***
Небо на планете-грибнице имеет ярко-фиолетовый оттенок, повсюду произрастают грибы, их толстое основание устремляются высоко вверх, где, как исполинская стрекоза, парит полиморфное судно. Шляпки грибов имеют мясистый, неровный и мягонький (— «Мягонькие-премягонькие, да, мой капитан?» — «Не неси чепухи!») контур и блестят в свете сферических мыргащих светил. Сиэлю они напоминают лампочки в хатах: такие же дребезжащие и ненадежные. — А это точно грибы? — Сиэль задирает голову высоко вверх. Скользкий ствол с пульсирующей прожилкой о чем-то ему напоминает. Такой мощный и непоколебимый. Кажется теплым на ощупь. Интересно, грибы теплые? Как-то они с отцом и Габриэлем собирались по грибы в конце августа, купили справочник, но случиться охоте не довелось, — их угораздило попасть под сильный ливень и вернуться домой ни с чем. — Капитан сказал, что желает грибной жульен на ужин, — сообщила полиморфная тварь. Она проигнорировала вопрос и велела: — Чикрыжьте. — Чего делать? — не понимает юноша. — Счищайте. Кромсайте. Сносите под самый корень. Режьте, — Shnyaga передает ему свою пилочку для ногтей, она острая, как нож, с пластиковой, ярко-красной рукояткой. Должно быть, ногтевые пластины у твари дубовые, раз ей нужно странное подобие хирургического ножа. Сиэлю кажется, что такую пилочку он мог видеть на фотографии Грелля, где он работал в салоне красоты. Фотограф застал его врасплох, и Грелль в шутку угрожает ему яркой пилкой, копией циркулярной пилы в миниатюре: «Застать даму в неприглядном виде? Она сейчас же станет твоей смертью! Вжжжь!» Бэмби склоняется к самому маленькому грибу. Этот малыш кажется беззащитным: он упрямо тянется к светилам-лампочкам и вряд ли сможет сообщить о боли. Бэмби проводит пальцами по его стволу, а затем оглядывается на спутника Капитана. — А мне точно ничего за это не будет? Почему ты сам не срежешь?.. Мужчина улыбается и склоняет голову набок: — А что тебя смущает, Сиэль? «Дайте-ка подумать», — Сиэль усмехается про себя. — Мы приземлились на чужой планете, где растут грибы. Кто знает, что они сделают, если я вот так без спроса срежу один из них? И потом: если это надо капитану, пусть он спускается и режет сам, — а подумав еще, Сиэль добавляет: — Нашли оленя. — Что ж, — произносит полиморфный инопланетянин, симбиотический паразит, — весьма печально слышать ваш отказ. И все же хочу напомнить, что у моего капитана — копыта. — А у тебя сотни щупалец, — парирует Сиэль. — Как бы сказал один мой знакомый, русский: vpered i s pesnej. Кое-кто научил меня: мы в ответе за свои поступки, но быть в ответе за чужие — не хочу. Я уже сыт вашими грибами по горло. Shnyaga с лицом Черного склоняет голову набок, на его манер, теперь она выглядит задумчивой и даже немного грустной. — Боюсь, вы даже не представляете как точно выразились, используя метафору про сытость, — тихо улыбнулась она. Видеть Черного таким мягким непривычно. И хоть Сиэль понимает, что это не он — все равно жутко. — Мой капитан хочет вам помочь. К тому же, как вы и сказали, это просто сон, верно?.. Так что же стоит взять и срезать один уродливый и блестящий гриб? Взгляните на него… уродством так и блещет. Бесполезный. Грязный. Вычурный. Огромный. Бэмби глядит на мясистую шляпку и ствол: по нему ползет синяя бабочка, она упорно тычет хоботом в пульсирующую прожилку, точно исполинский комар жаждет пососать крови прямиком из вены. Бэмби пожимает плечами, мол, не такой уж и огромный? бесполезный? Растет, никого не трогает, божью срань питает. Затем он возвращает пилочку обратно: — Держи. — Капитану это не понравится, — замечает shnyaga, и между ее бровей пролегает морщина. — Каждый член нашей команды должен следовать строгой субординации. Как новенького мы можем вас извинить и закрыть глаза на… — Решай все вопросы касательно членов и иерархии с Черным, идет? Он любит эту тему, а я пас. — Я много слышал о нем. К слову, вы не задумывались, почему я выгляжу, как он? Сиэль фыркает: — Откуда мне знать? Хочешь быть похожим на него? Только в отличие от тебя, он у штурвала, а не слушается оленя с неадекватными амбициями. — Последние слова он произносит как можно громче. …ОЛЕНЯ. …С НЕАДЕКВАТНЫМИ. Странно, что Габриэль никак не реагирует. И чем он там занят? Агрессивно клацает копытами по красным и опасным кнопкам? — Я понял вашу пассивную позицию, — отвечает инопланетянин. Его голос спокоен. — Как говорят заключенные на Земле: «Моя хата с краю». Это означает, что человека ничего не волнует. Что ж, в таком случае… пусть все решает мой маленький и храбрый капитан. Черная shnyaga подхватывает Сиэля с необычайной легкостью, с такой даже птичье перо не держат, перекидывает к себе на плечо и ползет обратно в сторону корабля. Ползет: потому что Сиэль замечает вместо ног графитно-черные сгустки, они похожи на туман, не плотные, и по форме напоминают щупальца. Они стремительно несут путников обратно на корабль, гриб уменьшается в размерах, а бабочка еще какое-то время преследует неудавшихся грибников. — Отпусти меня! — Сиэль колотит тварь по спине с такой силой, что немеют костяшки. Мужчина с лицом Черного, усмехается, у него бархатный голос: «Пожалуй, стоит ответить вам по понятиям, в духе ареала вашего вида и, как любит тонко и точно подмечать мой капитан, — пососи мое щупальце». Ах ты, осьминожий ублюдок!***
— Значит, говоришь, что ты — брат Сиэля? — Черный прищуривает глаза. Ему мешают пряди: свесившиеся прямо на них, ресницы возят по волосам, как по поршням. «Как будто насекомое, застрявшее в стебельках травы», — так бы, пожалуй, выразился Бэмби. Чокнутый… Бесконечно диснеевский малый. Интересно, как он там? Внутри этого щуплого, агрессивного тела, за прослойкой неподатливой, насмешливой синевы. Удивительные вещи — почти мультяшные — творятся хотя бы оттого, что в ситуации, когда безумный человечек (Олень? Тульпа? Или хуй его знает кто) держит твой пенис в одной руке, а второй приставляет к нему скальпель, — бабочку в полете разрежет — а ты всего лишь хочешь затянуться сигаретой. Как в последний раз. Похожее должны испытывать перед смертной казнью: лишь перед провалом в зияющее нечто мы различаем мелочи на ее фоне. Они вдруг становятся так дороги. Огрызок карандаша да клочок туалетной бумаги, можно оставить послание, кусок бекона, чтобы наполнить желудок приятными спазмами или сигарета в зубы и… будь что будет. У юноши руки не дрожат: знают, что делают. Это вам не нервные, натянутые конечности потерянной лани. «Как будто гриб срезать хочет, только сомневается: ядовитый ли. Ну же, ты пробовал его на вкус, чего ждешь?» У Черного нет никаких оснований не верить кровожадному грибнику в том, что он не тот, кем выглядит. Видите ли, у Бэмби кишка тонка, и глаза на мокром месте от нескончаемого потока негодования и обид. А у… — как его там? — брата они влажно сверкают от торжества мести (полагается, что — расчетливой и спланированной). У Бэмби дрожит шея, когда он в ловушке, но у незнакомца дрожит лишь дыхание