***
Клинок бороды у Артура смотрит в грудь. Еще полгода и они встретятся. — Ты ее маслом смазываешь? Волоски такие напитанные, — Сиэль выдергивает один, Артур вздрагивает и морщится: «Осторожно, кожа чувствительная!» —И блестят, да? — спрашивает он с ноткой довольства. — Мне предлагали сняться в рекламе для салона барберов. Никогда бы не подумал, что у меня волосяные гены хорошие. — Он пристально смотрит на Сиэля, словно ощупывает. — Так ты скажешь, почему мы не встретились в прошлую субботу? Я волновался. Сиэль приподнимает плечи: — Простудился, закрыли в медкрыле. — Так он почти не врет. Почти. — А сейчас думаю, где бы раздобыть бабла. — Тебе нужны деньги, Сиэль? Почему ты молчал? — Не в том смысле. Нужно себя чем-то с пользой занять, понимаешь?.. Я… схожу с ума без дела. Буквально. — И снова почти не врет: Габриэль стал отчетливее, чем раньше. — Мы тут с одним чуваком чего удумали: муравьиными жопами картины рисовать и толкать на e-bay. — Страсти-то какие, Сиэль! — Делать я это, разумеется, не буду, но так мы заставляем наши котелки варить, сечешь? Они какое-то время молчат, как будто и сказать нечего. Между пальцев торчит волос, Сиэль думает, что примерно такой скрепляет их с Уорсдмитом вместе. Он пытается его порвать. Артур наблюдает. Дежурный Джерри тоже наблюдает: он щурится, когда пытается понять, что триста первый удумал. Наконец, вмешивается: — Триста первый! Что там у вас в руке? Отложить! — Это волосина. — Ну все равно убрать, — не смелая башка Джери сомневается, его котелок усиленно варит прежде, чем добавить: — Не положено. Сиэль смахивает волос, Артур тяжело вздыхает, мол, тяжела жизнь заключенных. В его светлых глазах сочувствие, и оно какое-то лубочное и удивительно неприятное. «Странно», — думает Сиэль, он знает его столько лет; а затем Артур внезапно говорит с ноткой радости, но той радости, которая звучит преувеличенно, когда ее хочется передать другому. Отдает синтетикой. — У нас же будет ребенок, я говорил тебе? В смысле не у нас, а у меня и моей девушки. Сиэль снова забывает ее имя. — Быстрые вы ребята, здорово, — внезапно и ему тоже необходимо чем-то поделиться, он набирает в легкие воздуха, до отказа и выдавливает: — А я нашел себе мужчину. В глазах Уордсмита сначала обозначается испуг, а затем его сменяет изумление и что-то еще. И вот это «что-то еще» приятнее всего. Ради него Сиэль все и затеял. За плечами точно вырастает черная тень, как каждое утро после пробуждения: Сиэль наперед знает в каком настроении она проснулась вместе с ним — почти всегда немного раньше — и что приблизительно можно ожидать в течение ближайших часов. Не то чтобы Черный срывал свои эмоции на Бэмби, скорее его состояние создавало пространство с погодными условиями для существования. «Внимание! Сегодня с утра до вечера ожидается черная туманность: в мерах предосторожности просим запастись терпением». «И — вазелином», — добавляет Габриэль с усмешкой. — То есть? — спрашивает Уордсмит. Сиэль откидывается на спинку стула и протягивает: — Он тут что-то вроде лидера. Всем заправляет, решает. — Черная тень вырастает до потолка, Сиэль ненароком оглядывается: возможно, Себастьян вышел на встречу, а он не заметил? Чисто. Из знакомых физиономии только Вайлет и Карлик Тодд: еще какой-нибудь год и его ребенок перерастет отца в свои пять-шесть лет. — Ну надо же! — изумляется Уордсмит и бормочет: — В таком месте… Это здорово, да, полагаю, это зд-дорово, Сиэль, — он запинается. — Значит, он сильный, да? — голова Артура дрожит. Дрожала бы и шея, но ее уже не видно из-за напитанного маслами куста. Особенность Артура, когда он нервничает. — Ага, — Сиэль расслабленно тянет, словно во рту сладкая жвачка, со вкусом которой не хочется расставаться. — С ним я чувствую себя как за каменной стеной. Он местами требователен, но, возможно, это то, чего мне не хватало. — Вот как… все складывается, а?.. Может быть, я был недостаточно сильным для тебя, Сиэль, кто знает? Сиэль пожимает плечами. Артур говорит: — А я хотел сказать: мне кажется, что я не был геем. — А это уже в духе новости Сиэля. Вернее, новость сказана по той же причине: Фантомхайв в этом почему-то уверен и не может винить Уордсмита. Он только деланно приподнимает брови, понимая, что их спектакль должен быть отыгран по всем правилам. — То есть, тебе нравятся женщины? — его голос звучит в духе «вот это да!», а затем издает веселый смешок. Этот смешок прощает и отпускает все на свете. Хакуна матата. — Забавно, потому что я думаю, что тоже не гей. Никогда им не был. Я — демисексуал. Брови Артура повторяют движение бровей Сиэля. Это своего рода соревнование. Артур не дурак, он не хочет ощущать вину. — А кто это? — Им важна эмоциональная связь. Они должны доверять партнеру, и тогда будут его… — Любить? — Хотеть. Здесь не принято говорить о всяких нюнях, Артур. — Вот так, Артур. Получи, Артур. Это звучит неразумно, и Сиэля тошнит от самого себя, но, кажется, что это единственный инструмент, который у него есть. Он чувствует, как Артур устает от их общения. Этого и следовало ожидать: впереди у него новая жизнь, далекая от той, которую они вели, будучи вдвоем. Выметайся. Проваливай. Ты мне не нужен. — Ох, вот как, — тянет мужчина, в свете лампы его бороденка поблескивает. — Тогда, наверное, я тоже демисексуал, а? — он посмеивается, щуря глаза, а Сиэлю хочется выдернуть все его волосенки. «Сделай это, — подзадоривает Габриэль. — Сыкун бросил тебя, едва предчувствовал проблемы». — «Все не так. Мы расстались раньше». — «Вовсе нет. Он знал, что ты слабый. Он знал, что так будет. Спроси у него, какая она, спроси». — Ты ее любишь? «Она богатая». — Мне с ней хорошо. — Да, она богатая. — Свадьбу решили перенести на следующий год. Столько всего навалилось. Но свадьба будет на греческом острове, знаешь, вечно забываю название… «Она все за него решает, — твердит Габриэль. — Посмотри на его бороду: это борода человека, не знающего забот. Слишком…». — «Блестящая?» — «Бородатый ублюдок променял тебя на мочалку и масло с авокадо». — «Хватит так говорить о нем, он мой друг». Габриэль смеется. — Я бы хотел, чтобы ты был на ней свидетелем, — делится Артур. Кажется, подобные грезы — единственное, что его заботит сейчас. Сиэль пытается вспомнить, зачем они встретились в эту субботу. Поговорить о делах? Вряд ли. Артуру некогда возиться с детективом и адвокатом, до апелляции еще не скоро, да и Габриэля невозможно уже найти. Слишком поздно. Так зачем? Почему нельзя было просто поболтать? Ему почему-то невыносимо грустно. — Боюсь, мой мужчина меня не отпустит, — Сиэль склабится в кривой ухмылке. — Он очень… ревнив. Габриэль хохочет до колик в животе. Когда раздается хлопок, кажется, что его порвало на куски, как шар. Но это всего лишь скрип дверей. Субботний прием окончен. Все на выход. А глядя на смеющегося Габриэля, Сиэлю приходит в голову идея.***
