Черному надоело: Сиэль чувствует это буквально, когда пальцы сдавливают горло. Большой палец на кадыке и поглаживает, как жука, потому что кажется, что собственный кадык защищает толстый слой хитина, как у насекомых, и он не такой прочный, как кажется.
«И чем я только думал, когда рассказал про чертов журнал?» С другой стороны обнаружение находки было необходимостью: ведь в каком-то роде, безопасность Черного — это и сохранность его мальчика на побегушках. И Бэмби даже не представляет, что лучше: если вся тюрьма откроет нелицеприятную правду о своем лидере, который «перья пушил» и «клянчил деньги позами» за спиной Черного или — на его глазах, но виноват все равно окажется Бэмби, потому что: «А журналы-то где?» Ответить бы в рифму, да зубы дороги.
Черный молчит и смотрит: ничего не делает. Сиэль ощущает теплое и ароматное дыхание около лица и шелест ровного дыхания. Никак не привыкнуть, когда даже в экстренных ситуациях кому-то удается сохранять дыхание настолько глубоким и спокойным. Тюремный дзен? А, может быть, высшая степень человеческого отчаяния, та самая, когда свыкаешься с мыслью, что каждый день как последний? Есть еще вариант, что Черный — психопат. Отбитый ушлепок. Ведь никто толком даже не знает, за что он сидит.
Как-то Бэму довелось подслушать байки старперов, рассказанные зеленым. В них альфа едва ли не берсерк, вырывающий куски плоти из шей легавых. «Новые времена — новые тюрьмы — новые альфы», — это если резюмировать полосатые легенды. Хотя сдается, что они врут и призваны для того, чтобы у прибывших юнцов вместо молока у рта, моча на штанах не просыхала.
Как бы то ни было, учитывая ситуацию, дышит Черный на удивление тихо. Как будто чай на хате попивает.
Согнутое колено давит на пах, палец не отпускает кадык, глотать больно, и под кожей мерещится приплюснутый жук: ему бы выбраться из ловушки, а то пальцы чересчур сильные, как будто их отдельно тренируют. Карие глаза волком всматриваются в напуганное лицо. Интуиция подсказывает, что шанс выйти здоровым, это не отводить взгляд. Да ведь Бэмби и не обманывал никого, чего же ему бояться?
Наконец, хватка исчезает. Волк отпускает добычу и оборачивается к остальным. Биг-Бен и Бард понимают без слов: у входа тут же ловится библиотекарь. За шкирку.
— Да я то чего, бро? Че за кипишь? Иисусе, даже в библиотеке нет покоя! — у Вайлета штаны норовят свалиться с бедер. На одной из косточек темнеет тату: стеклянная банка «Coca Cola». Интересно, что значит? — Журналы я вернул на раздачу. Кто брал? Да кто книги читает… вы же знаете, у нас вся тюрьма читающая!
Биг-Бену такой ответ ой как не нравится: нескладно и вызывает вопросы. Он выдвигается вперед, как массивная тумбочка в бургерной, и бьет кулаком о кулак.
— Ты мне зубы не заговаривай! Я скорее поверю, что мартышка слезла с дерева и взялась за словарь, чем ты! Я ведь прав, Черный? Нет обезьянкам доверия!
Вайлет пучит глаза, перескакивая взглядом с лица альфы на толстяка. Задевает он и Бэмби, стоящего чуть позади, но так, словно книжная стойка вызывает больше уважения присутствия, чем он. Черный берет из тележки первое попавшееся издание, присаживается на край стола и листает: Одна нога болтается над полом, и торчат острые колени, Бэмби не забыть их колкость.
— Вязание русской матрешки, пособие для чайников, — читает вслух, — Биг, прямо твоя тема, а.
— Куполов нет?
— Куполов нет.
— Ах, моя Зинаида Аркадьевна, — толстяк бьет кулаком в грудь: «Всегда тут».
Чем сам допрос Вайлета куда больше пугает переход с горячей темы на нейтральный тон. Он решается проявить себя: «Если вязание интересует, есть пять полок под это дело! Крючком и спицами. Старинная техника макраме. Могу показать!»
— Чувак, ну вот зачем ты так, а? — тянет Биг-Бен. — Я же сейчас из тебя свитерок свяжу, бабушке на передачку, — и он угрожает, надвигаясь вперед. Вайлет поднимает ладони вверх. Черный продолжает листать журнал. Бэмби уверен, что на самом деле так он прикрывает раздумья: что же делать дальше.
— Пытки инквизиторов в средние века, — читает он. — Как Влад Цепеш на колья сажал. Пытка стальной грушей… дыбы. колесование… А вот мое любимое — раскаленные иголки под ногти. Всегда хотел попробовать. Бррр.
И заметьте — все это в журнале про вязание. Хотя откуда заключенным знать, о чем на самом деле читают старушки и дедушки в престарелых домах? Вайлет стискивает зубы и тихо-тихо чертыхается: звучит, как будто хочет произнести Черный, но получается только «черт».
— Вот сейчас прямо как гвоздем по стеклу! Черный, тебе жирный респект, я же не рыпаюсь. Я все понимаю! Говорю, как есть… что взять с простого библиотекаря? Чисто все, ну!
Терпение теряет Бард.
— Sucio mono! [грязная мартышка — исп] — восклицает он, и во рту мелькают кончики остро подпиленных клыков. — Вспоминай или я тебе язык голыми руками вырву!