и то — от смеха. Есть еще тысяча и одна деталь, и Черный давится ими вместо сигаретного дыма. Что еще остается?.. Здесь нужна правда, и острее, чем скальпель. Не бабочку на лету — правду-матку. Этот некто, незнакомец, собран, в то время как Бэмби был бы стойко напряжен. Готовность выстрельнуть, как собранная пружина, и храбрая скукоженность жертвы — разные вещи, как ни крути. Черный интуитивно ощущает, что здесь нет подвоха. Но самое главное — это, конечно, глаза. Ему кажется, он знает глаза Бэмби наизусть, до мельчайшей темно-изумрудной крупинки манки в радужной оболочке. «Это кто-то другой, там, внутри него. Управляется телом, как водитель — бульдозером. Хотя… речь, пожалуй, о велосипеде». Черный усмехается, ведь он еще пока может себе это позволить. Он наполняет легкие до отказа и глубоко выдыхает, и все это — не сводя взгляда с влажной, смеющейся, въедливой синевы. Есть в ней нечто хаотичное и в тоже время крайне сознательное: может быть, так выглядит умышленный хаос? Воистину интересно. Во всяком случае, точно не скучно. А это не одно ли и тоже? Как показывает Бэмби, одно может являться сразу двумя. Черный припоминает первую похожую встречу с хаосом. Это были зимние каникулы. Сезон жирнобедрых рождественских оленей, если переводить на тюремности. Все волшебно. Отец с матерью и младшим сыном в гостях у бабушки, но старшего оставили у деда дома. И хоть Михаэлис уже рассказал Фантомхайву про безумие старого капитана, он не поведал всей истории. В ту ночь, когда дед ушел «ждать корабли», он прежде всего навестил внука. Пока тот спал. Была глубокая ночь. Себастьян проснулся от ощущения, что на него смотрят. Кто-то дышал прямо над его головой: на фоне светлеющего оконного проема выделялся силуэт. И хоть Себастьян уже перерос страх темноты, пугаться подкрадывающихся в ночи сам бог велел: он подскочил и ударился головой о второй ярус, на котором мог бы спать Ирвин, но вместо этого отправился угощать бабушку праздничный пирогом, по традиции их семьи. Из глаз посыпались искры. В темноте раздался звук: — Э-э-э-рэ! Знакомый, но странно звучащий голос. Себастьян уже различил очертания вытянутой головы и седины. — Дедушка? Ты нехорошо себя чувствуешь? У старика странно отвисала челюсть, очень низко, когда он издавал этот тупой и гортанный звук: «Э-э-эрэ», он напоминал гортанное пение эскимосов, и для атмосферности не хватало лишь полярного сияния. Стоящий как будто хотел проглотить пространство, втянуть его в свой темно-бордовый рот; на нижних зубах прилипли остатки еды, ошметки кукурузной каши, которую они ели еще в девять вечера, перед тем, как лечь спать. Ужиная они смотрели документальный фильм про жизнь моряков в Японии. Дедушку фильм возмущал, он частенько чертыхался, мол, искажают суть «морского существования». Сам он более тридцати лет плавал на рыболовном судне и даже бывал в роли китобоя. Себастьяна утомляли эти истории, возможно потому, что дед не умел увлекательно рассказывать и всегда забывал о слушателе. В результате история сбивалась, становилась непонятной, а затем дед погружался в воспоминания, пока, наконец, не затихал окончательно до очередного: «Черт возьми, эти кретины, уверен, ни одного дня на судне не провели, а клепают ерунду! Нечего романтизировать жизнь моряка! Японцы столетиями вырезали дельфинов, но тут об этом ни слова, гонят про сраную философию. Жрать надо с солью, как есть, с жиром кита! Ты когда-нибудь смотрел в глаза киту, мальчик? Слышал плач дельфина, когда его матери потрошат брюхо? Думают, они ничего не понимают! Я скажу тебе, что дельфины — существа сердца. Как люди, мой мальчик, но — не сраные япошки. Море дано не для сказок, а для достойной борьбы за жизнь. Понимаешь ты меня? Настоящие японские моряки — не знают сострадания, так-то оно и бывает, но здесь, ты взгляни-ка, их выставляют как тибетских монахов на лодочках! Лепестки сакуры, гора Фудзияма, гармония. Да я блюю на их лепестцы! Кретинизм! Пусть показывают правду, как есть! Жрут все, что ни попадется». Себастьяна не учили, но он интуитивно понимал, что старых людей нужно уважать. Поэтому он внимательно слушал, но про себя думал: «Не хочу стать таким же: ворчливым, живущим прошлым и почти никогда — настоящим. Просто не хочу. Буду другим дедушкой». Как-то дед обещал Ирвину сколотить скворечник на Рождество, — повесить на клен напротив их дома — но в итоге передумал. Ответил ему нечто вроде: «Да я решил, что ты уже взрослый, сынок, чего тебе эти птички? Может, возьмем по рогатке, ружью да поохотимся? Нынче лебеди должны, хотя сойдут и твои воробьи. Я давно не стрелял из рогаток, но это ближе к мужскому занятию, чем чтение энциклопедий. Твой отец не хочет учить тебя быть мужчиной, а?» Ирвин души ни чаял в животных, поэтому предложение взяться за ружье вызвало желание спрятаться как можно дальше. Подходящим местом оказался чулан рядом со спальней родителей, в тот район дедушка почти никогда не заглядывал. Здесь мальчик взгромоздил на колени свою тяжеленую сокровищницу — энциклопедию по орнитологии, у нее уже замусолились страницы и кое-где повылезали, но были щедро склеены скотчем. Местами — чересчур щедро: «Книжка не болей». Ирвин просидел так четыре часа к ряду, с фонариком. Себастьян нашел его и опустился рядом. Поскольку ему уже пару лет как стало тесно в чулане, дверь пришлось оставить приоткрытой. Он легонько пощекотал брата за выступающую коленку. — Великий будущий орнитолог Михаэлис сидит в чулане вместо того, чтобы открывать новые виды. Он чего? Ирвин даже не дернул ногой — щекотки боятся только маленькие дети. И он бы сдержался, — точно сдержался — но прозвучал каверзный вопрос, который заставлял вспомнить, а правда, чего это он? И на глазах навернулись слезы, нижняя губа задрожала: — Ничего! Он в порядке! Птичек… смотрит. Кулики вскрывают моллюсков. Гляди. Вот этот напоминает Джона Грецки. Себастьян взглянул на кулика-одноклассника Ирвина и кивнул: — Такие же тонкие кривые ноги. Не то, что чьи-то дубовые коленки. Ты вообще хоть что-то чувствуешь? — Он снова пощекотал брата. Мальчик всхлипнул носом, втягивая в себя что-то предательски мокрое и почти сдержал подобие улыбки. — Вообще ничего. В порядке. — Непонятно, что он имел в виду: щекотку или что-то другое. — Ясно-понятно, — ответил Себастьян и вздохнул. Глубоко и тяжко, как старик. — Ты это… выходи, ладно? Не будет дед ничего делать. Он напился, вот и все. — «Старпер вонючий, чтоб его». — Стрелять или скворечник? — Пожалуй, и то, и то. Ну… хочешь, давай я попробую состряпать этот твой домик? — Ты же не умеешь. Себастьян был вынужден признаться: «Не умею». И хоть он соглашался с методикой деда и отца — с младшими нужно общаться на равных, по-взрослому, но иногда оба… слишком преувеличивали. Себастьяну не привыкать, а вот Ирвин… — Не умею. Но мы попробуем и, если что, спросим совета у отца. — А мы можем сразу попросить его мастерить с нами? Только втроем. Без дедушки? Себастьян неопределенно повел плечом: он наверняка знал, что это плохая идея. Родители только год назад взяли дом в ипотеку. Дом, который превышал их финансовые возможности: с гигантской верандой, на берегу озера и пятью комнатами. Теперь отец работает вдвое больше и часто бывает в скверном расположении духа. — Ты же знаешь, он занят. — И почему у взрослых так часто болят зубы? Они же почти не едят сладкого. — Действительно. Наверное, отец лечит взрослых, которые лопают «чокопай» на завтрак, обед и ужин. Но мы так делать не будем же, да? Ирвин пораскинул в уме, затем кивнул, он согласен отказаться от печенья, но: «Только скворечник чур с жердочкой». Себастьян усмехнулся: — Ну знаешь ли, жердочку не обещаю, — он представления не имел как вообще сделать скворечник. По идее ничего сложного: раз дощечка, два дощечка. Особенно легким это кажется, когда на тебя вот так благоговейно смотрят: появляется «эффект Геракла». Пожалуй, я справлюсь.