Спустя неделю…
Вайлет выходит из-за угла, ведущей от столовой, и оглядывается. Где-то тут, после завтрака, он замечал Томаса на дежурстве. Вертухай слонялся вдоль стены — почти как намагниченный — и полировал фирменным взглядом черепные коробчонки жильцов, что при низком росте ему удавалось делать с особым высокопарным изыском. Так только карлики могут смотреть, типа Тодда. Высокомерность и напор при низком росте также напоминают Мартышке Наполеона в облегченной версии. Удивительно, но он даже умудрился его запомнить. Они немного чего проходили на уроках истории: мало учителей изъявляло желание преподавать в, пожалуй, самой неблагополучной общеобразовательной школе города, да и Мартышка на занятиях почти всегда спал, но карапуза с манией величия запомнил. Треуголка, грудка колесиком, все дела. Как говорил брат, много чего хлебнувшего с одного только злачного квартала, в котором они прожили пять долгих — немыслимо долгих — лет: «Откладывающийся кадр», имея в виду, что в памяти застрянет — не вытащишь. Заноза. Да, Томас чертов карапуз. А еще он расист, толкиенист и какой-то ролевик (Вайлет не знает, что это означает, но звучит, мать его, также фигово, как и все остальное), что не мешает Томасу совмещать все вещи. Во время работы в библиотеке Вайлет наткнулся на книгу, толстую, как бывшая жена брата. Потрепанные, замусоленные страницы твердили о популярности, он проверил, и теперь, наконец, понимает, что означают странные фразы вроде «грязные орки» или «протри Всевидящее око, гоблин, на что тебе тряпка и руки». После этого Вайлет стал испытывать перед Томасом особого рода ужас, ведь очевидно, что коротышка психопат, еще и при власти. Куда тут деться хилому пареньку, выросшему в районе для бедных нигеров? И все же, что-то подсказывало, что он нашел тайное прибежище. Им оказался тайный клуб. Особый тайный клуб. Его держит один интеллигентный белый. Сначала Вайлет с недоверием отнесся к его тематике, но затем что-то зацепило. Такое бывает, когда имеет значение атмосфера внутри. Никаких тебе разделений, вернее, когда члены клуба находятся внутри, им некогда думать о различиях друг друга. Все их мысли занимает лишь одна неведомая хрень, которая преподносится белым выскочкой так, что у Вайлета нижняя челюсть не поднимается с пола. Сам бы он никогда не задумался о таких вещах, а они лежат на поверхности, словно он всю жизнь мог их пощупать пальцами и использовать по своему уразумению, да только не догадался. Ничего, он может наверстать. Чего в Алиент-Крик полно — так это времени. Если хорошенько вдуматься, то эта неведомая хуйня — сущее спасение для заключенных, изнывающих от скуки или ищущих поддержку. Это типа йога, только для мозгов. Во всяком случае, Вайлет обнаружил для себя, что делает большую ставку на сие новшество, и ему хочется возвращаться на встречу клуба, но сейчас самое главное — это, чтобы никто лишний не узнал. Например, манипулятивный и властный карапуз. У Мартышки чуйка, что Томас заинтересуется новым клубом так, как никто из вертухаев. Даже Лайке так не будет интересно вынюхать все от и до. «Саурон вшивый, иди пырь свои зенки где-нибудь в другом месте», — Вайлет чертыхается и вертит головой по сторонам, но Томаса нигде нет. Вайлет подбирается к зеленоватой выкрашенной двери, она ведет в свободный зал для занятий. Обычно там пару раз в неделю собираются психи и зефироподобный выхухоль из нового рабочего состава. Похож на местного жирдяя, прихвостня альфы, только поизящнее что ли и помоднее. Пахнет конфетками. Мартышка ощущает себя посыльным, которому нужно доставить раздачки по адресатам, но не ровен час — за ним хвост. Рыльце может оказаться не только в пушку, но и в луже собственной крови. У двери уже стоит физиономия на шухере и воротах. Вайлет все время забывает его имя: от этого чувака постоянно пахнет, поэтому все его кличут Скунсом. Он тоже темнокожий. Скунс замечает его на подходе и бросает сухое: «Что принес?» Нести нужно либо сладкое, либо деньги. Сигареты, которые чаще всего используют за валюту, в этом клубе не подходят — мастер не курит. — Купюрой нет, но есть кое-что сладенькое, — Вайлет приспускает молнию на кофте, мелькает пестрая обертка. На ней верблюд жует плитку шоколада. Вайлет выменял батончик на три сигареты, которые, в свою очередь, разменял на пятерых гончих дождевых червей: «Твои черви реально выигрывали?» — «Бро, да ты глянь на эти мускулы! Они же, как у Крэга. По три сантиметра в две минуты, лично засекал, ну ты проверь, будем проверять, нет?» — «Ладно, я тебе поверю, обезьянка, но если ты меня обманул…» — «Сначала я проверю, что не кидала, шоколад гони! Он с верблюдом?» — «С верблюдом. Сочтемся. Иначе я червячков из твоих кишок себе настругаю». — «Снайкерс» с изюмом? — оценивает Скунс. Войти в клуб не так-то просто, абы какой билетик не подойдет: горький шоколад отметается, сигареты не канают. Скунс это знает и соображает, прикидывает в своей вонючей башке, не настучат ли по ней за «Снайкерс» с изюмом. И он вроде согласен принять батон, какой дают, но тут же вспоминает о чем-то и категорично качает головой: — Не, не любит он с изюмом! У Вайлета ноздри раздуваются, они жадно втягивают воздух: — Но другого не было! Ты знаешь, что мне пришлось сделать ради этой колбаски? Я три часа червей копал! А вчера дождя между прочим-то и не было! В солнце копать дождевых червей, чувак! И ты мне говоришь, что с изюмом не пойдет? Зачем ты, нахрен, мне такое говоришь?! Ноздри Скунса раздуваются в ответ. — Я хотел тебя пропустить из-за твоей тульпы! Я тебя помню: ты создаешь тульпу не из-за похоти, а, как говорит мастер, ради ментального и взаимного обогащения, но раз ты много кричишь… а мастер не любит шум, то… — Нет-нет, стой! Я рыба, идет? Рыба. — В другой раз. Да и есть у нас уже один… Лосось. Бывай, Мартышка. Вайлет топает ногой, а затем активно машет руками, как сломанная мельница. Когда эмоции переполняют, ему сложно сдерживаться, поэтому его и зовут Мартышкой. Внезапно лицо Скунса вытягивается, он кого-то замечает за плечами парня: меняется осанка. Он отходит от стены, потому что больше не хочет подпирать ее плечом, на хозяйский манер. Вайлет боится оборачиваться: «Кто