Вайлет скукоживается.
— Да все брали! Все читать вдруг полюбили! Новый товар — новый спрос! Я им что слежку делал?.. А хотя… погоди-ка! Психолог отобрал номер! Я ему, типа, не по порядкам, литература для заключенных, а он мне втер, мол, тоже, считай, свой. Китайская культура ему нравится видите ли. Гонконг еще словарь китайский взял.
— Мистер Ландерс что ли? — уточняет Биг-Бен.
— Точно он, бро! А ну вроде еще чувак заходил, который с каплей под глазом. На обложке рыба, он мне: «Это лосось!» А я ему: «Не, чува, это хариус». Еще спорил, но куда, епта, я на всяких рыбках собаку съел, столько дискавери прозырить!
Действительно.
— Лучше бы ты исполнял обязанности которые на тебя возложены, друг! — Биг-Бен опускает руку на костлявое плечо, хлопает пару раз да так, что шоколадка съеживается, как та самая мартышка под дождем. Усмехается: «Не ссать, дядя Степа ребенка не обидит».
— Кто такой дядя Степа? — пищит Вайлет. Очень уж интересно.
— Читать надо больше. Знал бы тогда, что дядя Степа — милиционер!
Черный встает на ноги и дает знак отпустить горе-библиотекаря. Они покидают читальный зал, и уже в коридоре мужчина объявляет, что проверять будут всю тюрьму. Но начнут, разумеется, со странного типа по кличке Слеза Лосося и психолога.
— Бард и Биг, вы начинаете с первого этажа. Ищем журнал «Глобус». Помним — десятая страница. Я наведаюсь к Слезе Лосося, ну, а на тебе, — Черный оборачивается к Бэмби, и у того во рту пересыхает, — мистер Ландерс.
Забрать журнал у служащего тюрьмы — это все равно что умыкнуть свисток у Томаса или спасти Последнего Единорога от шайки Крэга. Невозможно. Бессмысленно. Больно.
— Но как я это сделаю? — спрашивает Сиэль. Внезапно он замечает, что у Себастьяна за масками из ухмылок и задора — весьма усталое лицо. И это вызывает странное, щекочущее ощущение под лопатками. Как будто пчела села.
Черный разминает шею ладонями и делает медленные вращения головой, хрустят застоявшиеся позвонки. Альфа напряжен и кое-кому следует хорошенько думать прежде чем отвлекать его несуразными вопросами. Как достать луну с неба? Шутишь что ли? Построй ракету и мотнись стрелочкой, да кого это волнует, верно?
Но Черный терпеливо разъясняет:
— Это всего лишь психолог, Бэмби. Расскажи, как тебе тяжело живется после домашнего насилия. Папа бил, мама пила, — он делает паузу, прикидывая в уме, а темная бровь ползет все выше и выше, как крыло вспархивающего ворона, —…любимый котенок издох в пять лет. На твоих глазах…
— Лучше кролик, — подсказывает Бард. На него оборачиваются. Он пожимает плечом, шумно почесывая указательным пальцем: — У меня кролик был. Пулька звали.
— А его самку — Обойма? — Биг-Бен подвизгивает перед тем, как смачно хохотнуть. Бард огрызается:
— Не смешно. Друг детства все-таки. Мне было четыре года, а Пулька прожил всего год. На ощупь, как варежки деда. Да и цветом такие же… серые… ну как свежий асфальт.
Черный и Биг-Бен переглядываются.
— Может лучше Барда отправим? У него явно хорошо получится, — предлагает толстяк. Но Черному не до шуток, и вскоре все замолкают. Затем он приобнимает Бэмби и наклоняется так, что их лица оказываются предельно близко. Снова.
— Итак, отвлекаешь психолога на его работенку и забираешь журнал. Или делаешь, что угодно, но — забираешь журнал. Сечешь?
«Чудесно. Ведь все так просто!» Ведь карие глаза… въедаются в лицо, не оставляя и шанса на отказ, увиливание или даже смерть в процессе выполнения поставленной задачи. Еще бы: горячий привет от смазливого дворецкого надолго останется в памяти всякого заключенного в Алиент-Крик. Если не навсегда. У Черного слишком характерное лицо: не узнать невозможно.
Бэмби предполагает, что если он выйдет на свободу живым, то до конца своих дней будет вспоминать лицо своего спасающего угнетателя, до мельчайшей черточки. Дыхание. Тяжелая, шелковая прядь, чем-то похожая на челку вороного фризского жеребца.
А вот тема и для обсуждения с мистером Ландерсом: «Я сравниваю любовника с конем и опасаюсь, что он умеет читать мысли».
Вы бы видели его глаза…
— Бэм, — настойчиво повторяет Черный, как будто благословляет и дает установку напоследок. — Ты принесешь мне журнал или выдранную страницу.
«Или…». Можно не продолжать. Пулька Барда так скверно не кончал, как кончит Бэмби, если не принесет искомое.
— Я принесу то, что тебе надо, — повторяет Бэмби, и чужие пальцы проводят по шее сзади, наверняка оставляя розовые, как малина, следы.
Компания расходится: троица в сторону жилых камер, а юноша ближе к столовой, где расположился кабинет психолога. Напоследок Биг-Бен разворачивается, продолжая шагать спиной вперед: два пальца рогаткой от своих глаз в сторону глаз Бэмби. Чтобы это значило? Предупреждает, что бдит за ним или подшучивает, пародируя жест наркомана Блонди? Уже неважно. Бэмби в жизни ничего не крал, а тут шутка ли: стянуть из-под носа тюремного служащего.
