальную мишуру вроде снежинок и Сант пусть эти ублюдки себе в глотку затолкают!
Заключенные поддерживают идею, но никто не рискует нарисовать Мерлин Монро в колпаке или еще что-нибудь не менее фигуристое. Никому не хочется загреметь в одиночку, да еще под Рождество.
Сиэль держит кончик языка наружу: он преисполнен усердия, и сам не заметил, как понял, что для него действительно важно нарисовать отменного рождественского оленя. Возможно, лучшего из тех, что видели здешние стены.
В первую очередь для себя.
«Это будет
мой рождественский олень».
Но:
— Это самое странное создание, которое я когда-либо видел, — Бард делится впечатлением. Он вовремя, так как олень уже готов принять оценки критиков, а еще он занял куда больше места, чем планировалось. Весь центр стены.
— Нормальный олень! — бросает Сиэль. Пока он рисовал одного оленя, остальные изрисовали всю стену: снеговиками, горами, елями и снежными хлопьями в виде отпечатков чьих-то пальцев.
Биг-Бен поддерживает:
— Я сначала решил, что это собака, но потом увидел куриную жопу, затем — кучу змей на голове и полоски к куриной заднице и решил, — это скунс охотится.
— Да видно же что олень…
— А почему вместо ног лохматые ласты? — уточняет Черный, у него смеются одни глаза, сам он серьезен. — И зачем им палки? Как эта тварь вообще перемещается?
— Просто это жирнобедрый олень. Только и всего. — Сиэль не готов сдаться.
Черный что-то прикидывает в уме и снисходительно соглашается:
— А что на рогах висит?
— Гель потек, но удачно, потому что вышли морозные сосули. — Таким приемом Сиэль оказался доволен больше всего, ведь вышел кусочек сказки: сосули бликуют в лунном свете, когда олень гордо ступает в сугробах между снеговиков. Клонированных, как будни зэка.
Но у Черного иное мнение:
— Больше похоже на кровь врагов.
— Или на кишки, — с охотой подхватывает Бард. Олень с кишками на рогах ему нравится почему-то куда больше, чем с волшебными сосулями.
А Биг-Бен выносит серьезный вердикт:
— С этим оленем явно что-то не так.
Черный кивает:
— Все олени — косячные. А олени, нарисованные косячными оленями, — вдвойне.
Апофеоза славы олень Бэмби добивается, когда на дежурный обход возвращается Томас. Он плотно отобедал и выглядит довольным. Кажется, от него еще пахнет куриными крылышками и сырным соусом.
— Ну что, девиантная прослойка населения, я пришел проверять ваши шедевры живописного искусства. Моне и Пикассо уже готовы перевернуться в гробиках? — Томас обводит стены взглядом. Если убрать форму надзирателя, вполне сойдет за критичного преподавателя художественной школы. За которую платят бессовестные суммы денег.
— Когда я говорил, что хочу от вас рождественский мотив, я имел в виду нечто светлое, что, по мнению психолога и прочих лиц созидательных, способно принести вам, отбиткам общества, праздничное настроение, желание исправиться и стать хоть немножечко лучше. Я имел в виду это. А не гандон с вытекающими жидкостями…
— Это носок и снежинки! Как просили! — от негодования ноздри Вайлета раздуваются. Томас хмыкает:
— И я точно не имел в виду мошонку полярного медведя-переростка (снеговик) и залысины с перхотью (заснеженные склоны Последнего Единорога). И уж точно никак не… японский городовой, это что еще за хренотень?..
Томас останавливается ровнехонько перед белым оленем. Что ж, его можно понять: рисунок выделяется на фоне прочих и приковывает внимание. Бэмби не привыкать. Пока он рисовал, с похожим вопросом обращались многие. Художник решает держаться с достоинством и просто пожимает плечом:
— Мой рождественский олень.
Хоть лицо Томаса и слегка кособочит, когда он переводит взгляд с триста первого обратно на стену, заметно, что он под впечатлением.