там?» пищит он шепотом. Скунс едва слышно огрызается: «Захлопнись», и громко говорит: — Хотите внутрь? — интонация далека от снисходительной, скорее подобострастная. Рядом с Вайлетом вырастают Бард и Биг-Бен, так он оказывается в центре, между ними, от чего шумно сглатывает и натягивает на лоб капюшон. Иногда обезьянкам лучше спрятаться в тени какого-нибудь папоротника. У толстяка закатаны рукава, а значит, что сегодня у боевой машины бодрое настроение. Вайлета всегда поражало, как эта груда жира способна чьей-то башкой сделать вмятину в стене. У противостояния мышц и жира, разве нет рабочей формулы? Например, кто сильнее: необъятный жирдяй или качок, вроде того же Крэга или Дровосека? Но что Вайлет знает точно, так это исход иной формулы: ловкость против мышц. Так, Черный уделал Крэга, при этом не обладая его массой и силой. Но про Черного отдельный разговор: Обезьянка такое про него слышал, такое… Правда это или нет — еще вопрос, но если правда, то, черт возьми, Крэг конченный идиот или храбрец, если пошел на него. Вайлет косится взглядом на Барда. Иногда его кличут Оборотнем. Дело в подпиленных передних клыках. Ходит байка, что Бард в самом деле верит, якобы он вервульф. В полнолуние лучше с ним не оставаться наедине. Кто знает, возможно, волку захочется сырого мяса?.. — Громко дышишь, парень, — усмехается Бард. Он обращается к Вайлету. Биг-Бен хихикает, от него воняет едой похуже чем от Скунса — его ароматом, а Вайлет не находит ничего лучше, как резко отвернуться. Разворачиваясь назад, он встречается взглядом с Черным. Мартышка не может припомнить, чтобы смотрел прямо ему в глаза хоть раз за все время пребывания в тюрьме. Он встречал кучу людей, от чьего взгляда трясутся поджилки, но чтобы дыхание каменело… Что-то внутри их лидера есть, и оно находит отражение прежде всего в глазах. Тихое и громкое одновременно: как зверь, готовый сделать последний прыжок, и этот прыжок не окажется бессмысленным проявлением силы — скорее расчетом. Это мудрые и властные глаза. Но сколько ему лет?.. Взгляд старше, чем внешняя оболочка. Когда Вайлет нервничает, он начинает болтать. — Черный, это правда, что ты зубами выдрал у одного типа кусок кожи из шеи? — Нет, ну это лишнее. Тотем Вайлета — мартышка — кривляется изнутри и корчит рожи, но не из-за смеха. Ей жутко. Она нервничает. Карие глаза видят его, а затем проходят сквозь. Вайлет не заслуживает внимания. Вот что. — Обезьянка, разве тебе разрешали пищать? — спрашивает толстяк. — Шла бы отсюда. Вайлет отходит в сторону, в груди гулко бьется не то сердце, не то досада. Скунс пропускает компанию — без билета, ясное дело. Тут дело уже не до батончиков с изюмом или без. Вайлету становится еще и обидно: ведь он червей копал. Когда дверь почти захлопывается, он с ужасом для себя отмечает, что пытается просочиться в щель, как животное, сквозь решетки: «Я с ними!» — бросает он. Из-за проема долетает голос Барда: «Он не с нами». — Я знаю, — отвечает Скунс и захлопывает дверь перед самым носом Обезьянки, дверная ручка царапает нос. — Я червей копал, — напоминает он возмущенно. — Ну, пожалуйста, моя тульпа видит твою тульпу, брат! Мне очень нужно туда попасть! Но Скунс непреклонен. Он и так троих безбилетников пропустил, что не обрадует мастера. — Так покопай еще, в чем проблема? — отвечает он. — Пофорсишь заодно. Но в том-то и дело, что Вайлет не знает, как правильно вытворять это… ну, форсить, а сегодня мастер должен рассказать, дать пошаговую инструкцию — простое ли дело, у себя в голове создать не абы что, а — тульпу. Белый интеллигент оказался все же смышленым малым, раз знает тайные методики тибетских монахов. Вайлет не даром узрел в нем что-то выделяющееся, едва увидел. Да хоть те же гигантские космические глазища. Он какое-то время ошивается под зеленой дверью, до тех пор, пока Скунс сам не скрывается внутри и не закрывает за собой вход. Это означает, что собрание начинается, а Вайлет так и не узнает, как именно создать ментального напарника. Воображаемого друга. «А, к черту! — махает он рукой. — Пойду копать червей на шоколад без изюма, попаду на следующую встречу».***
Барду не нравится в зеленоватом зале: холодно, потому что батарея сломана, вокруг по периметру рваные маты и чудики сидят полукругом. Чего стоит послушать их диалоги. — Скорпион, сколько форсишь уже? — Два дня: по часу активного форсинга утром и вечером. Все не приучу себя на пассивный. А ты как? Уже есть отклики твоей малышки? — Да что-то виски по утрам сдавливает, знаешь, типа их сжимает так, в тиски, и легкий-легкий ток, как ледышкой по оголенному черепу катают. Сдавливает только когда задаю вопрос: «Ты здесь? Ты существуешь?» Полагаю, что она мне так отвечает. — Может, просто давление? У меня такое по утрам часто, с тридцати лет как. Пока хлеба не поем — башка раскалывается. — Уточню у мастера. «Форсинг? Отклики? Мастер?» — Бард переглядывается с Черным и Биг-Беном. Вряд ли те тоже понимают, о чем речь. Интрига. Он не выдерживает: — Какого черта мы вообще тут забыли? Здесь разве не психи занимаются по средам? — В свободное время комнату могут занимать свободные кружки, — отвечает Черный. — Свобода вероисповедания и все такое… Главное, чтобы не нарушали правил. — Лады, сегодня не среда, и что мы тогда тут забыли? — Бард плюхается на стул по левую сторону от альфы. Стулья такие шаткие, что Биг-Бену требуется три штуки, он расплывается на них как желейно-мармеладный медведь на зубную щетку. Черный как-то устроил сюрприз Бэмби: его щетка и мармеладка, насаженная сверху с какой-то звериной агрессией. Бэмби тогда спросил: — Это… что это? Флирт в духе Влада Цепеша? Акт заботы? Предупреждение? Я не понимаю. — Он высвободил медведя и понюхал прежде, чем отправить в рот. — Это эротический пролог, олень. Щетинки — фаллический символ, а сладенький пупс — это ты. — Мужчина подмигнул. Юноша усмехнулся: — Ты уже мыслишь, как я. — Вовсе нет. — Точно. Щетинок много, что означает изобилие фаллосов, а их много только у черной shnyaga. Щупальца, помнишь? — Просто жри медведя и помалкивай. Идет? Сиэль растянул губы в поистине загадочной улыбке, а затем прошептал: — Я все понял, Черный, я все понял… — Ничего ты не понял. — Короче, — поясняет толстяк. Он приподнимает свой зад и достает из заднего кармана пачку крекеров. Они должны быть всмятку. Сплюснуты, как чековая книжка. — Я прознал кое-что про кое-кого. — А можно, вот, пожалуйста, без загадок? — умоляет Бард и ковыряет в зубах зубочисткой, она ломается напополам в районе клыка. Обломки тут