Тюрьма «Алиент-Крик»

Дело случая, но когда Черный приближается к двери в кабинет «медсестрички» (медбрата, — если не опускаться до громких кличек), из него выкатывается массивная туша. Ровно в тот момент, когда Черный берется за дверную ручку, дверь распахивается, и туша обдает волной жара, пота и лекарств. Биг-Бен оглядывает альфу с головы до ног, на переносице морщина, и по сочности она соответствует габаритам целого туловища. Разноцветные глаза выражают: «Я тебя все еще уважаю, но разговаривать не буду, так и знай!» Еще вчера, когда китайцы напичкали паренька дозой наркотиков, Биг-Бен как с Луны упал. Он накинулся на Черного, едва тот, в компании Ариэль, переступил порог коридора, ведущего в медпункт. Там же был и Бард. Черный успел спросить: «Как он?» — Биг-Бен пошел на него, как бык под допингом, с плугом: плугом служили кое-какие эмоции: гнев и что-то еще, не менее импульсивное и опасное. Любой при виде надвигающегося и необъятного, резкого тела инстинктивно сдал бы позицию, но Черный заставил себя устоять на месте. Это было крайне важно — не дать слабину. Биг-Бен приблизился почти вплотную (все же что-то удержало его на небольшой дистанции) и сказал: — Знаешь, в колледже меня называли свиньей, и я считал это оскорблением. Но сегодня я понял, что у свиньи бывает значение и похуже, чем «жирная». Например, свинья вроде тебя! — Биг… — Нет, Черный! Этот пацан, — и указательный палец, размером с хорошую сосиску, затыкал в сторону стены, за которой должен был находиться Бэмби, — рисковал жизнью, и вместо того, чтобы поддержать его, ты… Черному стало смешно: не потому что действительно смешно, а от раздражения. В последнее время темная ирония щекотала его нервы, как старая-добрая супруга, капающая на мозги. — Поддержать в чем? — переспросил он, и его глаза насмешливо засверкали. — «Молодец! Влезай в это дальше, малыш? Вот билет в будущее за решетку сроком до конца жизни? Давай, гони, за нашу братию!» Из тюрьмы, Биг, нет дороги, и ты это знаешь. Биг какое-то время обдумывал ответ. Скорее это походило на отчаянные попытки совладать с гневом, рвущимся наружу: когда от решающего и безвозвратного поступка удерживает последняя нить. Хорошая такая, добротная и шерстяная нить. Но она одна, а гнева… целый плуг позади бычьих мускулов. Если они напрягутся и рванут со всей силы, то даже плуг покажется консервной банкой, вихляющей за машиной новобрачных (супруга, капающая на мозги, привет!). Но нить держит. Наконец, Биг воскликнул: — Не имею понятия! Но зато знаю, в чем твоя проблема! Ты просто боишься привязанности! Да-да! Чертовой, гребаной привязанности! Боишься, что все повторится снова! Черный покачал головой, он позволил себе усмехнуться, почти оскалиться, затем потер пальцами лоб и снова покачал головой. Ему смешно, он забормотал, словно Биг-Бен несет чепуху из разряда детских вымыслов: — Это разные вещи, Биг. Совсем разные вещи. И не пытайся меня запутать. — Да тебя запутаешь, как же! А теперь Черный вновь стоит напротив Биг-Бена. Он — преграда на пути, и нить снова натягивается. — Пропусти меня. Биг приподнимает одну бровь: — Да проходи, а лично я пойду и набью рыло какому-нибудь чинки, — он трет кулак о раскрытую ладонь. — Выпущу ему кишки и заставлю лакать его же дерьмо из лапши и летучих мышей! Черный разворачивается, немного более резко, чем стоило. У Биг-Бена не только большое тело, но и сердце. Если его хорошенько подогреть изнутри, оно может натворить делов. Нашкварчать, как лента бекона на раскаленной сковороде, а затем