— Ладно. Сделаю твоим птахам широкую посадочную полосу. — Как в аэропорту? — Глаза Ирвина загорелись. Ему еще мало было нужно для счастья. Во всяком случае, на чужих жен он станет покушаться не скоро. — Птицы похожи на самолеты, — он хихикнул, а затем смахнул с глаз каплю. Она упала кулику на кончик клюва. Прямое попадание. Шприц с каплей. Слезы тоже соленые, подумал Себастьян, как дедовский океан. Устроил тут соленую гавань из родных. — А еще они маленькие и беззобидные, — продолжал Ирвин, — и почему дедушка сказал, что хочет расстрелять их из рогатки? Я не буду этого делать. Никогда не буду. Это плохо, Себастьян. — Ты прав. Обижать слабых — нехорошо. Так поступают только жалкие трусы. — Но дедушка непохож на труса. — Наш дед не трус, тут ты тоже прав. Он просто… «Убивал китов, например, поэтому мелочь вроде твоих птичек, Ирвин, для него ничего не значит». Нет, так не подходит. «Почему я вообще должен это объяснять?» — Он просто… — «Старый нажравшийся кретин». Тоже вроде не годится… — Я понимаю. Он сказал не то, что хотел, да? — догадался Ирвин. «Ирвин, схватываешь на лету. Спасибо». — Именно так. Поэтому с твоими синичками и зябликами ничего не станется. Да и мама с папой не позволят. Мама же и покупает им семена, чтобы ты их кормил, помнишь?» В тот день Ирвин окончательно успокоился, а затем, когда Себастьян строгал жердь в гараже, вернулись из города родители и забрали младшего в гости к бабушке. Его звали тоже. — Вы езжайте, а я… еще поделаю скворечник. — Себастьян ценил время, которое можно провести в одиночестве. — Передавайте бабуле привет. Ирвину стало грустно, что брат не поедет со всеми, но тут же приободрился, стоило услышать заветное слово. — Ураааа! — завопил он, спугивая с соседнего дерева парочку ворон. — Аэродром для зябликов! А затем… Раз дощечка. Четыре дощечка. Вот и вышла… «Тюряга какая-то», — подумал юноша. Жердь крепкая, но сильно кривая. Палец деревянной ведьмы. Сначала Себастьян решил оставить все как есть: «Вряд ли птицам нужен пятизвездочный отель класса люкс», но затем представился взгляд брата. Дело оказалось в степени радости. А тут уже есть разница: одно дело, когда старший брат смог сделать «крутую посадочную полосу» зябликам и прочей компашке, или «Ой, а что это за огрызочек?» — «Ну… это типа жердь». — «Что-то она немного кривая. Как птахи будут на нее садиться и не падать?» — «Ну знаешь ли, пусть скажут, спасибо, за это!» В общем, Себастьяну пришлось изрядно повозиться. Он сделал четыре жерди прежде, чем остаться довольным хотя бы одной. Последняя — почти идеально ровная. Возможно, что даже отцу понравится, скажет, нечто в духе «не дурно». Высшая степень похвалы, но сойдет. Карликовая будка с четырьмя жердями все больше напоминала заготовку тюрьмы. Прутья решетки и черная дыра, как провал в никуда: есть ли там зерна или нечто другое? Вдруг дед напьется и засунет туда ловушку или типа того?.. Кто знает, что у него в башке? Ничего, когда они ее повесят, будет выглядеть здорово, а крышу можно покрасить, скажем, в синий. Себастьян находит этот цвет успокаивающим. И вот раз дощечка. Четыре дощечка. Четыре жерди. А затем — «сраные япошки» и это пугающее, отсутствующее «ээээрэ» напротив его кровати, в глухой темноте. В фильмах такие звуки издают зомби. Себастьян тут же почувствовал себя птицей, которая угодила в ловушку в скворечнике. Дед радуется, как оживший мертвец — свежему мясу. Оконный провал — это проем на «взлетную полосу». Захотелось выпрыгнуть в нее, до того, как Себастьян распознал в противных звуках и очертаниях деда. Себастьян не знал и никогда уже не узнает, почему тот так ненавидел японцев. Отец вроде говорил, что в молодости дед привез из-за границы азиатку и собирался на ней жениться, но в итоге планы изменились и его женой стала американка, вместе они родили отца Себастьяна. «Упрямого, как сто китайцев», — поговарила бабушка. — Где они?.. — спросил старик. Его голос — как игра виниловой пластинки. Отрешенная и обезличенная звукозапись. За голосом отсутствовало нечто, что делало его живым. Себастьян сел на кровать. Сердце ухало в груди. Ирвин сравнил бы его с воробьем. Прошлой весной он спас одного птенца и даже умудрился вырастить его. Держал в ладонях и говорил: «Как сердечко, Себастьян!» А Себастьян глядел сверху вниз на трусливую пичугу, на ее нескончаемую дрожь и думал: «Ща как откинется от страха, а этот реветь будет». Но птичка выжила. Упорхнула. Взлетная полоса зияла рядом. Она была белой из-за валящегося снега. — Кто? Врачи? Мне вызвать скорую? После Себастьяну казалось, что дедушка таким образом прощался. Как будто он попал в плотный туман, настолько плотный и бесконечный, что попытки выбраться ни к чему не приведут, а шансы на успех ничтожны, и то, что дед нашел комнату внука и навестил его, было похоже на петляние в тумане по еще пока что… родной местности. Но скоро он уйдет от нее настолько далеко, насколько возможно. Дед по какой-то причине больше их не видит. Он шаркает по родной округе в своих бледно-зеленых тапках, но пребывает в параллельной реальности. «Кто им управляет? Кто теперь сидит там внутри? Почему так произошло? Это может произойти так внезапно?» Дедушка не ответил. Сначала он неотрывно смотрел в стену, на полосу между двумя кроватями, а потом заметил внука. Опустил взгляд и впился в его лицо. — Я тебя нашел! — прокричал с какой-то злобой, развернулся и зашаркал прочь. Себастьян встал, схватил со стула штаны, натянул и побежал следом. Дед стал двигаться проворно и целенаправленно. Когда он достиг противоположной стены, напротив кухни, внутри Себастьяна что-то упало. На стене висел гарпун. Трофей дедушки, как напоминание о собственной мужественности. Гарпун был тяжелый. Но внезапному безумию было все равно на расположение в пространстве и вес. Гарпун направили на Себастьяна. Не смешно. — Дедушка, прекрати. — Какой я тебе дедушка? Я — капитан! — рявкнул старик, желваки на высушенном лице задвигались. — И где-то здесь должны стоять мои корабли, узкоглазый ублюдок, где они? Я точно помню, что оставлял