же летят в чей-то затылок, он мелькает впереди стриженными щетинками. Некто чувствует попадание, но не оборачивается. — Форсит, наверное, — догадывается Бард и хмыкает. — Хуй знает, что это значит, но они явно все этим занимаются! — В общем, если я верно понял, то у Бэмби завелся мутный бизнес, — говорит Биг-Бен и двигает бровями. — Бэмби и бизнес? — Бард опускает руку в упаковку с крекерами, но достает лишь пару обломков. Вздыхает: как можно быть такой свиньей и так обращаться с едой? — Ну не знаю… Звучит как-то… неправдоподобно. — Вот именно! — взвизгивает толстяк. Он негодует: — Бэмби обещал, что будет помогать картины муравьиными жопами складывать и толкать буржуям зажравшимся! А он что вместо этого делает? — Что? — синхронно спрашивают Бард и Черный. — Вот и я хочу узнать… что, — бурчит толстый и подминает губами многочисленные крошки. — Но явно что-то странное. Вы слышите, о чем все говорят? — Ага. Тульпафорсинг, — соглашается Бард. — Муть какая-то. Но, стоит заметить, ему барыжат по-тихой. Вон на столе горстка батонов и в банке беговой червяк. Призер гонок. На банке и правда фломастером подписано: «Кишкодрын Первый. Двукратный призер с 12 октября. Смачивать водой два раза в день, менять почву раз в неделю». Биг-Бен хрюкает от смеха: «Бэмби, ну, барыга! Такие сокровища!» — А что вы ожидали? — спрашивает Черный. — Что-то логичное, нормальное, адекватное или, может быть, и вовсе — работающее? Смешно. Ха-ха. Диснеевский бизнесмен. — Он скрещивает руки на груди. Биг-Бен снова хрюкает. На этот раз так громко, что на них оборачиваются. Он давится крошками, Бард хлопает по необъятной спине, у него быстро начинает болеть ладонь. —Хорошо, что здесь Грелля нет, было бы неловко, — толстяк смахивает с подбородка еду. Но вот в зал входит мастер, и все замолкают. Его волосы сегодня зачесаны набок и уложены гелем: блестят. Ни дать ни взять — пижон из частного колледжа, только вот изможденный в период сессии, с темными кругами и давно не видевший солнца. Черный не сдерживает оскал: «Ути-пути, заинька», присутствующие не оборачиваются, — ни один — стало быть, узнали голос. Черный расставляет ноги пошире и надувает пузырь из дыневой жвачки. Он весь внимание. Биг складывает ладони рупором и выдает: «Бэм, у тебя там призер в банке! Ты это… следи, чтобы не пересох!» Бард растекается по стулу — возможно, будет не так скучно, как он предполагал. Бэмби бросает беглый взгляд на толстяка и компанию, так колесо находит на булыжник, но со скрипом преодолевает: взгляд замирает на точеной фигуре с фисташковым шариком — тот появляется между губ и лопается. Бэмби сохраняет спокойствие, хоть никто никогда не узнает, какой ценой, а затем занимает место за кафедрой. Это трухлявый пень, переклеенный по сто раз. Бэмби нужно пару раз кашлянуть в кулак, чтобы прочистить горло. — Тульпы в хату, господа, тульпы в хату… — это вместо приветствия. Он еще пытается шутить, правда в голове шутка звучала иначе. Он склоняет лицо над ворохом тетрадных листов. Все испещрено пометками и черными кляксами, точно их оставил спрут. — Итак… Вижу новые лица. Что ж… — и он снова кашляет в кулак, что-то бормочет. Черный закатывает глаза: он не для того сюда пришел, чтобы ждать. — Сегодня я проведу одну из вводных лекции и отвечу на ваши вопросы. Времени у нас, как обычно, немного, полчаса, ровно до обеда. Поэтому начинаем. Повторение — мать учения. Я быстро пробегусь по терминам… Из сказанного Черный, Биг-Бен и Бард понимают, что тульпа — это термин из тибетских практик. Означает осознанную и устойчивую галлюцинацию, которую человек добровольно и настойчиво вызывает в себе. Подобно тому, как монахи концентрировались на иллюзии и привносили ее в мир, современные обыватели, путем концентрации и повторения, создают в голове вторую личность. Ее внешность может быть абсолютно любой, зависит лишь от воображения и пожелания создателя, которого называют форсером или тульповодом. А вот форсинг («Наконец-то!» — думает Бард) — это процесс создания тульпы. А он, в свою очередь, делится на два вида: активный и пассивный. В зале поднимает руку парень по кличке Скорпион. У него на шее татуировка, жало смотрит со стороны кадыка. — Бэмби! Э-э… Вопрос есть… у меня. Биг-Бен хихикает на ухо альфе, обдавая его запахом жаренного лука и печенья: — Да этот парень быстрый, как скорпионово жало! — Я просил на время занятий называть меня Мастером, — замечает Бэмби. Биг-Бена разве что не разрывает на части: он трясет ногами и руками, вылитый шалтай-болтай, и гогочет, приговаривая: «Не обращайте внимания! Мастер… ой, черт! ой, дела! Мастер, простите!» Зал оглашает хрюканье. Оно разбивается на много маленьких хрюков и разлетается эхом. Бэмби и остальные ждут, когда эффект акустической матрешки закончится. — Биг, потише, пусть наш малыш занимается, — отвечает Черный, но так, чтобы услышали лишь толстяк да Бард. — Мастер Малыш, твой папочка следит за твоим большим-большим… бизнесом! Ой не могу!.. — Биг-Бен зарывает морду в упаковку крекеров, чтобы хоть так заглушить смех. Между бровей Бэмби образуется явная складка. Он взглядом пронзает рыхлую фигуру насквозь, его щеки краснеют. Он говорит: — Я прошу называть меня мастером не из прихоти, а из практичных соображений, чтобы между нами устанавливалась рабочая атмосфера. Без хрюканья и прочих лишних звуков. Пожалуйста, — сказал, как отрезал, а затем разворачивает лицо к татуированному. Он обращается внимание на кадык. Сегодня день кадыков. Но этот ему кажется менее красивым, хоть и искусственно привлекает внимание. «Наверное, у парня кадык нереально острый, вот и решил обыграть в виде жала», — размышляет вслух Габриэль. Он стоит тут же, как будто всегда стоял. А затем презрительно фыркает: «Безвкусица». — Я слушаю вас. Скорпион продолжает: — Ты говорил, что активный форсинг обязателен каждый день для скорейшего… ну, типа, чтобы тульпа явилась быстрее или как это? Ну… э-э… Короче, как понять, что я форшу активно? Утром я встаю и разговариваю с ней, рассказываю, что мне снилось, что я буду есть. Это типа работает? Она появится? Бэмби чешет переносицу ногтем, как будто поправляет невидимые очки. Он игнорирует Биг-Бена, который тянет руку: «Мастер! Мастер, можно я? Можно мне, мастер?» Еще немного и жирдяй выскочит из собственного жира, как из скафандра. — Когда ты можешь всю свою концентрацию и воображение потратить на тульпу — это активный форсинг, — разъясняет Бэмби. — Когда ты занимаешься делами, но стараешься удержать ее присутствие в голове, взаимодействовать с