— Нет, ну это, конечно, шедевр!.. Только вот куда больше он похож на выкидыш чернобыльской коровы на раннем сроке. Недобиток. Джери! Джери, иди сюда! Глянь, скажи же, что эта тварь просто умоляет о том, чтобы его добили.
— Ага. Умоляет о тряпке с хлоркой: «Спасите, удалите меня с глаз доло-о-ой! Я больше так не могу! Мои ноги сейчас сломаются пополам от жира!»
Все уже поняли, но Джери входит в раж, кажется, он смакует собственный тоненький голосок:
— «Мои рога, как экскременты белок, а единственный глаз сочится соплями! Помогите! Я хочу умереть! Кто нарисовал меня?! Какой недобрый человек?»
Томас качает головой:
— Довольно, Джери. Ты прав, эта тварь заслуживает тряпки с хлоркой. Черт, да она заслуживает бензина и спички. Спалить все нахрен до основания, как будто никогда и не было. Ни следа ее мерзких копытц. А ведь я думал, что ничего уродливее бабушкиного лысого кота не существует. Вот вам и рождественские чудеса.
— Парень, подпиши, что это олень, ну, чтобы наверняка, — советует Тодд, и Бэмби выводит буквы, прямо под копытами: «Рождественский олень», а, подумав, добавляет еще ниже: «Вид благородный, жирнобедрый». Тодд качает головой, он не совсем это имел в виду.
Но Томасу и Джери уже надоело. Раздается стальное и безапелляционное:
— Так, чтобы гандон стерли, на его месте посадите Санта-Клауса.
Вайлет в печали, он довольно долго вырисовывал заплатку на пятке рождественского носка, со стежками: «Придурок ведь носков никогда не видел».
— Снеговики так и быть, оставляем, — продолжает Томас, — лысину тоже, только у перхоти добавьте лучи… ну, вы поняли, когда у снежинок палки во все стороны торчат, по ним сразу видно — снежинки, а не перхоть. Как же это слово-то…
— Узоры, — подсказывает Джери.
— Точно! Узоры к перхоти чтобы появились. Ну, а выкидыш — убрать.
У Сиэля перехватывает дыхание:
— Как выкидыш убрать? Я же старался! И это — олень! Как договаривались! Я свою работу выполнил!
Как ни странно, остальные подхватывают. Бард и Биг-Бен горячо кивают: «Как мы без оленя-то?» Томас принимает это во внимание. Видимо, курица с соусом и правда была вкусной. Он хмыкает:
— Хорошо. Но если ты, триста первый, пояснишь, как у твоего оленя мошонка оказалась на спине.
— Это помпочка!
Томас морщит губы: «Ути-бозе мой помпочка!»
— И что же такое помпочка, если не мошонка?
Сиэль ловит на себя взгляды всех.
— Да, Бэм, что такое помпочка? Это даже звучит странно, знаешь ли! — усмехается Вайлет. Сам он уже смирился с тем, что его рисунок ликвидируют. Так же легко смирился, как с проигрышем в конкурсе домов. Что поделать, когда в мире не существует справедливости?
«Только не сегодня, — думает Сиэль. Он чеканит слова внутри своей головы. — Я не сдамся. Я не позволю испортить что-то светлое внутри себя!»
— Хвост, господи, как у кролика! — восклицает он. — Да вы чего, серьезно? Здесь не нужна цензура! Это олень! Всего лишь… олень. Я такого в детстве рисовал!
Томас вздыхает. Громко и тяжело. И, судя по тому, как он смотрит на оленя, он всерьез размышляет.
Неожиданно за рисунок заступаются многие: карлик Тодд, Биг-Бен, Бард, Финни, Последний Единорог и даже Джем. За ними стоят остальные заключенные, которым вдруг стала небезразлична судьба жирнобедрого оленя. Возможно, потому что близится праздник, а возможно и для того, чтобы не позволить одному вертухаю решать дела заключенных.
— Этот олень — наше право отмечать праздники!
— Олень Бэмби — символ тюремного рождества Алиент-Крик!