их здесь, на одном из них моя невеста! — Провалы глазниц как будто расширились, стали больше, а грязный цвет — ярче. Теперь они были туннелями в страх. В нем рос гнев. И это был не живой, теплый гнев, а пустой, мертвый. Непонятно, чем он грозил. — Это не смешно, — повторил юноша, на этот раз вслух, хотя он понимал, что никаких шуток вовсе не происходит, а творится скорее сюжет детских страшилок про каникулы у бабушки и дедушки. Они оказываются монстрами, ну, а детишки обычно плохо заканчивают. Он сделал шаг в сторону входной двери и вовремя — в воздухе что-то просвистело и разбилось вдребезги в том месте, где он секундой назад стоял. — Не делай так! Дедушка, ты у себя дома, а я — твой внук. Меня зовут Себастьян! Дедушка завопил: «Япошка сраный! И мать твоя — сраная паскуда! Шалава! Шлюха!» В стену полетела посуда. Себастьян пригнулся, уворачиваясь от ударов, на макушку полетела часть осколков, он их стряхнул с головы. Кусочек керамики — от маминой любимой коллекции, с лилиями, — вонзился в кожу под указательным пальцем. Насекомое ужалило. Дед продолжал вопить неразборчивые слова, среди которых мелькали: «плаванье», «ставить цели», «япошка-ссаная-манда». И откуда он только такие слова знает? — Хватит! — закричал Себастьян и оцепенел. Старик двинулся на него, он на удивление быстро преодолел расстояние между ними. Морщинистая и крепкая рука продолжала держать гарпун с необычной легкостью, словно он ничего не весил. Себастьян приготовился дать отпор, но прежде вжался в стену. «Если что, я ударю тебя, точно, я не посмотрю, что ты мой дед. Я ударю тебя, если ты причинишь вред. Клянусь, ударю!». Перед внутренним взором мелькнуло напуганное лицо Ирвина. Как он будет плакать, если потеряет брата. Как мать переживет его смерть?.. Острие гарпуна — старое, как якорь бывалого судна — смотрело прямо ему в грудь. Дед не целился, он всего лишь сверлил внука взглядом, как будто на месте его лица видел чье-то другое, а гарпун служил ему дополнительным вспомогательным и самонаводящимся придатком. Прямо в мишень. По врагу. В лицо пахнуло противным кисловатым запахом, к сожалению, в нем совсем не оставалось намека на алкоголь: — Ублюдок мелкий, мне нужны обратно мои корабли! Этим кораблям нужен капитан, ведь какой смысл в кораблях, если нет капитана? Покажи мне их сейчас же! Я знаю, они где-то здесь! Они ждут меня! Вы закопали их в сугробы?! Снегом припорошили? Я пойду на Японию! В этих словах не было смысла и в тоже время предложения имели логическое построение. Он что-то да соображал, а значит… мог что-то сделать. Нечто нехорошее. А еще он, наверное, помнит, как пользоваться гарпуном. Себастьян почувствовал, как дверная ручка впивается ему в кожу, а терпкое дыхание старика вонзается в щеки, изо рта воняет лекарствами и затхлыми вещами. Он хотел ударить деда, оттолкнуть, но… Глаза у дедушки казались темными провалами, и в них, в этих провалах, зияли, точно тусклые, пробивающиеся сквозь толщи тьмы, слюдянистые комочки. Прежде Себастьян не испытывал ужаса перед неизвестностью, а ведь чье-то сумасшествие ей и являлось. Как будто он долго бежал и сорвался во внезапно нарисовавшийся провал. В округе только что процветала родная, до боли знакомая земля, а теперь под ногами — пустота. На дне слишком черно и страшно. Если бы дедушка умер, произошло бы естественное и не безобразное, хоть и — горькое, но вместо этого дедушка куда-то делся и при этом продолжал бродить по дому, шаркая своими мягкими тапками на прорезиненной подошве. Где начинается точка отсчета? Концентрированная осознанность, возможность прокрутить ленту памяти, сохранить цельность личности, и хаос, в котором не найти пути обратно, в котором ничего и нет? Как будто дед пытается найти и склеить воспоминание по кадрам, вернуть свою персональную киноленту. Сейчас он, возможно, в прошлом. Себастьян сглотнул слюну. — Они… там. — Там? Юноша приоткрыл входную дверь, с улицы влетел морозный воздух с крупинками снега. — Только нужно оставить гарпун тут… — Еще чего! Я иду искать свои корабли. Мой корабль — самый большой, его все видели, ты знаешь, где он! — Гарпун положи на стол. Он понадобится твоим… морякам. — У меня есть моряки? Где они? — Они придут и будут искать гарпун, а потом пойдут к тебе… Помогать. Интересно, в чем? Убивать «сраных япошек»? Себастьян придумывал на ходу, главное, не сказать лишнего. Но лишним может стать любое слово просто потому, что… это русская рулетка и только. Наконец, дед кивнул, он все больше и больше выпучивал свои глаза, стеклянные сферы. От рук воняло рыбой. Дед настолько хотел проникнуться морской тематикой, что вскрыл кошачьи консервы? Себастьян краем глаза заметил выпотрошенные банки «Кис-киса», они валялись около жужжащего холодильника. Но кошка почему-то не выходила доесть остатки пира. — Я буду ждать, — сказал дед. — Скажи им, что я жду корабли. Они соскучились по своему папочке. — Обязательно. Я скажу. Дед поставил орудие на стол, затем резко развернулся и вышел во мрак, в чем был: тонкой шелковой пижаме и открытых тапках. Его действия стали еще более скоординированными, как у вирусной программы, которой задали алгоритм действия. Себастьян бросился к телефону. Он вызвал скорую, а затем дозвонился до бабушки. Трубку не брали бесконечно долго. — Да давайте же! Берите трубку. БЕРИТЕ. — Алло? — Это был отец. — Папа. Сэр. Дедушке стало плохо, он не понимает, что творит. Мне кажется, он сошел с ума. — Что значит «сошел с ума»? — Голос отца пропадал из-за связи, но смысл легко было восстановить. — Что с ним конкретнее? Он надрался? В смысле… выпил? — Трезвый. Он трезвый, но ищет… я не знаю, какие-то корабли и… ушел из дома в чем был. Он не понимает, что делает. На улице снег, он в пижаме. — Ничего не понимаю. Вызывай скорую. — Я уже вызвал, сэр. — Он не дома? Где он? Себастьян тщетно пытался высмотреть в окне хоть что-то. — Где-то снаружи. — Верни его в дом и жди скорую! — Дело в том, что он… «Опасен. Он может убить. Он уже чуть не убил». — Себастьян, слушай меня. Соберись и делай, как я говорю. Найди дедушку и не выпускай до нашего приезда, а мы… мы скоро выедем. Позови кого-нибудь из соседей или… а, они уехали во Флориду. В общем, будь мужчиной, ясно? Держи его на виду. Жди врачей. — Я понял, сэр. Он положил трубку, накинул зимнюю куртку, ботинки, схватил с полки ручной фонарик и выбежал из дома. Дул слабый ветер и крупными хлопьями валил снег. Рождество обещало стать атмосферным и незабываемым. Сначала Себастьян осветил дорожку к дому, отыскивая следы: вот они, у дедушки гигантская ступня, самый большой след в их семье. Он же ушел почти босиком, но вряд ли ощущает холод. Он хоть что-то ощущает и имеет ли для него это значение? Он как пустая оболочка. Это все так странно. Следы обрывались на дороге, в грязи. На западе стоял ближайший дом соседей Рочестеров, черные провалы окон, даже если кричать и стучаться в дверь, никто не отзовется — хозяева отбыли отдыхать. Хотел бы Себастьян сейчас