ней, хоть как-нибудь, — это пассивный. — Я ни черта не понимаю, вот нихуяшеньки, — шепотом делится Бард. Черный усмехается, еще бы, это же Бэмби. Биг-Бен продолжает трясти рукой, жир колышется. Что же его так беспокоит? — Я слушаю, — говорит Бэмби, но — не толстяку. Биг-Бен повизгивает от нетерпения и досады: «Меня! Меня!» С места встает Слеза Лосося: складывает руки перед собой на манер послушника, в духе: «Я — Слеза, и я не пью уже три дня и полчаса». Во всяком случае, похож: такой же сухопарый и покорный (особенно, когда оглядывается на Черного. Щепетильный момент: задать вопрос чужой суке, когда имел с ее хозяином конфликт). — Я здесь впервые, и меня позвал друг. Тульпа может помочь мне в улучшении моих навыков рисования? Я бы создал ее с этой целью. Лицо Бэмби внезапно светлеет, он впервые почти что улыбается, обнажая зубы: — Хороший вопрос! Да, она может помочь. Тульпа имеет прямое отношение к вашему подсознанию, она является частью вашей внутренней силы. Если вы наладите с ней связь, то почему бы и нет? — Он косится в сторону брата. Близнец зевает, ему скучно: помощь, поддержка, сила подсознания — это все не о нем. «Паразит», — думает Сиэль, но вслух продолжает: — Слеза Лосося сказал важные слова, я ждал, когда они прозвучат. Знаете, что это за слова? — «О, нет, мастер!» — пищит Биг-Бен, и его веселый оскал напоминает улыбку лоснящегося бульдога. Он — идеальный ученик, не даром занимает места целых трех. — Это понимание цели создания ментального напарника, — продолжает Бэмби. — Тульпа — личность. Нет никаких оснований, полагать обратное… Вспомним Билли Миллигана, слышали о нем? — Чувак с кучей личностей? — спрашивает какой-то парень с курчавыми волосами, они стоят столбом и торчат в три конца света. — Именно его! — кивает Бэмби, он напоминает пастора на проповеди, который начинает входить в раж: «Поговорим о Господе-черт-возьми-как-мне-это-нравится, алилуйя, помолимся!» Он покидает свою защитную башню в виде трухлявой кафедры и потирает ладони. — Его личности были настолько оригинальными и с такими разными способностями, что не поверить в то, что это отдельные личности было невозможно. Почитайте об этом парне и вы поймете, о чем я! Мы не знаем, что такое душа. Мы не знаем, как работает мозг… Да, дьявол, да мы не можем даже доказать собственное существование! О чем речь? Тульпа — это проводник в иной мир, полный загадок и удивительных открытий. Наше подсознание — тот еще бермудский треугольник, тибетские монахи это знали, и я призываю относиться к тульпе с уважением, потому что… — Бэмби запинается. Он окидывает сидящих странным взглядом; их внимательные лица, как будто внушают уверенность — его слушают, но в этом кроется подвох. —…Потому, что… я в курсе: многие из вас хотят сделать себе игрушку для удовлетворения низких потребностей или же просто от скуки, — он пожимает тощими плечами. — Многие из вас даже не верят, что друг, который создан лично вами, который никогда вас не предаст и будет понимать вас лучше, чем собственная мать… возможен. Этот друг чист и невинен. Он не обладает корыстью, он также заинтересован в вашем успехе, как в своем собственном. Он искренен и многогранен. И он чертовски, невозможно близок с вами. Как ваша вторая фантомная кожа… или фантомное сердце. И если ваше подсознание для вас игрушки, то… вы сами для себя игрушки. Бэмби заканчивает. Все молчат. Наверное, пытаются переварить речь. Биг-Бен продолжает растрясать жир на предплечье, ему приходится поддерживать его второй рукой: «Мастер, мне! Вопрос у меня!» — и, наконец, он добивается своего. — Ну что?.. — настороженно и как-то устало спрашивает Бэмби. — Мастер, а у тебя есть тульпа? — Этот розовый бульдог лыбится широчайшей из своих улыбок. Взгляд обещает: «Сейчас-то мы тебя и препарируем! Все-все проанализируем, кдз-шный ты наш!» Бэмби пятится, но вскидывает челкой и чеканит с твердостью в голосе: «Да». Он нарочно не ловит взгляд Черного. Биг-Бен прищуривает глаза. — Горячая штучка? А вот тут не требуется смотреть на брата, чтобы знать: Габриэль выделывается. Он выпячивает губки бантиком: «Чмок-чмок», и шлепает себя по ягодице. «Горячее, свинья, ты не видел в своей жизни!» Кто-то не унимается: — Тогда признайся, какой у нее размер сисек? — Раздается смех. «Минус второй», — отвечает Габриэль, но его, разумеется, не слышат. Все смеются. У Бэмби дергается левое веко. В зале его удерживает только выручка: доллар за вход и сладкое. Понадобится ли ему призер червячных гонок, он не уверен. Хотя можно на что-то выменять. «Идиоты. Они все тут… сборище дегенератов, не способных на что-то большее! Сношающиеся воблы!» «Лососи ты хотел сказать, — подсказывает Габриэль. — Тут есть один Лосось». — Я хочу донести до вас, что пол тульпы не имеет значения, — говорит Бэмби вслух и на удивление стальным тоном. — Прежде всего она далека от биологической функции, которую несет для людей их пол. Она — это прежде всего личность. Поэтому на вашем месте я бы создавал андрогина и не зацикливался на… От него отмахиваются, как от мухи. — Про смысл это понятно, мастер, разумеется, мы же не имбецилы какие!.. Но чисто теоретически… ее же можно потрахать? Кайф будет как с живой бабой?.. Ну сам пойми, я жену не увижу еще три года! Сиэль не замечает, как разрывает на части тетрадные листы с пометками. Там был остаток лекций. Он больше не понадобится. Нет, он больше не будет распинаться перед ними, погружать в нечто большее, чем их серая, скудная жизнь за решеткой! Он… Встречается взглядом с карими глазами. Они единственные, кто смотрят без интереса применить теорию на практике, — а зачем еще зэкам создавать себе воображаемых друзей? — в них горит живой ум и любопытство. Они посмеиваются, но в своей характерной манере, как будто утверждают факт многоточием: «Диснеевский олень»… «Ладно. Ему можно, — думает Сиэль. — Он хотя бы понимает». И, может быть, если приложить усилие… Как бы сказал Биг-Бен: Moskva ne srazu stroilas'. Габриэль закатывает глаза: «Не олень, так осел, и все это — мой брат! Прояви упорство! Эти джентльмены могут скрывать в себе потенциал и пользу. Разве с ними кто-то работал? Впрочем, я привык, что ты чуть что — и сдаешься. Сыкло». «Возможно, ты прав, — Сиэль все еще смотрит на Черного. — Я попробую. Все-таки тема новая». —«Ага. Не паханное польце». Он обращается ко всем: — Сейчас мы проведем погружение. Оно поможет вам быстрее определиться с внешностью тульпы. Мы сядем, закроем глаза и каждый погрузится в свой персональный мир Чудес, про который я вам рассказывал