Мистер Ландерс как раз собирается уходить. Он закрывает кабинет и оглядываясь, как наверняка делает часто в тюрьме, натыкается взглядом на Сиэля. Кажется, он даже вздрагивает: Биг-Бен непременно пошутил бы по поводу затаившегося оленя.
— А, Фантомхайв, что тебя привело в мою скромную обитель? — спрашивает он и сжимает в ладони связку ключей. На брелоке покемон Джиглипуф. Бело-лиловый и круглый, как шарик, он чем-то напоминает самого мистера Ландерса. Может быть, так его называют в кругу друзей или семьи и брелок это символичный подарок? Сиэль с легкостью может вообразить женщину, которая снаряжает мистера Ландерса на работу — термос с травяным чаем и домашние пирожки — треплет за щеку и ласково пищит на дорожку: «Пока-пока, мой Джиглипуфик!»
«И почему я думаю об этом?» Сиэль одергивает себя. Ассоциативные игры образами возникают всякий раз во время стресса. Ах, да, ему же позарез надо отыскать журнал «Глобус», куда бы мистер Ландерс его не засунул. Оставалось надеяться, что он не унес его с собой в туалет для служащих, чтобы не терять время даром и просвещаться культурой Китая.
— Мистер Ландерс, мне бы пообщаться с вами, — говорит Сиэль и, подумав, чуть-чуть улыбается. Интуиция подсказывает, что журнал в кабинете. Но мистер Ландерс смотрит на часы и отвечает:
— Знаешь, мне вот прямо сейчас неудобно: нужно отойти. Зайди попозже, идет?
«Попозже». Сиэль отчетливо видит, как реагирует Черный на столь вескую причину. Приоткрывается, казалось бы сплошная линия рта, обнажая матовую темную щель, мелькает ровный ряд зубов, — как с рекламной брошюры — а затем из нее исторгается бархатный голос, какой вполне может звучать в кабинете хорошего дантиста: «Попозже может быть очень больно, а сейчас будет просто больно: готовы потерпеть или оплатите обезболивающее?»
— Но мистер Ландерс, — настаивает Сиэль.
— Что, Фантомхайв?
Помимо того, что Сиэль все так же держит уголки губ приподнятыми, как будто приклеенными, он еще и моргает на особый манер, как будто на ресницах повисла вся невыносимость тюремного бытия.
— Ну… душа болит.
— Знаешь что, — мистер Ландерс подходит чуть ближе и с сочувствием вздыхает. Как взрослый, которого ребенок отвлекает от дел. — Давай мы проработаем то, что тебя гложет на практике? Нарисуй что-нибудь, ну, знаешь, от души, желательно в цвете, а потом я проанализирую вместе с тобой, идет? Только рисуй первое, что придет в голову.
«Клоун», — хмыкает Габриэль. На этот раз он не на чьей-то чужой стороне, что удивительно само по себе, даже несмотря на то, что внутренний «советчик» лишь субъективное представление Фантомхайва о собственном близнеце. Памятная мозаика, которую он не хочет, но все же вынужден хранить внутри. Как будто Габриэль — отражение, которое иногда жизненно необходимо подсмотреть в зеркале и неловко скопировать. В конце концов, не он ли забрал себе все, что нужно для выживания, впитал в себя все не кроличьи качества, и оставил Сиэля у кромки чащи с голыми руками?
Сиэль припоминает: Габриэль уже лет с девяти терпеть не мог, когда с ним обращались как с ребенком. А Сиэля такое положение вещей устраивало. Собственно, кем они были, если не детьми? Ладно. Что касается близнеца, то тот с пеленок был исчадием ада. Не тем, которое прокалывает шины соседям и привлекает внимание родителей через череду деструкции, а самое настоящее — его сложно, иногда невозможно, выявить за маской прилежности.
Голос Габи пародирует психолога: «Так много черного… Господи, Фантомхайв, в лавке гробовщика и то светлее!» — «Цвет настроения».
Понимая, что психолог все же улизнет, Бэмби не может удержаться, чтобы не съязвить. В нем как будто сверкает одна из граней братской мозаики:
— Мистер Ландерс, а вы не в яслях практиковались? — он чуть склабится, впрочем, сохраняя дружелюбную улыбку. Но мистер Ландерс не поддается.
— Я везде практиковался, об этом вам не следует переживать.
С этими словами мужчина — чистенький и не обремененный — закрывает дверь, засовывает ключи в карман и уходит.
«А давайте все вместе поможем мистеру Неудаче найти хотя бы немного везения или пару-тройку дворецких!» — злорадствует Габриэль. Сиэль и ему не прочь ответить, но…
«Погоди-ка», — говорит голос, и уже непонятно чей он — Сиэля или брата. Дело оказывается в двери, которая привлекает внимание: ведь мистер Ландерс не вставлял ключ в замочную скважину, вот что! Сиэль готов поклясться, что не вставлял! В груди разрастается жжение: крошечный рой пчел активировался, даже дыхание сбилось. Бэмби подкрадывается к двери и оглядывается: коридор пуст, им в основном пользуются, чтобы пройти в столовую, а до ужина далеко. Но могут сновать вертухаи, так что следует быть крайне осторожным.