оказаться во Флориде. Но ему остается радоваться, что Ирвин укатил с родителями. Если бы еще и он остался… — Дедушка! — Отвечает только безмолвие. Оно сгущается, а снег хрустит под подошвой. Нет. Ты знаешь, как лучше. — Капитан! Капитан, сюда! Капитан! Себастьян бродил по окрестности, пытаясь высмотреть хоть кого-то, не говоря уже о пожилом человеке огромного роста, в пижаме, или его следы. Можно хотя бы машину? Одну. Хоть кого-нибудь. Помогите. Когда мороз пробрал до костей, Себастьян вернулся в дом. Он уже слышал скорую помощь, когда поднимал телефонную трубку, чтобы на этот раз вызвать полицию. Ее следовало вызвать до того, как выбежать из дома. Если бы он не поддался страху… Он бы все сделал куда лучше. Как следовало. Теперь дед может замерзнуть насмерть. Может же? Куда он ушел?.. Так или иначе во всем виноват Себастьян. Когда родители переступили порог дома он им признался: — Я не должен был его упускать. Его ищут, но… Мне жаль. Мать бросила свою кожаный сумку-клатч на диван и прижала сына к груди, расцеловала в лоб, приподнимая пряди. Поцелуи были горячи, как клеймо. «Отпускаю все грехи». — Себастьян, ты не виноват. Милый мой, посмотри на меня! Ты все верно сделал, не нужно было оставаться с больным на голову в одном доме! А вот у отца было другое мнение: — Тебе следовало запереть его в комнате и ждать нас. Себастьян, дедушка уже старый и на тебе лежала ответственность. Мы, как мужчины, отвечаем за своих людей. Зачем ты его отпустил, если видел, в каком он состоянии? Мать повернула к нему свое раскрасневшееся от слез лицо, сверкнули в предрассветных лучах ее гранатовые серьги. — О какой ответственности ты говоришь ребенку? — Этот ребенок уже достаточно взрослый, чтобы понимать очевидное. Нужно уметь нести ответственность за своих людей. Где мы теперь будем его искать? — Найдется! — воскликнула мать, от слез мало что осталось, но появилось раздражение. — Я понимаю, — вставил Себастьян. Отец вскинул бровями. —Понимаешь? Тогда почему не сделал? Это было так сложно? На этот раз голос матери пронзил пространство между ними. Как будто хрустальную вазу сбросили с высокого шкафа. Он зазвенел на высоких нотах и остался чист в своем яростном порыве: — Прекрати сейчас же! Боже, ты невыносим! Он напугался! Он ребенок, чего ты от него постоянно хочешь? Ну чего, скажи мне?! Надо было брать своего алкаша с собой, раз так переживаешь! — Все в порядке, мама. Отец прав. Я должен был подумать о последствиях. Я… — Вот именно! — Поддержал отец. Хоть где-то. Он упер руки в боки и выдохнул через выпяченные вперед губы, свернутые трубочкой. В эти мгновения он выглядел довольно нелепо, но при этом сурово. — Я учу его быть мужчиной. — Лучше иди и ищи своего отца, а нашего РЕБЕНКА оставь мне! — Я пойду с папой, — заявил Себастьян. Что-то подсказывало ему, что если он останется, то впоследствии пожалеет об этом. — Нет, не пойдешь, — отбивалась мама, но поняла, что бороться бесполезно: она прочитала это в глазах Себастьяна. Упрямостью он пошел в отца. Возможно, она прочитала в них еще и нечто другое, на мгновение в ее собственных глазах мелькнула непередаваемая горечь. Хоть Ирвина и отправили наверх, чтобы он не слушал разговоры взрослых, но Себастьян знал, что Орнитолог всего лишь затаился на лестнице. Сидит тихо, как воробей на жердочке. Возможно так же тихо — где-то у себя, на жердочке в своем домике — притаился Бэмби. Он слушает, как ругаются Себастьян и Габриэль и… ровным счетом ничего не делает. Или не может?.. Взлетная полоса. Скворечник-тюрьма. Через пару дней они с отцом собирали дедушкины вещи в больницу. Прежде всего — пижамы, халат и нижнее белье. Несколько теплых вещей. Распихивали по кармашкам чемодана ванные принадлежности. Отец присел рядом со Себастьяном. — Я хочу сказать тебе кое-что важное, сын. Я думаю, ты должен понимать, что произошло. Как минимум твой дед и мой отец не лишился бы ног, если бы ты, — он ткнул указательным пальцев в грудь, — не поддался страху в тот день. То есть… Не думай, что это я так виню тебя, но ты знаешь, как сильно я уверен в том, что жизненные сложности — это прежде всего уроки. А какой урок мы, нет, вернее, ТЫ, можешь извлечь после того, как дед отморозил свои ноги? А ведь он мог и умереть. Нам повезло, что он вообще остался вживых. «Полиция поздно приехала. Его долго не могли найти. Как сквозь землю провалился. Повалил сильный снег. Он был с гарпуном. Он думал, я не его внук, а сраный япошка». — Какой урок? — повторил отец. Он терпеливо ждал, как бы проявляя щедрость, и окно снова заменило взлетную полосу перед скворечником. Захотелось в него выпрыгнуть. — Мне нужно было сразу позвонить в полицию, — отозвался Себастьян, но Михаэлис старший покачал головой: — Нет, нет, нет, и еще раз нет! В первую очередь, ты, как мужчина, должен был взять себя в руки. Ты испугался старика так что ли? «У него был чертов гарпун». Хотя это ложь. Себастьян испугался другого. Куда более страшного. — Да. Старший брат-близнец, — отвечает тот, кто занял место Бэмби. Черный протягивает: «Даже близнец… Вот как», он сдувает с левого глаза прядь волос, она мешает смотреть в лицо нахалу. — И как тебя звать? — Сиэль означает «небо», а Габриэль — в честь архангела. Оба соединены и не могут друг без друга. — Понимаю. У меня точно так же с моим другом, но ты с ним уже знаком, — Черный опускает взгляд вниз, на свой пенис. Не то, чтобы тот выглядел жалко, скорее кощунственным образом беззащитно. Как тот же гарпун, который пытаются использовать неадекватные руки: может случиться преступление. — Полагаю, мне должно быть лестно: два брата ссорятся между собой, выясняя, кто же из них подержится за моего товарища. Помусолит. Приласкает. — Не обольщайся, кусок дерьма, я пришел сюда, чтобы перерезать другу головку, а может быть и отчекрыжить под самый корень, как гриб. — И все же, — настаивает Черный, он не сводит с Габриэля глаз, — как ты можешь быть старшим близнецом, если у вас одно тело? Тогда ты должен был родиться первым. Синева насмешливо сверкает, и Себастьян думает: «Нет, это не Бэмби». — Не пытайся меня заболтать, я все твои трюки насквозь вижу. Я — не Сиэль. Да. Не Сиэль. И это чертовски пугает. Не меньше, чем приставленное лезвие. И хоть ствол Михаэлиса по-прежнему в руке безумного членовредителя, он все же замечает: — Ты сосунок, если считаешь, что мужчину делает член. Разумеется, он слукавит, если скажет, что не ценит возможностей своего полового органа и даже его боевые заслуги. И мелкий упырь с ярко-синими глазами об этом знает. — Я считаю, что тебе будет больно, — с особым цинизмом заявляет он. — Поведаешь о мужских достоинствах, когда тебе не смогут пришить твой вонючий отросток обратно, ладно? Но я могу этого не делать. Зависит только от тебя. Повисает тишина. Черный молчит, он пытается собраться с мыслями. Бездонность безумных глаз ошеломляет его, и он не имеет права пойти у них на поводу. Не говоря уже о том, чтобы утонуть. Габриэль продолжает, кажется, он