взорваться, бомба, и снести к чертям собачьим какую-нибудь добрую часть их убогого мира. Желтые, черные, белые… а какая разница, когда все красное? — Успокойся, — говорит Черный, — сядь. И, давай, не наделай глупостей. Биг мнется пару секунд, но садится на ближайший стул. Стул слегка скрипит. Черный напоминает директора школы, который подцепил в пустующем коридоре проблемного верзилу. Стоит провести воспитательную беседу. Опасно. У верзилы кулаки с голову взрослого мужчины. Но, несмотря на разное соотношение сил и агрессии, верзила податлив. Он готов слушать, а это уже полдела. — Да, у меня эмоциональный срыв раз в год стабильно! — соглашается он чуть визгливым тоном. — Но ты его видел? Это же наш Бэм! Черный молчит, но слушает. — Ариэль мне все рассказал, и я поверить не могу! Вместо того, чтобы уложить Лау на лопатки, ты с ним… вот так… договорился? После того, что они сделали с Бэмби?! Я не понимаю тебя, Черный! Иногда я совсем-совсем тебя не понимаю! Я так часто стал повторять эту фразу! Это все твоя вина! Толстяк проводит рукой по мокрому лбу и морщится. Глядя на эти шарпейные складки, — напоминают о младенцах — Черный испытывает глухое раздражение. Он терпеливо отвечает: — Ты же понимаешь, что в случае потасовки с Лау пострадает много людей? Нужно уметь сохранять хладнокровие и искать компромиссы. Мы не имеем права из-за ошибки одного зеленого рисковать кучей голов. Но Биг-Бена такие слова не убеждают, словно он забыл значение слова «зеленый» или пересчитывает кучи возможных голов. В таком случае, кучи голов тут, — как куча дерьма. Черный замечает в его глазах осуждение и даже… презрение? Вот так вот. Но этого и следовало рано или поздно ожидать. Они не могут сходиться в одном мнении постоянно. Почему-то перед внутренним взором предстает мать. Умопомрачительно красивая, стройная женщина в черном приталенном платье, в белый горошек, она отчитывает отца. У нее на удивление властный голос. Ни она, ни он не предполагают, что сын притаился за стеной (кажется, он тогда ловил кота Бобби, чтобы натравить на крысу в сарае) — Я же просила, чтобы мальчики вернулись до десяти! Я-то вспылила? А может это тебе следовало их наказать? И почему только я вечно должна быть плохой? О-о, наш папочка весь такой добренький, а мать — ну сущая демонесса из ада! Так с сегодняшнего дня эта демонесса умывает когти! Теперь в твоих обязанностях отчитывать и запрещать, а я буду улыбаться и целовать макушки. Ведь двое сыновей-подростков в гормональный бум совершенно не представляют никакой угрозы для самих себя! Черный тяжело выталкивает воздух, опустошая легкие толчками. Знала бы мать, где ее сыновья сейчас: даже если ее роль «строгого родителя» позволила без потерь вырастить их и выпустить в мир вполне воспитанными и образованными людьми. Если подумать, то темная ирония начала преследовать его давно: когда вместо модельного бизнеса он решил пойти по стопам отца. Ведь: «Специальность дантиста как-то надежнее, сын. Красота приходит и уходит, а зубы всегда требуют починки». Зубы всегда гниют. А ведь что-то внутри Себастьяна кричало о том, что он может ошибиться в выборе. Не то чтобы ему впоследствии не нравилась его работа, но, будучи в тюрьме, кажется, что есть вещи и понадежнее здоровых зубов. Стальные прутья решетки, например. А еще кажется, что жизнь могла сложиться иначе. Например, он бы женился на другой женщине и жил в другом доме, без второго этажа, зато более габаритном. Хрен с чайником улыбается с помятой страницы старого журнала. Он как будто знает тайну: «Тебе