Он дергает дверную ручку, проворачивает, и дверь поддается, являя желанное и запретное внутреннее пространство. Как в каком-нибудь детективе или боевике, и рою пчел в груди уже совсем неймется. «Вот это удача». — «Не благодари, только с моей смекалкой олень нашел выход из двух сосен». — «Заткнись».
Прошмыгивая внутрь, Сиэль закрывает дверь и оглядывается. В кабинете горит свет, а горшков с герберами увеличилось: оранжевые и бледно-лиловые, как те самые круглые джиглипуфы. На полках сидят или лежат гипсовые херувимы: склонив головы наблюдают за лазутчиком, и в их казалось бы милых улыбочках затесалось нечто зловещее. Так умел улыбаться Габи.
Но мистер Ландерс пастор при детском приюте или тюремный психолог? Столь сомнительными декорациями уважения он точно не добьется, да и черт с ним. Где-то тут должен быть журнал. Сиэль вертит головой, осматривает стол, заваленный папками и книгами вроде «Деструктивное поведение строго по будильнику», «Воспитание трудных взрослых» и «Моя мама родила меня в двенадцать».
«Он бы хоть прикрывал названия!»
Вряд ли Крэгу, заглянувшему на минутку, чтобы душевно поболтать об изнасиловании Последнего Единорога, не придет в голову присовокупить — что он обожает делать в любых вариациях — красноречивые названия к себе.
«Моя ма не рожала меня в двенадцать! Слышишь, ты, хрен свиной, зачем тебе такие книжки? Ты думаешь, мы тут все дебилы, или что? Да моя ма твою ма уделала бы по силе материнского…» Дальше он бы скорее всего ушел на перезагрузку, ведь без Лондона, хотя бы иногда читающего журналы, его словарный запас невелик. А мистеру Ландерсу в любом случае пришлось бы нелегко. Шутка ли: твою мать выводят на ринг против другой матери. Выкручивайся, как хочешь.
— Мое сердце больше твоего сердца, сучка! А мой сын лучше твоего сына! — тянет одна, с виду интеллигентная, женщина и демонстрирует грудь, она увешана медалями мистера Ландерса за хорошую учебу и достижения в кружке авиа-моделирования. В зубах диплом об окончании университета: «Рр-р-р!» — голубые глаза пучатся, а серьги из жемчуга дрожат, как слезы Св. Марии.
И зэки в зрительном зале уже торопятся сделать ставки. Они вопят, толкаются друг на друга и рвут жилы, чтобы протянуть пачки сигарет или «Пикник» с изюмом и двойным слоем нуги: «Мама Крэ, мама Крэ!»
Мама Крэ — мама-криминал — хоть и в два раза ниже матери мистера Ландерса и имеет синяки под глазами, цвета мокрой фасоли, но зато зрачки большие, а радужка — яркая, что добавляет природной агрессии и женской энергетики. Бэмби воображает ее в дырявом платье в мелкий цветочек, босиком, с младенцем на руках: волосы растрепаны, как солома, а за плечами кишит мексикано-нигерская кухня по приготовлению амфетамина. Она — мадонна иного измерения. И где-то там Крэг ползал среди шприцов, слюнявя тапки отчима Хулио по кличке Бульдог.
— Да я нюхала белую лошадь перед родами и ничего: жи-вые! — по слогам читает она. — Так что засунь свой диплом себе в матку, швабра, и прокрути! Мой Крэг ничуть не хуже! Он — ячейка!..
«…Нездорового общества», — добавляет Бэмби, но его не слышит никто, кроме Черного. Оказывается, Черный стоит в куче вопящих заключенных, и его чудесным образом огибают чужие локти, ноги и руки. Он, как неприкосновенная деталь картины, — прекрасен черный отчужденный Иисус, несущий не осуждение, но…
Нет, он смотрит на Бэмби почти осуждающе, и Бэмби вспоминает, зачем пришел.
К счастью, «Глобус» оказывается на тумбочке за цветами. На обложке пылает ночной Гонконг, а уже на десятой странице английский дворецкий шлет горячий привет. Чу!
— И тебе тоже. — Прежде, чем выдрать страницу, юноша не удерживается от того, чтобы не потыкать ногтем в белое и холеное лицо. Со шрамами оно выглядит куда лучше.
В это время снаружи раздаются шаги. Кто-то идет не спеша и замирает напротив кабинета. Охранник? Бэмби сует страницу за штаны, а сам прячется под письменный стол. Его передняя часть закрыта сплошной деревянной стенкой в пол, за что Сиэль мысленно благодарит закупщиков тюремной мебели.
В дверь не стучат, а сразу открывают и заходят, как будто знают, что путь открыт. Через боковую часть стола можно наблюдать ноги в грубых ботинках и штанах заключенного. Раздается едва различимый вздох, затем бормотание: «Мальчики с крыльями. Отрезать бы ваши с радостью ребенка, но, увы, это мои крылья срезаны».
Лау? А он что здесь делает?
Китаец плывет вдоль стеллажа с горшками и ангелами, а затем достает с полки фотографию, на которой мистер Ландерс в голубой рубашке на фоне Китайской Великой стены.
Раздаются шаги, и они достаточно громыхающие, чтобы сделать вывод: это или Биг-Бен или мистер Ландерс, а поскольку Биг-Бен точно занят в другой части тюрьмы, то Лау попал в ловушку. Но китаец не предпринимает ровным счетом ничего, он продолжает разглядывать фотографию.