— Требуем оставить оленя Бэмби! Кто за жирную тварь?
А когда толпа начинает скандировать: «Олень Бэмби! Олень Бэмби!» Томас сдается.
— Ладно-ладно, черт с вами! Я лишь уточнил по поводу анатомических особенностей. Пусть живет ваша тварь.
Коридор наполняется одобрительными выкриками. Весть о том, что в коридоре, наконец, появился символ тюремного Рождества облетела все камеры и закоулки Алиент-Крик.
Что происходит с жирнобедрым оленем с 20:00 до 9:00 в тюремном коридоре Алиент-Крик
20:17 вечера:
Сначала Финни просто проходит мимо стены с рисунком, но затем возвращается. Рисунок Сиэля выглядит довольно мило и точно не походит на все, что находится в Алиент-Крик. К нему хочется возвращаться. Так Финни весь остаток дня размышлял об олене.
И хоть Финни давно не верит в чудеса, но когда Сиэль выводил сочные линии кистью, то показалось, что на месте Сиэля мог быть он: ведь рисовать зверюшек куда приятнее, чем массировать чужие ноги. И быть с Черным — наверное… тоже приятнее.
«Не всем везет», — вздыхает юноша и оглядывается: не видит ли кто? Указательным пальцем он дотрагивается до белой краски, и на какое-то мгновение она кажется ему волшебным эликсиром.
— Рождественский олень, пусть в этом году мои дела пойдут лучше. Знаю, не смею просить много, но… пусть хотя бы Лондон чаще моет ноги. Сил нет терпеть.
20:55 вечера:
Заключенные сегодня тише обычного: должно быть забились по углам и лелеют надежды на светлый Новый год.
Джери презирает заключенных и в тоже время боится. Кто знает, что им придет в голову? А он еще так молод. Он слышал про историю с апельсином в заднице одного мерзкого ублюдка. Вот где ужасы. Вот где животные.
Взгляд уже почти привычно скользит по унылой серости и пассивно-агрессивным лицам. Он цепляется за рисунок на стене. Он похож на наскальную живопись из учебника по истории: «Так пещерные люди изображали природу».
Ах, да, символ тюремного праздника. Кажется, местные в это правда верят. Как пещерные люди.
Джери наблюдал за тем, как светловолосый паренек, из сучек, загадывал желание.
— Точно пещерные тупицы, — хмыкает Джери.
И все же, проходя мимо рисунка, он задерживается. А вдруг это правда работает? Что если сила веры множества людей придает нарисованным линиям силу?.. Ведь недаром люди празднуют Рождество?..
Если не проверить — не узнать. Джерри оглядывается прежде, чем подумать, быстро — очень быстро, как выстрелить в мишень:
— Дух Рождества, если ты меня слышишь, дай любви в Новом году. Женщину какую-нибудь. Верную, чтобы оленем уже был не я, как в прошлый раз. И извини, если оскорбил.
А отходя от стены Джери чувствует, как к нему возвращается привычная разумность: «Господи, что я делаю? Надеюсь, Томас не зря передумал стирать это убожество!» Но едва он думает об этом, как глаза оленя кажутся чуть менее нарисованными. Они смотрят даже не на человека, а как бы в него. Тут у Джери екает внутри, и он просит у оленя прощения. «Мое желание все еще в силе. Пожалуйста, олень. И… спасибо заранее».
21: 22 вечера:
Томас зевает один раз, затем второй и третий. Ну что за день? Он как сонная муха ползает вдоль стен… Так-так, что тут у нас?
Олень с волосатыми причиндалами на спине. Белое на сером — как будто асфальт снегом припорошило.
— Что, развесил свое хозяйство и радуешься, да? Типа самец, типа крутой? Захочу и сотру тебя.
21:30:
Снова Томас, на обратном пути обхода:
— Ладно, не сотру, но хочу, чтобы меня повысили. Скажем, до помощника Лайала. И мои яйца не меньше твоих, чтобы знал, а значит, и Рождество сделаю себе и без твоей помощи. И, да: черта с два я буду дежурить в него!