доволен произведенным эффектом. — Делаем так: ты продолжаешь оберегать нашу общую тушку, но теперь мы на равных. — На равных? — Я умен, а ты внушаешь уважение. Мы сработаемся, но только если ты отставишь свои хозяйские замашки. — И это мне говорит?.. — Тот, кто в любой момент может причинить тебе боль и предоставить уйму проблем. — Ты говоришь, ты умен, но при этом уже совершил три фатальные ошибки, — Черный говорит медленно. Нарочно медленно. — Первая ошибка: если я соглашусь, ничто не остановит меня впоследствии устранить Бэмби. Ртом названного Габриэль сдувает прядь волос, прилипшую к переносице. — Лжец. Ты знаешь, что не сделаешь этого, — он отвечает так, будто уверен в этом, как в собственном существовании. — Ответить, почему? Ты — человек слова. В этом мне повезло. А еще я видел, как ты его чуть не… Черный игнорирует, он перебивает: — Вторая ошибка: ты не учел факта обо мне. Например, того, что я скажу тебе… Надо быть долбанным кретином, чтобы согласиться стать евнухом. И Черный не соглашается, он не соглашается даже когда произносит отвратительное, резкое слово: «Режь». Режь. Чеканит по слогам и приближает лицо насколько это возможно, к синим хаотичным впадинам, затем растягивает губы в хищной усмешке — как будто готов сожрать соперника, выесть ему физиономию, только вот мешает короткая цепь. Что ж, это временно. Это всееее временно. Парень сам вот-вот может снять цепь. Нет, как он сказал, «отчекрыжить». Тогда-то он и порвет его на куски. Сам Господь не признает в нем свое создание. Архангел, блять. — Режь, — повторяет мужчина. — Только имей в виду вот что: я стерплю любую боль — спасибо моему отцу — и клянусь, что успею сделать больно и тебе. А вот, пожалуй, после, я выживу и буду продолжать тебя трахать. Возможно, не своим приспособленным для этого агрегатом, а кулаком. Как тебе такой поворот? Ты не очень-то умный брат, если даже не моргаешь в сторону перспектив. — Я все продумал. Тебя ждут боольшие проблемы. — Похож на истеричную дамочку: много пиздишь и без дела. — Мы еще не обговорили условия сделки. — Никаких сделок. Особенно с крысами, влезающими в чужой договор. В договор на добровольной основе, заметь. — У нас с тобой будет свой договор. — Хочешь, чтобы я и тебя трахал?.. На двоих меня, конечно, хватит, но у вас всего одна задница. Выдержишь натиск? Губы Бэмби кривятся в длинной, невообразимо длинной ухмылке, она ему не идет: — Я всегда говорил ему, что вы тут все — параша. Биомусор. Для чего вы вообще живете? — Какая жалость, — Черный вскидывает бровями, — никакого договора… Режь, если кишка не тонка, и лови мою ответку. В какой-то момент он даже смеет надеяться, что готов и выдержит. Успеет отомстить прежде, чем… что? Это безумие. Почему в его жизни всегда оказывается так много безумия? И он смотрит как рука Бэмби прилагает усилие. Она трясется в воздухе, но ни на дюйм не продвигается. Как будто невидимая сила сдерживает ее порыв. На лбу юноши проступают капельки пота, он старается изо всех сил. — Он не дает… Режь, давай, Сиэль!.. Черный не понимает, что происходит, но он точно знает, по какой-то причине мелкий засранец не может привести угрозу в действие, поэтому времени он не тратит. Он хватает руку Габриэля и уводит ее в сторону, в это же время раздается сигнал сирены. — Еще один олень, — говорит он, — ты правда думал, что в медпункте не ведут учет приборов?.. Твоя третья ошибка. Сирена надрывается. Еще никогда ее звук не казался настолько противным. Из камер выходят, хлопают дверьми, дребезжат голоса, их гомон напоминает рокочущее эхо чего-то надвигающегося и неизбежного. Габриэль шипит, как змееныш, и вонзается зубами в местечко между большим и указательным пальцами. Черный оттягивает его голову за волосы на затылке, и тянет ее высоко вверх, не жалея сил: «Отцепись», зубы у парня острые, Габриэль хохочет сквозь них, он напоминает Себастьяну о шаманах, тех, что добровольно впускают в свое тело духов. Как-то Ирэн уговорила его съездить в деревушку под названием Йохоос, далеко на западе. Где-то она вычитала про шаманов, что могут общаться с духами предков, впускать в себя животные тотемы и через них исцелять людей, помогать им решать проблемы. — Нам все равно нечего терять, — сказала жена. Она уговаривала его несколько долгих зимних месяцев, чтобы уже весной, едва созреют почки на деревьях, отправиться в путь. Ирэн жаждала, чтобы в ней тоже что-то начало созревать. И вот, помотавшись по шоссе пять долгих дней, они прибыли в забытую богом деревушку. Песок, перекати-поле и парочка худых коров, их ребра торчали навстречу терпкому ветру: «Так и веет плодородием, милая, верно?» — спросил Себастьян. Ирэн посмотрела на него исподлобья, но клюнула в щеку: «Чуть больше оптимизма, дорогой. Я верю, ну, а ты поверь в меня». — «Ну если только такой симбиоз…». Деревушка держалась на туристах, которые открывали ее в сезоны. Пахло болотом, что странно, учитывая один лишь песок и скалы. Один старик по имени Гвамая всего за тридцать баксов и бутылку виски согласился провести ритуал общения с духами. Как объяснил нанятый переводчик, — из местных же, а это еще десять баксов — дух принадлежал Luloba. Это женщина-предок, взявшая начало в чреве Волчицы. — Гвамая говорит, что у одного из вас тотемное животное — волк, — сообщил переводчик. — У волков путь нелегок. Они ценят преданность, а потому жизнь расставляет для них особенно много ловушек. Волк бывает трех мастей: белый, черный и серый. Вы должны следить за его цветом. Масть вашего волка будет зависеть лишь от еды, которую вы ему будете бросать. — Дайте-ка угадаю, — заметил Себастьян, — черный — самый плохой, белый — Иисус, а серый — так-сяк, но устроился лучше всех. Усидел сразу на двух стульях. Переводчик был из серьезных парней, тех, что не понимают юмора и, если улыбаются, то по какой-то совершенно глобальной и непонятной остальным причине. — Белый питается добром, — ответил он. — Черный — злостью. А серый — не различает добра и зла, но волки серой масти — самые многочисленные. — Ясно. И что говорит госпожа Luloba? — Гвамая считает, что волк еще не нашел свою пару. Себастьян усмехнулся. Тут они промахнулись. — Если что, то мы не брат и сестра. Мы — супруги. Волчица и ее избранник. Койот и его койотиха или что там у вас еще за зоопарк в закромах… Ирэн улыбнулась. Лицо у переводчика оставалось каменным: — Гвамая не говорит от себя, ему передает Lulloba. Волк еще не нашел пару. — Мы приехали не за этим, — Себастьян уже начал разочаровываться. — Моя жена хочет ребенка. Только не волчонка, ради бога, или скорпионыша какого, а нормального мальчика или девочку. Сына желательно в меня, а дочь, чтобы была нежная, как мать. — Гвамая видит. — Терпению этому сынку на занимать. Физиономия из камня. — Но он повторяет, что пока волк не найдет свою пару, он не даст волчат. Гвамая проведет ритуал, чтобы соединить упрямого волка и его женщину. Если он уверен. — Какого волка? Упрямого? Да не такой уж он и упрямый, — Себастьян