Дверь открывается и закрывается. Тяжелый третий добавляется в помещение.
— Ты уже здесь, — замечает мистер Ландерс. Он ничуть не удивлен. — Я оставил дверь открытой для тебя.
— Подумать только, — говорит Лау, — а ведь раньше ты был стройным, как лань. — Он ставит фотографию обратно и прячет руки за спину.
— Я не из тех людей, кто считает, что прошлого не вернуть, — отвечает мистер Ландерс. — Ведь ты все же пришел… Ты распознал мой сигнал? Сначала я хотел, чтобы ты посещал мою группу, но ты так рьяно отказывался… я испугался, что не будешь разговаривать вообще.
— Я пришел, чтобы сказать тебе, нет, — перебивает Лау. — Все давно кончено.
— Мне кажется, ты плохо подумал, — чеканит Эш, и в его голосе звучит обеспокоенность и грусть. — Я бы мог помочь! Я через столько прошел, чтобы устроиться сюда, а все ради кого, мой друг?
— Друг? — спрашивает Лау. — Так в этой стране называются танцы драконов, как ты мне расписывал?
«О чем они?» Психолог продолжает, но перед этим он приближается к заключенному на небезопасное расстояние. Мистер Ландерс — здравомыслящий и осторожный человек, неустанно озирающийся по сторонам, едва не дышит в лицо потенциальной угрозе. Угроза холодна, как лед.
— А знаешь, сколько бы лет не прошло, а ты все также прекрасен, Лау Тао. Твоя кожа напоминает о лотосах… Помнишь те самые, с озера Хуань Гуцун, где мы были с тобой нашей первой весной?
Но Лау беспощаден настолько, насколько и хладнокровен:
— Жирный свин.
Голос напротив нежно улыбается:
— Забавно. А раньше ты называл меня Джиглипуфом. Мы ходили в культурные походы и вот, я уже зефир, который ты хочешь поджарить над кострищем своей безудержной страсти.
Лау приподнимает плечи, и Бэмби замечает, какой же китаец тонкий. Как нефритовая статуэтка.
— Что было, то было. Юноши потешались, лаская своих драконов. Но какие времена, оглянись, о, взрослый муж! и ты увидишь, что драконы давно вымерли. Сей миф не оживить ни слезами, ни обещаниями…
«Да что происходит?» Похоже на репетицию древней комедии. Во всяком случае, оба актера знают с какой целью играют и ради чего затеян спектакль. У него нет зрителей, а значит, они ничем не рискуют.
Наивные.
— Неправда! — восклицает мистер Ландерс, он поддается вперед и бьет себя кулаком в грудь. — Мой дракон стал драконищем, и я смогу доказать тебе, Лау Тао! Я сожгу тебя в чистом пламени своей любви, хочешь? Я сделаю это прямо сейчас!
Затем происходит невообразимое. Лау сдается или он только и ждал, чтобы сделать это. Мистер Ландерс нависает над ним, подталкивает к своему рабочему столу, слышится шорох тканей, а затем, очень скоро, — приглушенные вздохи, причмокивания и постанывания.
Стол трясется, и, по степени вибрации, Бэмби к своему стыду отмечает, что мужчины ласкают друг друга вручную. Влажные звуки кажутся бесконечно грязными, а глазки херувимов еще более наглыми и хихикающими. Гипсовые развратники.
Сиэль старается не дотрагиваться до стенок ожившего стола и проверяет сохранность страницы в штанах. Злосчастный дворецкий скомкал ласточкин костюм и кажется, что его левый глаз осуждает за одно лишь свидетельствование происходящего.
Кто-то скоро кончает. Судя по тяжести вздоха, — мистер Ландерс. Он долго ждал этой минуты. Бэмби зажимает рот обеими руками — не хватало, чтобы его услышали. Лау все же не просто пешка, а имеет определенное влияние в тюрьме. Страшно вообразить, что случится, если он узнает о свидетеле его любовных утех, о его тайном Джиглипуфе.
— Мой китайский дракон, — шепчет Ландерс сквозь одышку. Непримиримость китайца куда-то исчезла и уступила место философской нежности.
— Моя воздушная булочка. Счастье — мять твои податливые дрожжевые структуры, — воркует он. — Я скучал по истории мучного херувима и белого дракона.
«Белый дракон? Это уж точно, весь в героине», — усмехается Сиэль. Он вдруг понимает, что даже если его обнаружат, ему ничего не грозит. Олень слишком много знает и он под хорошей защитой… одного большого и черного волка.
***
— Больше ничего нет, — отчитывается Бард в камере Черного, — во всяком случае, мы осмотрели все, что можно.
Биг-Бен поддакивает, у него даже лоб взмок — бегать по лестницам с этажа на этаж тяжело.
— Мы не можем знать наверняка, так что следите в оба, — говорит Черный.
Перед ним лежат пять темных дворецких, когда Бэмби заходит в хату и добавляет шестого. Знали бы чего ему стоил этот щегол во фраке, но рассказывать уж не станет.
Черный берет страницу в руки и распрямляет сгибы. Она как будто побывала во многих местах, скомканная и даже поцарапанная.
— Это что, следы от ногтя на моем лице? — замечает он и водит подушечкой пальца по вмятинкам, похожим на края убывающей луны. Прямо на переносице самая крупная: как будто дворецкому рассекли лицо каким-нибудь осколком фарфоровой чашки: «Твой чай невкусный! Готовь еще!» — Дай-ка свой палец.