21:44
Последний Единорог озирается по сторонам: ему бы успеть в камеру до того, как поймает Крэг, ведь он грозился повторить с ним все те мерзкие вещи, которые сделал в первый день.
Спина и лицо вспотели, хотя мужчина прошел всего лишь небольшой промежуток от душевых до столовой. Голос в голове шепчет девичьим голоском:
— Можно постоять тут, а потом дождаться охранника и пойти с ним! — перед внутренним взором предстает кукольная фигурка с белыми волосами. Тульпа.
— Какая разница, не сегодня, так завтра все повторится.
— Не унывай, Чарльз, мы можем успеть раздобыть оружие.
— Не глупи, Виктория. Я не умею им пользоваться, и я — не убийца.
— Не сможешь ты, смогу я! Дай мне это сделать! Отдай свое тело под мой контроль!
— Нет… не сегодня. Помолчи, пожалуйста.
Он слышит чьи-то шаги и сворачивает за угол. Осторожно, и лучше не дышать… Ах, это всего лишь Джери на обходе. Он выглядит безобидно.
Мужчина замечает оленя на стене. Его рисовал странный тип по кличке Бэмби. Странный потому, что нормальные люди таких оленей не рисуют.
И все же Чарльзу кажется, что в олене есть нечто особенное: «Хотел бы я так же кишки врагов раскидывать по окрестностям. Мне всегда не хватало здоровой агрессии». Виктория хихикает в ладошки.
— Хочу его потрогать!
Чарльз обычно старается выполнять прихоти Виктории, ведь у нее нет физического тела.
Он едва касается ногтем краски — засохший слой. Бэмби явно не поскупился на гель ради своего жирного оленя.
— Ай-ай, — раздается голос.
У Чарльза сердце в пятки уходит. Крэг? Он нашел меня! Но нет, рядом стоит высокий и худой брюнет. Несмотря на кажущуюся безобидность он из тех, с кем лучше не шутить. Чарльз про него многое слышал.
— Я просто…
— Ты его рисовал, что руки тянешь?
Виктория охает: «Мне бы его тело! Был бы отличным стражником! Похвали его оленя». — «Но это не его олень». — «У него есть какой-то свой, и он его защищает. Это же очевидно». Вслух Чарльз говорит:
— Нет. Я хотел загадать желание. Все так делают. Можно? Говорят это и правда рождественский олень.
Брюнет улыбается, но почему-то выглядит это жутко. Возможно из-за тени сверху.
— Олень во всей тюрьме только один, и он исполняет только мои желания. Но, что ж, ладно. В честь Рождества загадывай и топай, — с этими словами мужчина уходит. Чарльзу остается только загадать и смыться поскорее, пока не наведался Крэг:
— Олень, мы с моей тульпой имеем одно желание на двоих: пусть все будут счастливы. И те, кто приглядывает за нами, и мы — актеры в фильме, который смотрят откуда-то сверху. ОТТУДА… И не думаю, что это небо. Нечто другое. Я все больше склоняюсь к мысли, что все мы — тоже чьи-то тульпы. Нас кто-то выдумал, а смерти нет. Потому что мы в матрице. С наступающим Рождеством!
07:30
Черный замирает напротив стены и разглядывает оленя. Наивная несуразность, которой не место за решеткой. Пятилетки лучше рисуют. Жирнобедрая скотина, и чего всем так приглянулась? Вы поглядите, уже как к алтарю ходят, олицетворения тюремного Рождества! Смешно, смешно…
Мужчина склоняет голову набок: длинная прядь падает на скулу и щекочет кожу, тут же мимо проходят заключенные.
Черт.
«Не поправлять. Не поправлять». Мужчина не трогает прическу каждые полчаса: поэтому стоит лучше следить за неосознанными движениями и жестами. Порой они говорят больше, чем требуется.
Он устал.
«Стоило побриться налысо».