усмехнулся. — Если вы об этом, то с ним все в порядке. — Себастьян, пожалуйста, давай послушаем и примем… примем свою судьбу, — Ирэн вздохнула, как будто они пришли на выступление в детский сад, готовые смотреть всякую ерунду вроде бегающих в цветных колготках овощах, и умиляться. — Какую судьбу ты намерена принимать? Ирэн, лучше бы мы это время потратили на врача. Если для тебя это настолько важно — я приехал сюда, но выслушивать очевидную ересь и хлопать глазами, поддакивая… — я себя еще уважаю. Жена поцеловала его в щеку и прошептала на ухо: «Пожалуйста, давай дойдем до конца?» В это время Гвамая начал приглашать в себя дух. Они это поняли, когда его веки закрылись, а тело закачалось из стороны в сторону, вперед и назад. Он сидел в позе лотоса, а колени обхватил руками, челюсть оттянул сильно вниз, Себастьян даже не знал, что так можно, хотя уже видел нечто похожее, затем старик издал низкий гортанный звук, как будто рот — это ворота, и он приглашал нечто войти внутрь. Прямо в него. И здесь Себастьяну доводилось видеть нечто подобное. Рядом, на дощечке из кости, курились благовония, похожие на труху пня. Приглядевшись, Себастьян различил колючки. Кактусовая бурда. «Ну теперь ясно», — подумал мужчина и в этот момент смуглую, морщинистую фигуру начала бить дрожь. Она увеличивалась по мере роста голоса, нечто огромное — вроде кита — готово было выпрыгнуть на песок, к ним. Вот-вот что-то произойдет. Наконец, старик вернул нижнюю челюсть обратно и заговорил на непонятном языке: слишком быстро. Переводчик даже не пытался воспроизвести, да это было и не нужно. Глаза распахнулись. И Себастьян не узнавал их. Он точно помнил, что у индейца они смотрели иначе: в них было теплое, живое… а теперь этого чего-то не хватало. Что-то пришло на замену. Раздался смех: на неестественно низкой частоте. То, что это смех узнавалось по пылающим глазам и коротким промежуткам. Так могло выражать веселье что угодно, только не человек и, наверное, даже не животное. Гвамая что-то сказал, глядя в глаза Себастьяну. Речь была длинной, неразборчивой, словно говорил инопланетный разум, получивший доступ в речевому аппарату homo sapiens. Похоже на яростный и растянувшийся плевок. Себастьян вопросительно посмотрел на переводчика: — Что он сказал? Парень потупил взор и сглотнул: «Я не думаю, что должен это переводить. Верно: не переводится». Больше Гвамая не говорил. Он точно сплюнул все слова, которые мог сказать, до капли, и застыл каменным изваянием, вперил опустевший взгляд вдаль, туда где могли бродить койоты в поисках наживы или спариваться в животном желании воспроизвести потомство. Себастьян возвращался к машине стремительным шагом. Ирэн плыла следом, заправляя выбившиеся из-под резинки волосы: они у нее были длинные, как у русалки, и развевались на ветру шелковым пшеничным полотном. Недолго: так как она их собрала, чтобы не мешались. Ее широкие бедра и крупная, упругая грудь казались хорошим ответом Гвамае с его выжженной, бесплодной землей. Он бы взял свою женщину прямо сейчас и здесь, на капоте, под вой этих чертовых койотов вдалеке. Мужской силы в нем — хоть отбавляй, и врач говорит, что проблем с малоподвижностью сперматозоидов нет, тесты хорошие, а вот у Ирэн по материнской линии женщины поздно рожали. Вот и все. Всему свое время. Чего она торопится? Куда?.. У них вся жизнь впереди. — «Это не переводится», как же. Старик просто послал нас, — Себастьян повернул ключи зажигания, но перед этим сделал глоток содовой из стакана. Она нагрелась в машине. «Теплая моча», — Себастьян вылил ее в окно, но стакан не выбросил, вернул на подставку — все же они в гостях. Хотя кусок пластика не сделает эти уродливые земли хуже. Ирэн достала из своей бледно-лиловой сумки карманное зеркало и помаду, поправила макияж. — Полагаю, ты рассердил старика. А может он и не сказал ничего плохого. Уверена, тот парень просто не знал, как перевести, вот и все! Нас благословила некая Luloba. Дома поищу в интернете, волчицы плодовитые животные. — Лучше бы сам выпил эту бутылку. Ладно. Если они такие плодовитые, приедем и будем пробовать по-собачьи. Ирэн взглянула на него с укоризной, исподлобья: — В любом случае, мы узнали новое. Я убеждена, что этот опыт пригодится в будущем. — Пригодится, значит?.. О, она как в воду глядела. Позже, пару лет спустя, он окажется у входа в камеру: со сменной одеждой, полотенцем, рулоном туалетной бумаги и свертком одеяла в руках. На него будут пялиться три пары глаз: Крэг, карлик Тодд и еще один… жилистый, старый. Там с ходу станет понятно, кто правит балом. — Представляться будешь. — Не пожелание. Не вопрос. Нечто между снисходительным позволением и проверочным тестом. В ту минуту Себастьян скорее интуитивно поймет: стоить назвать обычное имя и его путь запетляет в самой неблагоприятной колее из возможных. Никакой середины. Скорее низ, чем верх. Серое. Тогда на ум и придут Гвамая и его волки. Белый — Иисус. Серый — так-сяк. Ну, а он получается… — Черный. Я — Черный. Крэг или Тодд уже тогда смогут укусить его, проверяя на прочность, в духе: «Что-то непохож», подразумевая нигера, но нечто в интонации Михаэлиса заставит их промолчать. Черный так Черный. Сойдет. Располагайся. Пока что. И вот Габриэль напоминает дух, который заполнил индейца в тот странный, бесполезный день. Он нашел лазейку в человеческий мир и вонзил в него свои бесплотные зубы, он смеется над людьми и их жизнями, ему нечего терять. Черный хватает Бэмби за нижнюю челюсть, и Габриэль вынужден ослабить хватку. Он кричит, что есть силы, — не раненный звереныш, а дикая тварь из глубинных недр чей-то души, неизвестного происхождения. «Made in Disney» на бирке отсутствует, что странно. Сирена не смолкает, а Томас уже должен быть где-то рядом. Сначала он осмотрит все этажи беглым взглядом — все ли вышли и построились около своих камер? Если дежурные не застанут их вовремя, сюда явятся в первую очередь. Мужчина придавливает юношу сверху, весом своего тела. Габриэль сопит: — Слезь с меня, кусок параши, или я сам всажу тебе по самые гланды! Ублюдок, мразь, скотина! УБЬЮ! — Пожалуй, еще не дорос, щенок, чтобы вставлять взрослым дядям вроде меня. Габриэль выворачивает руку и просовывает ее между их тел. Прежде, чем Себастьян смекает, цепкие пальцы сжимают его пенис. Коротко, но очень больно. Черный кричит, он хватается за пах одной рукой, в надежде отцепить хватку, уберечь, а второй сгребает чужие волосы на затылке. Поздно: вертлявые пальцы снова сжимают, они это делают с особой беспощадностью, не взирая на ответную боль в затылке. — Отпусти! — Отсоси! Ощущая, как его достоинство, точно в тиски сжимает, Черный забывает про голову Бэмби и пускает на защиту промежности обе руки. От боли хочется завыть. Что он, кажется, и делает — за сиреной не слышно. Эта дрянь стучит в виски, как отбойным молотком, а вторая, из плоти и крови, отчаянно пытается добить. Выигранного времени, когда мужчина почти сжимается в позу