— Зачем? — интересуется Сиэль, но руку вынужден протянуть: если препираться, будет только хуже. Черный бесцеремонно хватает кисть, затем указательный палец и под любопытные взоры Барда и толстяка прикладывает край ногтя к одной из самых четких полулунок. Как влитая.
Вернее, Сиэль точно знает, что влитая, но для тех, кто наблюдает первый раз это не должно быть очевидным: смутный эксперимент и анализ. Тоже мне, криминалисты-эксперты!
Черный кривит лицо в деланной грусти.
— Бэм, что же это ты… агрессивно тыкал ногтем в мой портрет?
Бэмби одергивает руку и прячет в карман. Там, в укрытии, он может впиться ногтем в собственную ладонь.
— Журналы древние и вообще с дома для престарелых, — отвечает. — Какая-нибудь старая карга, — может быть… Мне-то зачем? Глупо это.
Альфа не согласен.
— Вполне в твоей манере. — Он как будто видит его насквозь. Как тот самый темный Иисус около ринга дерущихся матерей. Сущий антихрист во фраке. Даже слащавая физиономия со страницы уже не кажется миловидной. У юного Себастьяна оказывается много общего с Габриэлем — их открытым, улыбающимся лицам верить нельзя на на йоту. Благородства в них — ни шиша, а вырастают дьяволы всякие да Каины, убивающие своих Авелей без зазрения совести.
Биг-Бен тихо хрюкает или просто шумно дышит: он демонстрирует Фантомхайву развертыш одной из найденных страниц, мол, зацени, дружочек! Прямо на лбу дворецкого багровеет отпечаток дамских губ: сморщенный клюв престарелой утки, ни дать ни взять. Клюнула так клюнула, еще и втягивала в себя, как в вакуум.
— Ай-да у нашего да альфы везде поклонницы!
— Рейтинг 80+, — хмыкает Бард. Он крайне доволен своей остротой. Но Сиэля гораздо больше беспокоит решение Черного по поводу лунок на лице своего былого альтер-эго. Мужчина ловит взгляд обеспокоенных глаз и прищуривается: «Я тебе верю. Разумеется, ты не стал бы портить мое изображение. Ты же еще не настолько идиот?»
Сиэль хочет ответить, но в камеру заглядывает Джери. Он мусолит в руках рацию, чья антенна торчит, как ус гигантского муравья.
— Заключенные, больше пятерых не собираться. Новое постановление от начальника.
— Это с каких пор? — возмущается Биг-Бен, но Черный перебивает.
— Нас четверо, — спокойно сообщает он и не смотрит в сторону охранника. И правда четверо — Грелль куда-то пропал. «Кто-то считать не умеет», — шепчет Биг-Бен, но Джери не слышит, он добавляет:
— Кстати, а вы двое, — он тыкает усом в сторону Сиэля и Себастьяна, — из психологического кружка, или как его там, группа душевно нуждающихся короче, у вас занятие через пять минут. Собираемся и идем, да?
Прозвучало не как утверждение, а вопрос. Возможно поэтому Черный встает на ноги и отвечает усмешкой: «Не знаю, ты мне скажи». Он уверенно ощупывает надзирателя взглядом снизу-вверх, чтобы… о да, Джери все еще ощущает дискомфорт рядом с заключенными. Парень слишком долго размышляет над тем, чтобы ответить, до тех пор, пока рация в руках не начинает шипеть: «Прием-прием!» От неожиданности Джери чуть вздрагивает, а затем отвечает, стараясь не отводить взор от заключенных, особенно от того, что в центре. «Почему он так смотрит? Что ему надо, черт возьми?» — вот что говорят глаза паренька, а Черному только это и надо.
Он подпирает плечом стену напротив и не сводит глаз, но Джери надо ответить: «Джери на связи!» — «Ты снова крутил антенну?» — звучит дребезжащий и подозревающий голос Томаса. — «Нет». — «Ты нужен на кухне: перевернули кастрюли с едой, проконтролируй, чтобы все было чисто». — «Сейчас иду!»
Прицепив рацию обратно на пояс, надзиратель решается последний раз ответить сборищу подопечных:
— Мистер Ландерс вас ждет. Чтобы вы пришли!
Черный ничего не отвечает, и это пугает даже больше. Джери уходит, так и не дождавшись более внятной реакции, а Биг-Бен фыркает: «Ну что за новые правила? С Русалкой нас пятеро! А без Русалки, считайте, что я — не я…». Он хнычет и кривит лицо в жалобной гримасе. Ущемленный романтик.
Бэмби и забыл, что сегодня встреча с мистером Ландерсом, но после случившегося, он бы предпочел выписаться из клуба и обходить кабинет стороной.
Черный разрывает страницы с самим собой на мелкие кусочки и выбрасывает, затем обращается к ребятам.
— Пока я выгуливаю Бэмби в клубе анонимных и скорбных головою, вы еще раз пройдитесь вдоль камер. Не привлекая лишнего внимания, разумеется. Спокойно и тихо.
— Ненавязчиво, — улыбается Биг-Бен и потирает руки. Он напоминает херувима из кабинета сладострастного Джиглипуфа. Только вот херувим этот в сотню раз тяжелее собратьев и состоит на службе Иисуса Черного: не прощенного обществом, но прощающего… иногда. Как со следами ногтей на своем лице, подставь вторую щеку и все такое.