в прошлый раз. Вы все уже умеете в него заходить. Там каждый встретит свою тульпу и… Сядьте поудобнее и дышите глубоко. — Куда мы, блять, отправимся? — Бард разводит руками. Он ничего не понимает. Черный склоняется к нему, чтобы пояснить: «Страна Чудес — это как чертоги разума. Закрываешь глаза и воображаешь. Логично предположить, что в воображаемом мире так называемое воображалко работает лучше и быстрее, чем если накладывать иллюзорного друга на реальность». У Барда глаза, как монеты: «Вот и скажи мне, как ты это понял? Не пугай, потому что ты уже говоришь с ними на одном языке. Как они так вербуют?» Черный хмыкает: «Расслабься, я лишь предположил. Пусть делают, что хотят, они безобидны». — «А по мне — так конченные психи!» Все, кроме Черного и Барда, смеживают веки. Даже толстяк приобщается, он надувает грудь колесом и готовится к отправлению… — Брат, ты все, в Страну Чудес, да? — Бард похлопывает по плечу. От него отмахиваются: «Не мешай, интересно же, что в голове нашего Бэма!» — Я уже понял, что ничего хорошего! — восклицает Бард. — К слову — Билли Миллиган был преступником, про него документалку показывали, — он отбирает у толстяка пачку крекеров и хрустит с какой-то пассивной агрессией. Из зала доносится голос, он тих и мягок. В нем сложно признать голос вышибалы на входе. — Мастер? — Да? — А в Стране Чудес может появиться стояк? — Это не та Страна Чудес, Скунс. — Понял. Мы сейчас в другую пойдем, да? — Мы всегда ходим в ту, где нет. — Понял. — И вообще запомните, — говорит Бэмби. — Страна Чудес — это как храм, только ментальный, а не порнолэнд. Не нужно опошлять. Берегите это. — Да мы поняли, мастер, не обращайте внимание на Скунса, он — грязное животное. — И тульпа у него такая же грязная, — добавляет кто-то. — Не трогать мою девушку! — огрызается Скунс. — У тебя не девушка, а — скунсиха! И тебе сказали, никаких девочек, только андрогины! — Это которые похожи на баб? Тоже ничего. — Да заткнитесь вы, я почти вошел в Страну Чудес! Увидел люк, а там… — Канализация. Смотри, не вляпайся. — Ты лучше в свою канализацию смотри, умник. Внезапно раздается встревоженный голос. Это парень, который, в отличие от остальных, сидит в позе лотоса, его глазные яблоки хаотично двигаются под тонкой кожицей век. Волосы свисают вниз, как у хиппи. «Наркоман какой-то», — ворчит под нос Бард. — Мастер, я вижу перед внутренним взором старика, — его голос протяжен и медитативен. — Он протягивает мне… что это? Кажется, это чашка зеленого чая, и он хохочет, как бестия. Это и есть моя тульпа? Но как развидеть? Бэмби удивлен: и откуда в нем столько терпения? — Мозг с вами играет, — отвевает он. — По аналогии: «Принимая лекарство, не думайте об обезьянах», но вы будете о них думать. Скунс улыбается: — Переведу: воображая тульпу, не думайте о хихикающем деде в плотно облегающем трико. Наступает минута тишины. В ней кажется слышно то напряжение, с которым начинающие тульповоды пытаются создать нечто невыносимо прекрасное. Молчание прерывает голос Скорпиона: — Да ты нарочно, что ли?.. Блять. Я теперь только деда и вижу. В долбанном трико. —Скунс такой скунс… лишь бы все испортить, — поддакивает кто-то. С конца зала подхватывают: — Дед, свали! — Пошел нафиг, дед! Он у меня перед глазами в розовом платье моей Молли! Он просто тупо занял ее место! Морщинистый говнюк! — Он говорит, что его зовут Танака, а родом он из Японии, — добавляет Слеза Лосося. Он держит глаза закрытыми, в центре лба собралась тройная складочка. — Он кому-то также говорит?.. — Да хоть из Гондураса, пусть свалит из моей башки! Где моя Аврора и ее шелковые титечки? Нет ответа. Бэмби встает и говорит, что сеанс окончен. Как и его терпение. Грубые, неотесанные чурбаны. — Продолжайте форсить, — он встает на ноги и перед тем, как уйти, бросает взгляд на горку шоколадок и банку с Кишкодрыном. — Напоминаю, что не люблю шоколад с изюмом, и червей тоже не надо нести. Его провожают с досадой: а ведь только все начиналось! Если бы не этот дед. Кто-то почти вообразил свою красавицу, а кто-то нарисовал дверь в дивный и внутренний мир Страны Чудес. — Всем хорошего форса, — бросает Сиэль и машет рукой. «…А также — безумных тульп убийц, которые высосут из вас душу и заставят покончить жизнь самоубийством в толчке! Не благодарите!» — заканчивает Габриэль. Он громко хлопает дверью, но, увы, она — воображаемая. Как и дверь в Страну Чудес Фантомхайва.***
— Нет, я все могу понять, Бэмби, но такого предательства… — Биг-Бен ворчит всю дорогу от зала с матами до хаты Черного. — Или мне стоит называть тебя «мастер»? — А тут он хихикает, после чего выдает сногсшибательную отрыжку: «Пардонте». Крекеры были с луком, а уж они вызывают изжогу. — Зови меня как зовешь, — отвечает Бэмби. Он толкает руки в карманы кофты, на манер Черного и Барда, но перед этим хорошенько взлохмачивает волосы, которые утром тщательно укладывал. Немного сноровки с дозировкой геля для душа, — главное, никакой воды, ни капли — и спустя полчаса волосы лежат как после специального геля. Не самого высокого качества, но уж что есть. — А как же жопки муравьев и наше с тобой коммерческое искусство? — не сдается толстяк. — А ты сначала найди эти жопы, а там посмотрим. — Сиэль не ощущает в себе сил даже на то, чтобы бояться таких высказываний. — Извини, конечно, но это бизнес и ничего личного. Биг-Бен осуждает: таков его сверлящий, обиженный взгляд. Он качает головой: — И с каких пор диснеевские зверюшки настолько меркантильны? — Черный, — Фантомхайв поворачивает голову и ищет взглядом длинное белое лицо, — если я диснеевская зверюшка, то ты — диснеефил. Это звучит, как угроза. У Черного хорошее настроение, потому что он, к удивлению всех, подхватывает: — Логично, — теперь он поворачивает лицо и ищет взглядом — круглое, розовое. — Биг-Бен, объяснись. Ты только что назвал меня диснеефилом? Шутки шутками, а схлопотать можно. Даже если шутливо. Толстяк надувает щеки и бурчит что-то вроде: «Сговорились». У Черного в глазах плещутся веселые искорки. Как будто все эти форсинги и прочие призывания воображаемых личностей — и странных дедов в трико — изрядно его позабавили, что на него непохоже. Он кивает на внутренний дворик, хочет пройтись. Забыл сигареты — у Барда находится пара штук. — А Кишкодрына можешь забрать, Биг, — находится Сиэль. — Да уж себе оставь! — ворчит толстяк. Снаружи гуляют китайцы и мексиканцы. Одни молчаливые и опасные, а другие громкие и… тоже опасные. Сиэль ловит на себе взгляд китайцев — у него к ним холодная ненависть с