следовало выбрать другой путь и не слушать отца!» Другая жизнь — другая женщина. А другая женщина — это другая жизнь… Не зубы — лицо. Его собственное переняло лучшие черты от матери и отца. Но он все же выбрал зубы. А после корневой напильник в его руке трансформируется в заточку из зубной щетки и бритвы. Темная ирония, ну, здравствуй. — Однажды, поддавшись эмоциям, — медленно произносит он и смотрит на переносицу Биг-Бена, потому что его удивительные разноцветные глаза вызывают у внимания диссонанс. — Я оказался здесь и повторять ошибку впредь не намерен. Эмоции, Биг, — не помощники. — Но тебе его как будто вообще не жалко! — толстяк всхлипывает — мальчишка, у которого отобрали карманные деньги. — Когда я только познакомился с тобой, ты был другим! Тут Черному нечего сказать. Он хлопает по широкому, невероятно широкому плечу, оно похоже на ласт кашалота: «Скоро вернусь», затем он направляется к двери и хватается за дверную ручку. Стоило проделать все как-то быстрее, но теперь несколько мгновений он стоит, и ноги как будто приковало к полу. Он привык обдумывать шаг наперед, прикидывать план действия, но, оказавшись лицом перед особенно выбеленной дверью, он вдруг очищает свой разум. Ни единой мысли. Что именно он хотел здесь сделать такого особенного? Разве это вообще правильно, то, что он сюда явился? От слова «правило». Это именно он устанавливает правила: не Биг и не Бард. Он. Но сзади все еще находится Биг-Бен, и Черный не может мешкать. Эта мысль подталкивает вперед. «К дьяволу все! И вас всех, и меня». Из приоткрытого проема льется много тусклого белого. Внутри небольшой комнаты койка с человеком (взгляд на него не смотрит) и медбрат — он шебуршит пакетами с шприцами и делает пометку в журнал… оборачивается на звук. Чрезвычайно спокойное лицо. Как у человека, который привык быть в эпицентре зла и обслуживать раненных чертей, уж у кого всегда припасены пачка бинтов и таблеток. Несколько лет назад Черный носил похожее лицо: привычное к чужой боли и готовое помочь (все за ваши деньги, а на Рождество планируются скидки на керамические виниры! Не желаете ли обновить улыбку?) Только в отличие от лица Медсестрички, его — практически всегда улыбалось. Таков был залог успеха. Если ты дантист, хороший дантист, то продаешь свою здоровую улыбку. Не говоря про услуги с высококлассным сервисом, который мало отличается от работенки того же гребанного дворецкого. Как шутил отец: «Надо улыбаться, чтобы в зубах подороже ковыряться». Но после того, как Черный попал в Алиент-Крик, он совсем забыл, что это такое, улыбаться… да и ковыряться в чужих зубах — тоже. А ведь решетки он совсем не выбирал.

***

Бэмби открывает глаза и замечает, что находится не на борту космического корабля. Его черная, пульсирующая обшивка сменилась на нечто светлое. Белое покрывало, стены и пол. У противоположной стены, у прямоугольного стола, белеет медбрат. На нем халат и массивные голубые тапки из резины. Подошва мягкая, пружинистая: Сиэль в похожей обуви посещал городской бассейн и пляж. Голова кружится и немного тошнит, но это ничто по сравнению со слабостью. Его тело прокрутили в блендере, а после засунули трубочку, как в коктейль. Одна из них торчит из вены к капельнице. — Проснулся? — медбрат обращает на него внимание. Бэмби даже не знает, как его зовут. Вернее, он как-то слышал, но забыл. — Я посплю еще. Долго я тут пробуду? — Рот открывается через усилие. — Пока не встанешь на ноги. Но ты уже поправляешься. «Черт», только и хочется ответить, но Бэмби облизывает