У оленя сильный изгиб шеи и рога похожи на бонсай. Наверное, в этом есть стиль. Черный не уверен, он не разбирается в творчестве, оно кажется ему бессмысленным. И все же…
Не то чтобы рисунок совсем дрянной, выполнен сносно. Возможно даже лучше, чем кажется. В последнее время Себастьян не уверен, что дело не в настроении.
Наконец, он криво усмехается:
— Олень в хату. Что ж, с Рождеством меня.
Он стоит еще недолго, затем толкает руки в карманы и уходит, насвистывая мелодию. Ему хочется курить, но сначала нужно сделать обход и уладить дела с Лау. Этот год будет сложным, возможно, сложнее предыдущих, но он справится. У него просто нет другого выбора.
07:55
Сиэль бредет в столовую. Он встал раньше Биг-Бена, но позже Черного. Впрочем, как обычно.
Накануне праздника в тюрьме стало более шумно.
Лау продает по акции «рождественский героин», Одноглаз в лавке желает всем «не сдохнуть в Новом году», а повар Пабло удивляет всю тюрьму фирменным печеньем из свеклы и желудей. Гадость редкостная — но это же подарок. Поэтому все жуют. Кто еще им подарит подарки? Не факт, что хотя бы у каждого пятого найдется Санта в этом году.
Мимо стены тянется вереница из снеговиков и мохнатых снежинок — Вайлет дорисовал «лучи к перхоти» как и настоял Томас. Получились микробы или вирусы СПИДа.
А вот склон лысой горы Последнего Единорога: невооруженным глазом видно, что у парня внутренние межличностные проблемы. Ну кто так горы рисует? Явно, что он думал не о них, пока рисовал.
И, наконец, отдушина — персональный рождественский олень Сиэля. Возможно, единственно теплое и светлое местечко во всей тюрьме.
Ноги каменеют, когда это самое светлое местечко становится видно издали.
Вместо привычного оленя на хозяина смотрит окровавленное чудовище. Жуткая красная краска поверх белой. Как пятна крови. Как кетчуп.
И прежде, чем подумать о причинах и о врагах, о следствиях, Сиэль издает крик. Конечно же, он не планировал кричать, привлекая внимание, но крик вырывается из недр глотки, из центра души:
— Какого?!.. Мой олень!
А вместе с криком, он вдруг понимает, кому бы подошли те самые духи. И это злит еще больше. Он кричит громче, громче… и громче. Он ругается и сквернословит перед самым Рождеством. В конце концов, ему все равно не есть утку в винном соусе и не читать глупые милые комиксы под елкой.
***
В 07:32
До того, как Бэмби просыпается…
Еще большинство камер закрыто и коридоры пустуют. Тщедушная юркая тень крадется, нацепив на голову капюшон. Блонди пришлось потрудиться, чтобы раздобыть краску. Она красная. И как жаль, что ее хватит только на мелкие пакости.
Например, пририсовать на вон те благородные рога кишки. Добавить пятна крови на снегу и, о, конечно же, пентаграмму, ведь наш Бэмбеночек не то, чем кажется.
— Однажды как-то по утру Бэмби вызывал Сатану! Отличное предисловие нашего общего сюжета, да, крыса?
Надпись под оленем: NEW Santa
И еще ниже:
Bambi SATAN
Блонди не может удержаться, чтобы не засмеяться от задумки, которую сам же и придумал, так что приходится прикусить кончик языка — никто не должен узнать.
Он создает последний штрих: воспаленные зрачки у символа Рождества. В каком-то смысле они отражают действительность, потому что Блонди замечал воспаленный и болезненный взгляд у триста первого.
Так вскоре некогда светлая тварь превратилась в обложку для альбома хард-металл. Эта дрянь жаждет крови, и она уже раскидала внутренности врагов по ближайшим веткам да своим рогам, окропляя кровью снеговиков — своих верных вассалов. Волшебно и просто сказочно… мерзко!
У Блонди даже замирает сердце: вот теперь-то, с ликованием в душе, он может поздравить другого такого же заключенного:
— С годом крысы, грязная крыса. И — с Рождеством!