недавних пор, а вот Лау приветливо кивает и приподнимает ладонь, которую держит поверх второй руки — непонятно, обращено приветствие ему или Черному. Как будто между ними ничего и не было. «Всадил бы я ему между глаз, — от голоса Габриэля волоски на затылке шевелятся. Сиэль не ожидал его услышать вот так сразу, он как будто крадется сзади, предельно близко. Сиэль может повернуться, но не хочет, позади идет Бард. — Узкоглазый педик. Теперь кто знает? Возможно у тебя проблемы со здоровьем». «Моя главная проблема это — ты», — мысленно отвечает Сиэль и чешет подбородок о плечо. Черный с любопытством смотрит на него, склоняется, черная прядь изящно свисает вниз: — Ку-ку? Есть там кто? — Чего? — Я к тебе обращаюсь, оглох? — Я не слышал. У Сиэля сердце в пятки уходит — он и правда не слышал ни слова. Как такое возможно? Это шутка? — Мультики у себя там смотришь? — Черный усмехается, затем приобнимает его, проводит ладонью поверх волос, приглаживая, как утюгом. Получается неуклюже, но осторожно. — Почаще укладывай волосы, ты с ними такой паинька. Габриэлю это не нравится: «Не позволяй касаться себя!» «Желаю удачи в миссии невыполнима», — отвечает Сиэль. Лицо Габриэля приобретает особенно бледный оттенок: так всегда, когда брат злится. И без того белое лицо становится восковым, пугающе снежным. «Ты никогда не задумывался, почему тебя окружают одни извращенцы?» — спрашивает он. «Ты, например?» «Заткнись, знаешь же, о ком я». «Что ж, я слишком прекрасен. Как там в фильме «Прекрасная смоковница»? Все ее смакуют, но она — ничья». Габриэль внезапно предлагает сходить к Медсестричке. «Тебе надо ты и иди», — фыркает Сиэль. «Я же о тебе беспокоюсь. У тебя голова болит». У Сиэля и правда с утра головная боль, но боль терпимая и приглушенная. Она сдавливает виски и иногда тихо пульсирует о чем-то своем. Сиэлю кажется, что это последствия китайского шприца. «Может ты уже какой-нибудь спидозный, — Габриэль пожимает плечами, копируя движение Сиэля, мол, кто знает? — Просто попроси у медбрата таблетку, я же не отстану, ты понимаешь? Мне важно, чтобы ты хорошо себя чувствовал, особенно после того, что с тобой сделали все эти грязные… грязные извращенцы. Ублюдки. Выродки. Животные». «Иди к дьяволу», — Сиэлю хочется махнуть рукой, но он понимает, что это выглядело бы странно. Габриэль криво усмехается, в оскале: «Я уже около него. Он курит в сторонке» — имеется в виду Черный. Спустя два часа Сиэлю все же приходится сдастся и сходить к медбрату — Габриэль и правда не отстанет. Забавно лишь, если причиной боли является он сам.***
Черный умывается над раковиной, пока Бэмби объясняет. Ему не дает покоя тот насмешливый взгляд во время собрания: — Я хочу донести людям, что на мир стоит смотреть шире. Возможности мозга и психики — вещь крайне неизученная. Наше подсознание — загадка не менее масштабная чем Космос. Только в отличие от далеких галактик, наше подсознание в шаговой доступности. Непаханое поле! Колоссальные возможности! — Да-да, ты как твой кумир, да? Как его… — Капитан Лазутчик? — Ага. — И его темная shnyaga, — Сиэль просто не может не добавить. Как тень за плечами, Черный всегда рядом с ним. Так же и черная shnyaga всегда держится позади Капитана Лазутчика. Его неизбежный рок. Тайный демон. Персональный инопланетянин. Страж. Угнетатель… Урод. Космический паразит. «Довольно!» — удивительно, но не выдерживает Габриэль. «Чувствуешь, что это и к тебе относится, а? Вас двое, а я один», — в Сиэле проклевывается злорадство. — Я имею в виду, что заключенные могли бы приносить пользу обществу и становится… как бы объяснить… психонавтами. Для этого у них полно времени! Черный присвистывает: — Олень, ты бежишь слишком быстро, олень, притормози. — Просто попытайся понять, — Сиэль не унимается. — Все есть внутри нас, уже заложено природой. Мозг — это сильнейшая машина. Мозг решает, что мы будем видеть, он интерпретирует действительность, и мы не знаем, какая она на самом деле, потому что он интерпретирует лишь самую малую часть! Мы даже не видим всех существующих цветов! Себастьян проводит языком по передним стенкам зубов, прочищая. — Можешь просто подрочить мне, — разрешает он. — В конце я даже позволю тебе отвернуться и подрочить на меня. Минимум на мой голос. — Это правда все, что тебя интересует? Карие глаза прищуриваются: — Еще — твой глубокий внутренний и узкий мир. Если понимаешь, о чем я. Сиэль забирается на койку с ногами и хватает первую попавшуюся книгу с тумбочки, чтобы уткнуться в нее и забыться: «Я почитаю», бурчит под нос. Он не уверен, что не держит книгу вверх тормашками. Черный закуривает и садится на пол, хлопает перед собой ладонью: «Сядь». Разумеется, это не просьба, и Сиэль вынужден подчиниться. У того глаза смеются: наверное, все же — вверх тормашками. — А теперь мне интересно, как тебе в голову пришла эта странная шняга с бизнесом на всех этих ментальных штучках-дрючках? — Черный делает затяжку и выпускает из носа струйку дыма. Сиэль настолько привык к сигаретному дыму рядом с ним, что он не кажется противным. — Я ничего не умею производить, да тут и нечего производить. А еще логично, что люди здесь скучают. Подумалось, что им не хватает того, кому они смогут доверять. А кому можно доверять в тюрьме? Только себе. Вот и появился бизнес на лекциях по тульповодству. Но, как мог заметить, он не очень идет. Черный смеется глазами. — И у тебя, Бэмби, есть воображаемый друг? — Вопрос с подвохом. Такое ощущение создается от проницательных глаз. Что они ожидают увидеть внутри Сиэля? — Я никогда не говорю о том, чего не знаю сам. — И когда я тебя трахаю, она смотрит? Что говорит? «Говорит, что я оторву его письку и брошу на съедение дождевым червям», — вмешивается Габриэль. Он скрещивает руки на груди. — Он тебя провоцирует, не ведись». — «Без тебя разберусь». — А почему из всех возможных вопросов про столь интересный феномен ты выбрал именно этот? — спрашивает Сиэль. — Это тебя беспокоит? что я говорю о твоем члене за спиной? Даже если этот «кому-то» — я сам? — Расслабься, олененок, ты перенапряжен, — Черный протягивает руку вперед и поправляет челку Сиэля, как будто специально, как будто считая, что тактильный контакт снимет напряжение. А возможно… Черный думает о сломанной игрушке и жалеет о чем-то. Китайцы и игрушки — вещи несовместимые. Некачественная подделка. Плевать. — Когда мне было пятнадцать, — продолжает он, — мой дед как-то ночью ушел из дома, босиком, в одной пижаме. Ушел, как сказал, «ждать корабли». И их он ждал на заброшенной