пересохшие губы и просит воды. Медбрат наполняет стакан на половину, чтобы не разлить, и протягивает. Бэмби не ощущает в себе сил приподняться, не говоря уже о том, чтобы взять стакан. Тело ощущается пластилиновым и хорошенько раскрошенным. Пластилин держали на солнце, срок годности истек. Правила эксплуатации не соблюдались. Медбрат настаивает. Он уверен и, возможно, потому похож на апостола. Волосы чуть длинные, как у хиппи. — Ты сможешь его взять. «Откуда ты знаешь, черт тебя побрал? Тебя тоже накачали янтарной химией, похожей на расплавленный клей или слюни фантастического скорпиона? Твое тело и разум выворачивались наизнанку, напоминая сваленную шубу, изъеденную молью? А может быть, на растянутую во все стороны света, жвачку?» И все же юноша совершает усилие. Удивительно, его тело откликается, оно даже может приподняться на локте, а второй рукой обхватить стакан и не уронить. Рука легко дрожит, как у алкоголика со стажем. — Пройдет, — говорит медбрат. Сиэлю хочется спросить, как его хоть зовут, а потом вспоминает, что это неважно, ведь попадать сюда он больше не намерен. Он осушает стакан, возвращает и ложится обратно. Матрас едва ли мягче, чем в камере, но подушка явно толще. Голова почти проваливается в ее податливую плоть, это приятно. — А сколько времени? — Двенадцать. — Значит, все уже позавтракали. От этой мысли, а еще от представления Черного и Лау, что-то сворачивается в желудке кольцом, а затем попускает. «Не думай об этом», — говорит знакомый голос внутри. И Бэмби вынужден согласиться: — Посплю еще. — Неплохая идея, — отзываются рядом. Он проспал час, так как, открыв глаза, снова поинтересовался о времени. Сна он не помнил, что даже обрадовало. В палату — скорее квадратную каморку — постучались, и в щель просунулась знакомая краснощекая голова. — А сейчас он проснулся? — Глаза открыты. Но ничего не обещаю. — Нас двое. Можно? — Только по одному. Биг-Бен что-то говорит через плечо, а затем заходит в одиночестве. Напоминает крадущегося к музейному экспонату. Во всяком случае, Сиэль ощущает себя забальзамированным телом какого-нибудь вождя в мавзолее. Руки растянуты по швам, а веки налиты свинцом. — Выглядишь-то получше, — от Биг-Бена веет знакомым запахом камер и еды. Наверное, успел перекусить пока ждал в коридоре. Сиэль согласно моргает. Биг-Бен подходит к койке и что-то протягивает, темно-красное и плоское, он его кладет поверх покрывала. — Вот, держи. — Это «Капитан Лазутчик». — Я тут подумал и решил, что он теперь твой. Заслуженно. Хотя стоило раньше отдать, но как-то… вот. Еще пару дней назад Сиэль бы обрадовался до одури. Еще бы: стратегическая возможность отыскать брата, но теперь раритетный комикс уже не нужен — у Фантомхайва есть дела поважнее, чем сомнительные поиски виновника. Остаться в живых, например, выйти на свободу и больше не иметь ничего общего с Габриэлем. Исчезнуть из его жизни раз и навсегда, а не искать, накликая на себя еще большие неприятности. Но сам комикс, конечно, неплох. Сиэль благодарит: — Спасибо, Биг. — Да ладно, чего там, — мужчина потирает затылок, локоть лоснится розовым кругляшком на кончике. — Я его протер, ну, от крошек всяких. И знаешь, а он не такой дурацкий, как я считал. И капитан этот тоже ничего, тот еще крендель, а? Прямо как ты! И хрень черная позади — демонюга какая-то — тоже забавная зверюшка! Вроде как тварь божья, но из Космоса. Типа алладиновский джин, да? Сиэль снова моргает вместо того, чтобы улыбнуться. Сил на улыбку не хватит. Он может разлепить рот и говорить, но