Но когда они покидают камеру вдвоем, Сиэль наверняка знает, в чем уверен и не уверен Черный: например, кому именно принадлежат отпечатки ногтей на странице с дворецким и все ли страницы собраны.
***
— На первой пятиминутке мы приветствует друг друга и представляемся по формуле: имя плюс прилагательное, которое нас характеризует сегодня. Например, я — воодушевленный Эш. Ваша очередь!
Мистер Ландерс сидит к круге, как и остальные. Его щеки лоснятся, как натянутая кожура начищенного фрукта. Все остальные лица на его фоне кажутся серыми замарашками.
«Знаем мы, что его воодушевило!» — спрыскивает Габриэль. Но лицо Сиэля остается каменным.
Итак, первый пошел.
— Нейтральный Скунс, — говорит парень по кличке Скунс, его лицо и правда мало что выражает. И Эш спрашивает, не хочет ли он назваться по имени. Ким.
— «Здесь так не принято». — «Но тебе бы хотелось? Я думаю, именно здесь можно говорить все». — «Глупые вопросы, док. Здесь я один человек, а за стенкой — другой. Ты можешь как бы познать Скунса, немного поизучать его полосы, но того человека — не-а, не светит тебе, док!»
Эш улыбается, мол, что ж, не стану настаивать. Бэмби абсолютно уверен в том, что именно мистера Ландерса переполняет в данный момент. Его лицо напоминает Уордсмита, в день, когда Сиэль решил с ним встречаться.
Влюбленный Джиглипуф. А Бэмби думал, что хуже его клички для мужчины быть не может.
— Клюквенный Грелль! — делится Русалочка, ему ничего не стоит придумать себе подходящее прилагательное. Скунсу нестерпимо хочется подтрунить над трансом, но он держит язык за зубами: потому что знает о существовании одного мяча для боулинга, который вышибет зубы, как кегли.
А за Греллем сидит Подтаявший Саван. Бэмби поддается вперед на своем стуле, чтобы разглядеть: толстяк, с которым он прибыл на одном автобусе с Мартышкой действительно похудел.
— Черный Черный, — говорит Себастьян. Он сидит, закинув ногу на колено, и не особо заинтересован в диалогах. Напоминает собачника, который забрел во двор других собачников, и терпеливо ждет, пока питомец перенюхается с друзьями. Иногда он даже лениво отвечает на вопросы: «А какая у вашего порода? Диковинный. Никогда таких не видела!» — «Чихуахуа диснеевский гладкошерстный».
Наступает черед Бэмби, и он не задумывается: лучше предупредительно польстить альфе.
— Черный Бэмби.
Но Эш против:
— Не повторяться!
— Ну тогда… — Он слышит, как Черный еле слышно подсказывает: «Породистый», но у него свое мнение. — Бэмби быстрый.
Пожалуй, в этот день его можно назвать шустрым малым, а? Никогда он так скоро не удирал, как из кабинета тюремного психолога и его китайского любовника-наркодилера. А ведь они даже не догадываются о том, что кто-то в курсе их тайны. Один беспечен и восторжен, а второй все еще полон вычурных загадок.
Очередь Вайлета, который сидит, далеко спустившись на стульчаке и скрестив руки на груди. Он угрюм и молчалив: с утра ему ни за что досталось в библиотеке, хотя он-то что? Всего лишь выполнял свою работу.
И он мрачно тянет под нос, лишь бы все отстали:
— Веселый Вайлет…
А прямо за ним находятся: крепчающий Блонди и удивленный Клод.
— Ого, кто-то сегодня умудрился удивиться, — замечает психолог. — Чем же ты удивлен Клод? Расскажешь нам о причинах?
Умник поправляет очки одним безымянным пальцем: «Непременно», затем переглядывается с Блонди и говорит:
— Я не ожидал, что окажусь за решеткой с настоящей звездой, поэтому удивлен. Модель, а может быть, даже актер? Не каждый день встретишь в таком месте звезду. Вы не согласны со мной?
—Ты о ком это? — хмыкает Скунс и подрагивает ногой, как хвостом. — Обо мне что ли? Ну да, давал я твоей бабке автограф… за отсос!
Но тяфканье сопляка Умник игнорирует, он смотрит на Черного, а затем достает из кармана сложенный вчетверо лист, расправляет его и демонстрирует.
— Просто хочу спросить, это же ты на рекламе английского чая, Черный? Шлешь горячий привет жителям Лондона.
Скунс приглядывается к странице и присвистывает. Лицо Черного не меняется, он даже не смотрит на изображение.
— А я тебе разрешал обращаться ко мне?
Голос у Клода сухой, как пустынная колючка:
— Это не ответ на вопрос.
— А кто такой, чтобы я тебе отвечал?
Парирование на словах может длиться бесконечно и скорее всего упрется в классику жанра: «С какой целью интересуешься?» А что произойдет после — неизвестно, но явно ничего хорошего.
Бэмби сам не понимает, зачем, но прыгает с места, выдирает страницу из рук Клода и заталкивает себе в рот.
Блонди сначала смотрит на пустую руку Клода, которая продолжает невозмутимо висеть в воздухе, а затем на Бэмби, чья щека оттопыривается, как у хомяка.