свалке. Меня тогда это потрясло: дед всегда был трезвомыслящим человеком, а тут… раз, и что-то перещелкнуло. Человек перестал быть собой. Меня это напугало. Чертовски. Я не хотел однажды стать таким же. Но как понять то, что бесконтрольно и не зависит от тебя? Копание в психике пугает — и это естественно, люди боятся всего, чего не понимают. Они либо высмеивают это, либо пытаются устранить. — И ты выбрал первое? — Ты нормальный, но лезешь не туда. Всегда лезешь не туда. — Нет. Меня заталкивают не туда. Всегда заталкивают не туда. Так, мой любимый человек женится, потому что я здесь. А еще я возможно подцепил болезнь, потому что не должен был быть здесь. И… Черный перебивает: — Скажи, откуда в тебе уверенность, что все всегда должно быть хорошо? Без препятствий, без проблем?.. Да ты точно диснеевский. Но именно поэтому точно должен быть здесь. Сиэль хочет спросить, почему Себастьян так в этом уверен, но Себастьян опережает и задает свой вопрос. — Твоя эта… ментальная конструкция сейчас здесь? — Слушай, это только бизнес, нет у меня никакой тульпы. Я бы и рад развести скучающих толстосумов на картины левым мизинцем соплями: они проглотят с радостью, но все что я имею… это толпы скучающих зэков, которые рады себя занять воображением горячих девочек, с которыми смогут поразговаривать о том, как им тяжело живется после того, как присунут им. Я даже не надеюсь на что-то большее в их мозгах. Я бы хотел, правда, но это все, что они могут усвоить. Это их потолок. И да — я не должен быть здесь. Это не мое место. После того как он ставит точку, ему становится легче. Он высказался. Мужчина придвигается ближе и понижает голос. — Ты мне врешь, и я это вижу по твоим глазам. Ты — гребанный. Маленький. Психонавт. — Для меня это комплимент, — отвечает юноша. — И о чем же она говорит? Эта твоя вторая личность? «Скажи ему, что мы сегодня встретимся. Обещаю», — вставляет брат. Он категоричен. Сиэль удерживается от того, чтобы не взглянуть ему в глаза. Он не увидит их с той же ясностью, как глаза Себастьяна, но умозрительно отчетливо знает, что они из себя представляют. Например, сейчас они говорят о том, что Габриэль не врет. Он и Черный каким-то образом встретятся. И все же — лжец. Все они лжецы. Сиэль чеканит: — Что ты несимпатичный, примитивный и скучный, — он ощупывает взглядом скуластое, худое лицо. — Для меня это комплимент. Особенно из уст такого оленя, как ты. Их дыхания сближаются. От Черного все еще пахнет сигаретами, но Сиэль ощущает только их лучший, терпкий аромат. Он ощущает, как тело сковывает, а глаза готовы закрыться в решающий момент падения — соскальзывания в никуда. В черное никуда. Но… лицо мужчины уходит в сторону, а затем Черный поднимается на колени. Он расстегивает ширинку и одновременно склоняет голову юноши вниз, удерживая за затылок. Сиэль сопротивляется, ему удается выскользнуть: «Не надо… зачем?» — шепчет он и падает на пол, отталкивает себя подальше ногой. Теперь он может в ярости прошипеть: — Ты же мог просто… да пошел ты!.. Лицо Черного напоминает того самого темного идола, которому все поклоняются. Нет в нем ничего человеческого: только что-то было, и — нет. Как будто набежала тень. Грянет шторм и смоет все жертвоприношения Бэмби к чертовой матери. — Вот видишь, что происходит, когда я обращаюсь с тобой нормально? — Мужчина склоняет голову набок, волосы свисают вниз, каскадом, черной паутиной, и Сиэль готов проклясть его за этот ненавистный трюк. Трюк это и есть. Весь Черный — это один сплошной трюк, каменный истукан, зловещая глыба. — Ты не понимаешь хорошего отношения. — Это ты не понимаешь. — «Черт, как же я тебя ненавижу! Вас всех!» — Иди сюда, и не заставляй меня применять силу. Сиэль знает, что будет, если не дать ему то, чего он хочет, поэтому сдается. Он ползет к темному тотему и покорно склоняется, низко, как того требует их поза, в этот момент он ненавидит себя особенно сильно. За ним наблюдает близнец: за каждым его действием, как он опускает голову, прижатую сильной ладонью, обхватывает губами еще вялый пенис и играет с ним языком. «Как же я вас ненавижу… Как же я вас ненавижу, всех вас!.. Ненавижу, господи, как ненавижу!» Лицо Черного изредка мелькает сверху, Бэмби не хочет на него смотреть, но его заставляют отвлекаться и поднимать глаза, Черному нравится то, что он видит в них. Его лицо постепенно начинает исчезать, оно медленно расползается, Сиэлю кажется, это от застывшей в глазах влаги оно так растворяется, в черной паутине. Гаснет белое пятно лица, а затем вспыхивает снова. Черный готов кончить… когда ощущение прекрасного обрывается: влажный теплый круг сходит на нет и превращается в леденящий ужас… взгляд фокусируется на синих глазах. В них больше нет слез, только остатки жгучей, прожигающей стали. Похожая, только серебристая, металлическая, касается ствола пульсирующего пениса. Скальпель. — Только шелохнись, и я отрехначу твой хуй под корень, как гриб. Полосну так, что ссать будешь, как девка, на кортах, — голос Бэмби звучит натянутой леской, той самой, которая, будучи натянутой между стволов деревьев, срезает головы. — Руками обопрись назад, об пол, чтобы я видел, и без шуток. Черный с шумом сглатывает, его кадык движется, устремляясь вниз, как и некогда стоявший половой орган. Вниз, вниз, вниз… Все внутри него стремительно опадает. Габриэль вспоминает, что Бэмби нравится адамово яблоко Себастьяна. Что ж, возможно, он его вырежет, как трофей. Так же должны поступать в языческих племенах, когда тотем перестает пугать или выполнять свою работу? Око за око. — У тебя рука дрожит, — замечает Черный. — Отведи-ка ее чуть в сторону. Мальчик. — Он старается сохранять спокойствие, и вроде ему это удается. Тонкие пальцы на члене больше не доставляют щекотки, как от теплого прилива. Они чуть сдавливают. Хладнокровно. Манипулятивно. Опасно. — А ты постарайся, чтобы она не дрогнула, — синева хохочет. Совершенно, абсолютно безумная: ядовитая. — Этот скальпель невероятно остер. Одолжил у Медсестрички. Ты в курсе, что сегодня накладывали швы на башку Крэга? О, этот острый малыш сегодня понадобился двум людям, как минимум. И ты третьим будешь. Черт, ну у тебя и рожа! Ничего смешнее в жизни не видал! Боишься за свой агрегат-то? Лезвие и правда острое. Это видно невооруженным взглядом. «И как он его прихватил с собой?» — думает Черный, впрочем, не это его сейчас особенно волнует. — Начнем с того… — Закончим. Говорю я. — Бэмби… — Здесь его нет. Я его брат, мудила. Руки, сказал, назад! А теперь поговорим… Ну, привет.