только не улыбаться, нет. Кажется, Биг-Бен это понимает. Он говорит: — Ладно, загляну еще позже. Ты это… не унывай, идет? Кстати, от Барда тебе пакетик мармеладных мишек. — Он достает из кармана упаковку и неловко кладет поверх комикса. Пакетик чуть не падает, его ловят и кладут снова. — Он их специально из Вайлета выбил: оба посчитали, что тебе как бы нужнее. Вайлет даже тебе привет передавал! После Бига в комнату заходит Грелль. Он приносит цветы, которые издали похожи на маки. — У каждого в палате должен быть букет, — заявляет он и кривит носом. С позиции снизу, нос кажется особенно тонким, как у женщины или даже Майкла Джексона. — Он хоть из бумаги, зато разрешили. Этот… с усами, который, коротышка, все вертел его в руках, что-то вынюхивал: чуть даме букет не помял! — Грелль ставит бумажные маки на столик. Они в вазе из ядовито-зеленого картона. Сиэль даже знает из какого набора из «комнаты отдыха»: там, на обложке, еще нарисованы синеглазые тигрята. Рейчел всегда старалась покупать близнецам парные игрушки: «Эти тигрята — братья, как и вы. Смотрите, какие они дружные, и все делают вместе!» А Сиэль готов поспорить, что мать обманывается. Тигрята упорно пытаются оторвать друг другу уши и выколоть глаза (их печалит, что когти недостаточно отросли), и они смеются, потому что… убивать друг друга вполне весело. Полосатые тигры-близнецы. Полосатая решетка. А еще странные уродливые маки. Как кляксы крови на стебельках. Грелль продолжает: — Каждый расписался на вазе, вот тут и здесь. А самая изящная и красная почеркушка — это моя! Прелестно. — Похоже на ножницы. — Вот и я всем говорю! А они: «Пенис! Сопля с пузырями!» Какие пузыри, это — ручки! Ножницы, между прочим, — мой фирменный знак! Сиэль моргает. Грелль садится на стул и обеспокоенно оглядывает его лицо. Нижняя губа изгибается дугой, делая мостик, как у актрисы старой закалки. — Все же этот мир принадлежит мужчинам… Именно это злит меня больше всего, каждый день. А ведь раньше я любила мужчин… Хотя это было до того, как мне пришлось воткнуть ножницы своему парню в левое… — нет, если с этой стороны… да, все верно — в левое яичко! Говорят, он мог умереть, но отделался операцией. Так что теперь по миру бродит униженный однояйцевый. И он ждет-не дождется, когда я выйду, наверное, полагает, что если отрежет яички мне, то отомстит, но я ведь только мечтаю от них избавиться! Грелль смеется. Сиэль чуть приподнимает брови, мол, да уж, приободряющая история с лечебным эффектом. «Но теперь хотя бы понятно почему — ножницы». — Ничего не говори, не надо, — рука трансвестита ложится на его руку и поглаживает, выводя какие-то магические загогулины. После того как и он уходит, Сиэль смотрит в потолок. Он может представить, что белый потолок на самом деле черный. Признаться, так как-то даже спокойнее. В белом убранстве он чувствует себя грязным. Недостаточно хорошим. Он прислушивается к себе, но Габриэль молчит. Может быть, даже дело не в том, что белый — слишком чистый для них, а в том, что черный — надежнее? В комнате тихо, поэтому новые приближающиеся шаги слышно отчетливо. Скрипит дверная ручка от первой двери, и это не медбрат, — не хватает характерного поскрипывания резиновой подошвы. Массивные тапки, как сугробы на ногах. В приоткрывшемся дверном проеме мелькает черная макушка, и Сиэль закрывает веки. — Бэмби?.. — Со стороны правого уха едва слышно перемещается стул. Сначала ничего не происходит, как будто по сценарию Сиэль непременно должен отозваться, но ему не хочется: его веки плотно