— Нет, ну он опять за свое! — возмущается наркоман и указывает на вора пальцем. — Так уже было с домами! Этот олень не может вечно все портить!
Мистер Ландерс повышает голос: «Триста первый, прошу сядьте, как и все остальные», но Бэмби начинает издавать странные звуки, похожие на хрипы больного животного.
— Господи, кажется, у него опять приступ!
— А я гврил, док, что пумгага дефует на мьи невфы! — юноша пытается говорить на повышенных тонах, чтобы все слышали. — Снафала жильфье из катона, а теферь жульналы: слифком много лифней пумбаги в миле! Это… и это подьявляет мефя! Да, подьяв-фляет… дьявфоль!
Бэмби зажевывает бумажный ком еще сильнее и вопит, насколько позволяет забитый рот: «Ффободу лефу!» Блонди терпеть больше не намерен.
— Поймаю! — кричит он и бросается следом. Беглец успевает занять место за столом, где можно безопасно перебежать на другую сторону. Черный не теряет время и бросается на Умника: его кулак встречается с невозмутимой скулой. Грохочет сломанный стул, и, падая, мужчины утягивают друг друга на пол. Грохот усиливается.
Мистер Ландерс уже не только зовет на помощь, но и визжит, срываясь на хрип. Оказывается, у него может быть неприятно тонкий голос:
— В круг! Сели в круг!
— Сам садись, блаженный! — кричит Вайлет и пинает по выпуклой заднице, раздается громкий хлопок. Блонди отвлекается на драку мужчин и вопит: «Клод! Клод, осторожнее, он убьет тебя!»
— Заткнись! — бросает Сиэль и толкает соперника в грудь. Чтобы закричать, ему приходится выплюнуть пережеванную бумагу, но уже не страшно: от дворецкого едва ли осталось мокрое, сморщенное местечко. Но на всякий случай он бросает слюнявый комок Греллю: «Лови!»
Грелль хватает груду чужих жевков рефлекторно и подкидывает, как горячую картошку: «Что мне делать? Что мне делать?!»
Наконец, внутрь вваливаются Томас и Эдвард. Свисток Томаса звучит, как напоминание о том, что все игры имеют не только завершения, но последствия.
— На пол! Все на пол, руки за головы! Немедленно!
Черный выпускает Клода и демонстрирует Томасу открытые ладони:
— Всего-то помогал человеку встать.
— У мистера Лайала обсудите свои филантропские намерения, — рявкает Томас. — Встали и пошли!
Охранники уводят двух дравшихся, остальных оставляют в покое. Скунс присвистывает вслед: «Вот это да!» Саван выглядит еще более подтаявшим, а Грелль — как никогда клюквенным. Его лицо красное то ли от страха, то ли от злости. Ком он всучивает обратно Бэмби: «Гадость!»
Мистер Ландерс оправляет галстук:
— Полагаю, на сегодня наш сеанс окончен, — шепчет он осевшим голосом.
***
Что-то не так, и это очевидно, когда Бэмби и Грелль вместе покидают зал. В коридорах царит особое оживление и гомон. По рукам заключенных мелькают выдранные страницы из издания «Глобус». И их достаточно, чтобы прогуляться вдоль камер и обратно по всем этажам.
— Го-ря-чий при-вет от… «Те-не-си», — читает по слогам Крэг и впивается маленькими глазками в дружелюбного дворецкого. Чу! Листок отнимает Лондон.
— Дай посмотреть!.. Быть не может, что за сладкий хрен с чайником! — Из-под его локтя, в дырку, пытается подсмотреть Финни.
Биг-Бен и Бард встречают ребят в камере Черного.
— Где он? — спрашивает толстяк. Бэмби пересказывает произошедшее.
— Вот не во время, а! — протягивает Биг-Бен, — Что же будем делать, а? Красавчик-дворецкий расходится, как партия героина на вечеринке золотой молодежи! Это пахнет жареным, вот что я скажу. А я ведь предупреждал, что гниду надо давить в зачатке! Очечи натереть так, чтобы смотреть в нашу сторону было больно! А что теперь?.. Процесс не остановим!..
Бард запускает пальцы в волосы и взъерошивает: «А-а-а!» — раздраженно восклицает он, как будто котелок кипит. — Отобрать все листы и дело с концом!
Биг-Бен вгрызается в заусенец на большом пальце:
— Моча уже потекла по трубам. Поздно, брат.
Бэмби стекает вдоль стены в позу лотоса. Грелль садится рядом, обнимая острые коленки, до этого он несколько минут тщательно мыл руки над раковиной: «Гадость, гадость!»
— И что теперь? — интересует он. — Что такого ужасного-то?
— Шутишь, да? — спрашивает Бард. — Нам каюк…
Все молчат, да и говорить-то нечего. И все же внезапно Бэмби подает голос:
— Я могу исправить ситуацию и вернуть, как было, — он говорит медленно и не верит в то, что делает. Идея пришла в голову, и она отличная. — Мне только будет нужна ваша небольшая помощь.
Бард недоверчиво хмыкает, так как не воспринимает слова шестерки всерьез. А вот толстяк дружелюбно откликается:
— Бэм, дружище, дело пахнет жареным, ну что ты можешь сделать?
— Увидите, — отвечает Фантомхайв. Ему кажется, что внутри улыбается, широко растягивая губы, близнец. Возможно, Габриэлю пришло время хотя бы косвенно принести брату пользу.