спаяны, он слегка шевелит под ними глазными яблоками, имитируя движение во сне. Заключенные знают, как наверняка проверить крепко спящего. По двигающимся шарам. Проходит минута, а за ней другая, куда более резиновая, чем кое-чьи тапки. В какой-то момент кажется, что Сиэль уснул, и сон продолжается. Возможно, он едва успел очнуться, и Черного давно нет рядом. И все же Сиэль все еще держит глаза закрытыми и прислушивается. Раздается легкое шевеление (ткань и стул), а затем знакомый голос: — Я работал в частной клинике стоматологом. У меня была красавица-жена. Неплохо жили, только детей не было, а Ирэн сильно, до одури хотела ребенка… Может быть, даже двух. Мальчика и девочку… хотя часто упоминала и про двух сыновей: «Чтобы, были, как ты со своим младшим братом, ведь у вас крепкая связь». В общем, как-то на работе красили стены, а потому персонал отпустили пораньше. Я вернулся домой и поднялся в спальню, мечтая переодеть костюм (на улице было градусов сорок, не меньше). Еще на лестнице я различил голоса: с женой, наверху, кто-то был. «Может быть, она все-таки вызвала крысолова?» — подумал я. Видите ли, у нее аллергия на кошек, — хотя я люблю кошек, что говорить, все детство у нас были кошки. А с подвала поднимались крысы, и нужно было что-то делать: ловушки уже не помогали. Удивительно живучие и хитрые создания, эти крысы… Однако у меня не было времени возиться с этим. «Да, скорее всего крысолов осматривает здание, ищет их тропы и любимые лазейки». Я открыл дверь в полной уверенности, что застану незнакомца в рабочем комбинезоне, с бидоном крысиного яда или клеткой подмышкой, но вместо него я застал своего младшего брата. Никакого тебе комбинезона, — голос усмехается, но как-то грустно, — даже трусов нет, черт возьми, только расстегнутая рубашка. Она задевает Ирэн. Сначала я решил, что они трахаются, но Ирэн пыталась вырваться, а увидев меня, закричала: «Помоги, что он делает! Себастьян! Мне больно, боже!» Она плакала. Я никогда не видел ее в таком виде. Я схватил брата и выволок из спальни. Он что-то пытался мне сказать, у него еще лицо было, как маска, это был как будто и не мой брат, но все же… это уже не имело значения. Я со всей силы ударил его, он упал с лестницы и… черт, он сломал шею. Суд не признал это самообороной, и так я попал сюда. Голос замолкает. Какое-то время он молчит, а у Сиэля кружится голова. Его тошнит. Затем Черный говорит: — Не хотел, чтобы так вышло. «Кто?» Сиэль открывает глаза и поворачивает голову к сидящему. «Кто не хотел?» Он уверен, что слова относятся не к старой истории, а к той, что произошла еще вчера. Какое-то время они просто смотрят друг на друга. — То есть, ты не хотел его убивать, верно же? Черный качает головой, мол, это же очевидно, разве нет? И ему как будто самому смешно, что он может производить иное впечатление. Он продолжает: — А спустя полгода, когда все улеглось и стало понятно, что апелляция не поможет, Ирэн подала на развод. Пояснила это тем, что я не смогу ее больше видеть. Не захочу. Как она выразилась: «Не в силах нести вину», потому что вовсе и не было никакого насилия. Видите ли она встречалась с моим братом уже несколько месяцев, может быть, даже полгода. Полагала, что я не могу иметь детей, а от моего брата они будут похожи на меня. Два мальчика от… второго мальчика из двух. Ведь: «У них такая крепкая связь… Просто до смерти». Черный усмехается. — Что ни говори, а из нее могла выйти талантливая актриса. Как из меня — лощенный хрен с чайником. …Брат услышал мои шаги еще на лестнице, пытался ее уговорить сознаться мне. Она вырывалась, а он повторял, что нельзя тянуть, что они ведут себя недостойно… как крысы. Она заплакала, хотела заставить его уйти, и, в момент, когда я открыл дверь, закричала. Брат успел бросить нечто: «Я все объясню», что-то такое вроде… Не помню. Так я убил родного человека из-за крыс, которые поселились в моем доме. — Это ведь несчастный случай, — говорит Сиэль. Он уже забыл о головной боли. — Человека больше нет. Только это важно. А когда я попал сюда, мне уже пришлось убить осознанно просто потому, что иначе убили бы меня. Все просто. Таким образом, я получил еще срок. И, возможно, его добавят снова, ведь кто знает, какие «случайности» ждут впереди. Лицо мужчины в тени кажется особенно темным, а прорезь рта — длинной и живой. Гибкой, как проволока. — Мораль моей истории очевидна. Голос Габриэля даже подсказывает: «Если в твоем доме появляются дырки, не полагай, что крыса очевидна и не торопись хвататься за ружье. Возможно, что шатает свою дырку твоя жена!» Он смеется, а Сиэль затыкает его: «Единственная дырка тут — это твой вонючий рот. Сам-то от крыс недалеко ушел!» — «Но-но-но!» Черный продолжает: —…А вот мораль твоей истории звучит иначе: «Если не хочешь оказаться сломанным — ломайся». Так в этом месте работает система замкнутого круга. И я дал тебе все условия, чтобы выйти из него целым, но ты так и не понял правила. Сиэль не согласен: — Изначально я хотел договориться с тобой. И мы могли бы это сделать, разве нет? Миндалевидные глаза смеются: — Мы могли бы сделать «это», но не договориться. — Под «этим» подразумевается то, что вряд ли понравится Сиэлю. — Если не понимаешь обычного языка, объясню как парнокопытному. — Черный поддается корпусом вперед, как взрослый, который приготовился на пальцах объяснять ребенку задачу. Палочки и кружочки. — Когда попадаешь в лес к волкам, — говорит он, — то следует жить по правилам стаи. Волки не примут в свои ряды оленей и прочих блаженных. Они либо их сожрут, либо обратят в таких же маргиналов. Я, олень, обагрил тебя кровью и посадил под свой бок, — «Вот чертов Иисус с апостолами!» — шипит Габи, — чтобы ты смог спокойно переждать, а после вернуться к своему слащавому педику. Но тебе же надо что-то мне доказывать, панты чешутся? — Ничего я не доказывал. — Бэмби морщится, как от зубной боли. К горлу подступает очередная волна. Кажется, что если он произнесет хотя бы звук, его вырвет. «Пожалуйста, только не при нем!» Он мусолит во рту комочек слюны, вязкий, как рассыпающаяся жвачка, затем смачивает горло. Вроде бы отступило. — Ты мог объяснить мне это в самом начале? Черный делает движение: кажется, что он сейчас откинется на спинку стула, но он, напротив, придвигается к лежачему. В кабинет из открытой подсобки возвращается медбрат, с кучей полотенец. И хоть ему нет дела до чужого диалога, Черный говорит еще тише, его голос, словно змея, — из того опасного образного леса — вползает в уши. — Тогда ты бы не понял урока и рано или поздно загремел сюда снова. Видишь? Неужели так сложно быть послушной женой? Бэмби прикрывает веки. Внезапно он улыбается. Улыбка просто сама собой расползается по его лицу. — Когда я отсюда выйду, то напишу книгу. И он может представить лицо Черного после такого заявления. Прежде, чем тот ответит нечто в духе: «О, сатана, избавь от страшной участи всех землян, плохих и хороших» (хотя, возможно, так бы ответил Габриэль), — Сиэль опережает: — Об ассоциативных образах и об их параллели с частной жизнью. — Не пойму, у тебя температура поднимается? — Предполагаю, что в твоей жизни — это крысы. Крысы, как люди, как лазутчики, и ловушки для них. Прежде, чем они нападут и подточат твой хороший дом дантиста до размера большой Черной дыры, тебе следует осторожно их поймать. Но ключевое слово «черная». Сечешь? Это кариес твоей жизни. Бэмби хрипло смеется, а затем кашляет. Через минуту он продолжает: — У меня тоже есть такое слово. Я бы сказал «черная» жизнь, но это не так — в ней было много светлого. Так что моя параллель — это старый комикс про хозяина инопланетного джина. Черная shnyaga в моей жизни — это ты, Черный. Бэмби приоткрывает глаза, а лицо мужчины выражает: «Это что именно сейчас было?» Но он не сердится, скорее потому, что предполагает — мальчишка не в себе. У него жар или очередной бред. — У нас с тобой тоже контракт, — говорит юноша. — Как у Капитана и демона. Внезапно Черный усмехается, он кладет ногу на ногу. — Допустим. — Все, что я хочу, это выйти отсюда человеком. Не оленем и не волком… не крысой. Так… ты убережешь меня? Сделка все еще в силе? Черный задумчиво разглядывает его лицо, как будто вглядывается в свободные клетки очередного кроссворда. Сиэль отвечает тем же. Странно, но хоть у Хрена с чайником и не осталось ничего общего с альфой Алиент-Крик, но настоящее лицо кажется Сиэлю куда более симпатичным. Хотя, нет, — «симпатичный» не подходящее слово. Черный наклоняется так близко, что медбрат невольно оборачивается. Черный ловит его взгляд, безмолвно огрызается, тогда от них неохотно отворачиваются. — Держись еще ближе, не делай глупостей, и — уберегу, — тихо произносит он. Сиэль сглатывает слюну, получается чересчур шумно. — Идет. Только больше не называй меня своей женой. На вытянутое лицо надвигаются тени, и Бэмби поясняет: — С твоей женой я имею мало общего хотя бы потому, что если выбираю человека или заключаю с ним сделку, то остаюсь верным до самого конца. Темные брови мужчины встречаются над переносицей, как бы с сарказмом выражая: «О-о, как романтично», но рот говорит другое: — А я тебя и почти не называю женой. Сука. Сиэль морщится, на этот раз не от тошноты: — Я имел в виду, что и «сукой» тоже не надо. Но Черный встает со стула. Он и так провел здесь больше времени, чем Биг-Бен и Ариэль вместе взятые. Его ждут. В связи с накаченным наркотой парнем, Лайал решит задать ему несколько вопросов, а может дело обойдется без слов, — всего лишь парой глобальных проверок. Перевернут «Алиент-Крик» вверх-дном. Черному даже немного жаль, что Бэмби не сделал несколько снимков Лау и его ручной ласковой свиньи, тогда, под столом. Бэмби не сдается: — Сука — это крыса, а тебе следует избегать крыс. — Сука — это сука. И… сука — это всего лишь ты. — Карие глаза смеются на прощание. Мужчина уходит, бросая через плечо: «Чмоки. Чмоки». Медбрат недоуменно отодвигается в сторону, как будто сказано было ему. Сиэль роняет голову на подушку. А ведь был шанс… «Черт!» «Это все, что тебя волнует? — говорит Габриэль. — Ведь ты мог подсесть на наркоту. Трипы, грибные леса и космические одиссеи, но на самом деле — боль, отчаяние и пустота. Тотальная безнадега. Черная дыра. А чтобы получить очередную дозу, тебе придется выпрашивать ее на коленях у бледной крысы. Чмокая губами: «Прошу, хоть немного», а Блонди будет заставлять нас делать грязные вещи. Не думаю, что его лимончик лучше, чем инопланетный банан нашей шняги. — Заткнись, ради бога, — шепчет Бэмби, и на звук его голоса приближается медбрат с градусником. Габриэль тараторит: — «Пососи мое щупальце, ублюдок!»