эмбриона, хватает, чтобы выползти. Габриэль тянется к скальпелю — вон она, сверкающая килька, путь к избавлению братца от оков. Но на подлете его отпихивают ногой: в живот как будто ударили свинцовым мячом, дыхание проваливается в дыре, которая внезапно, ошеломительно прорастает в центре — это Черный пинает в центр. Как он так быстро?!.. Теперь подвывает Габриэль. Но он смолкает ровно на месте, в котором обрывает свой отыгрыш тюремная сирена, — иначе их услышат быстрее, чем они могут себе позволить. А ведь они еще не закончили. Только начали. В ход идет стул, он летит в Черного, каменное птичье оригами: «Скажи, привет, птичке!» Черный успевает увернуться: стул шарахает об стену, как будто кому-то сломало железные ребра, в следующую секунду, с истошным и невообразимым воплем: «Ааа-а!» — Габриэль прыгает на мужчину сверху, с койки, и вонзается зубами в правое плечо. Острая и жгучая боль пронзает Себастьяна. Она невыносима в своей рвущей бесчеловечности. Снаружи доносятся голоса: крик слышали, спрашивают, что происходит? Никто не решается открыть дверь и заглянуть внутрь — страшно. Ясно, что там кого-то убивают. Да. Это только начало.***
Томас переступает порог хаты на втором этаже. Не потому, что у него сработала интуиция или эти заключенные не построились около своих камер. И уж точно не потому, что она принадлежит альфе. Просто издали Томасу показалось, что вид двух заключенных выделяется на фоне остальных. У Себастьяна Михаэлиса рассечена бровь, а из носа капает, он то и дело подтирает красное пальцами. А вот Сиэль Фантомхайв может стоять только когда придерживается за стену, вид у него совсем неважный. Он тяжело дышит, через приоткрытый рот. Это Фродо, который только-только начал взбираться на вулкан Ородруин, чтобы избавиться от Кольца Всевластья, и силы уже оставляют его. «Где же твой Сэм, Фродо?» — с беспокойством вопрошает Томас, но вслух говорит совсем другое: — Джерри, особенно тщательно переверни эту камеру. — Сейчас, — Джерри вырывается вперед, он — энергичный дрессированный пес и готов перевернуть крошку-тумбочку, сорвать одеяла, подушки, перевернуть матрасы… В общем, навести беспорядок. — Михаэлис, тебя кто-то покоцал? У тебя вот здесь, — Томас стучит пальцем по своей правой ноздре, — следы рукоприкладства. — Упал неудачно. — У Черного в носу влажно хлюпает. Габриэль умудрился засунуть ему в ноздри указательный и средний пальцы и процарапать ногтями нежное ложе. Томас кивает, мол, понимаю, как же; он делает пять шагов в сторону, на манер военного офицера, и останавливается около Бэмби. С осознанием власти дышит в его сторону и широко раздувает ноздри, точно может почувствовать нечто подозрительное: то, что витает в воздухе. Так Горлум идет по следу своей прелести. Прелести, которую украли. Она сверкает, когда просит, чтобы ее вернули обратно, в логово Медсестрички. На базу медпункта. Скальпель. Охранник оглядывает юношу с ног до головы и особенно тщательно сверлит область между глаз: — Ну, а с тобой что? Лунтик-шпунтик. Раздается смешок, кашель дряхлого бассет-хаунда. Это Джерри, который переворачивает подушки и вытряхивает из них невидимую утробу, давится. Должно быть, слово «лунтик-шпунтик» показалось ему нетривиальным. Черт возьми, возможно, что даже — забавным. Габриэля тоже зацепило. Во всяком случае, Черному так показалось из-за металлического блеска в радужках. Этот Габриэль отбитый чокнутый малый. Мгновение, и он вцепится в физиономию вертухая, раздирая ее ногтями и зубами. Весь Алиент-Крик содрогнется, ну, а мир окончательно превратится в мультик, где возможно все. И все же… все же должно произойти что-то большее, чтобы Михаэлис поверил в тульпу или вторую личность. «Тебе хватит, если она отрежет твои яйца?» — вопрошают синие глаза. «Чего ты хочешь?» — отвечают карие. Дьявол его побрал, и откуда он только взялся?.. Черному нужно больше времени, чтобы обдумать ситуацию, но времени совершенно нет. У Габриэля в этом преимущество: он компостировался в воспаленному мозгу Фантомхайва и мог обдумать тысячу вещей заранее, — мог же? почему кажется, что мог? — а Себастьян узнал о его существовании лишь минут пятнадцать назад. — Хотел помочь подняться и сам поскользнулся на том же месте, — отвечает Бэмби. Странно: его рот шевелится, слова выходят наружу, но Черный точно знает, что они не принадлежат ему. Дело в голосе, взгляде… и черт знает чем еще. — И кто такой лунтик? «Точно. Зацепило». Томас разминает шею, дергая головой вправо и влево. — Очевидно же, что это — ты, и завали мусорку, не до тебя. Джерри, ну что там? — Пока ничего, — отзывается Джерри, он заканчивает с матрасами, они лежат на полу, и принимается за тумбочку. На пол, во все стороны света, летят зубные щетки, книги, кроссворды и прочая утварь. Весь их немногочисленный скарб. Томаса привлекает мягкий квадрат на полу. Он нагибается, чтобы поднять его, и разворачивает обложку. Читает вслух, тоненьким, лилейным голоском, пародируя какую-то принцессу из мультика: —…«Инопланетянин усмехнулся, обнажая миллиарды зубов, острых, как шипы розы: «Выпусти меня отсюда, а потом поговорим. Заключим контракт, как тебе? Я не обману. Я никогда не обманываю». Слышал, Джерри? — спрашивает уже обычным голосом. — Я такое слышу здесь каждый гребаный день. Скажу я тебе, что все они тут саные инопланетянине, не приспособленные к жизни с нормальными людьми. А? Как тебе? Джерри хихикает. Черный думает, что не хотел бы себе такую сучку, как он. Черный поворачивает лицо к Томасу: — Ты ничего там не нашел? Так верни, где взял. Этого должно хватить, чтобы привлечь на себя внимание, даже с лихвой. Рожа Томаса словно вырастает перед Черным, в паре дюймов от. Пахнет потом и дезодорантом: это не кисло-тухлый «Бурный массив», а нормальный дезодорант. Только вот он плохо помогает, или у Томаса сегодня особенно напряженный день. — Пожалуй, заберу себе, — произносит охранник. — На случай, если туалетная бумага кончится. Джерри, ну что там? — Ничего. Чисто. — Тогда иде-… — Томас не договаривает. Он разворачивается к Черному. — А чей это комикс?.. — Точно не твой. — Твой? — Главное, что не твой. — Значит, не твой. Тогда… Джерри, стой. Это не его комикс. — И что? — тянет Джерри, он уже собирался уходить. Ему еще предстоит помочь проверить дюжину камер, перевернуть в три-четыре раза больше матрасов, а это вам не комиксы лениво почитывать. Томас отвечает с нетерпением: — А то, что он меня попросту отвлекал. Какой ему смысл защищать барахло своей шестерки? Ищем дальше. Здесь что-то есть. Джерри выдвигает неожиданное для всех предположение: — Томас, как тебе такая мысль: он привлекает внимание на себя, значит, у него ничего нет точно, но, возможно… стоит обыскать пацана? Томас раскидывает мозгами несколько секунд. Черному и Бэмби, изнывающим от боли, они кажутся бесконечными. — Неплохо, Джерри. Фас! Действуй. — Есть. Джерри ощупывает тело Бэмби. Габриэль в его больших, синих глазах морщится с уже знакомым отвращением, Себастьян это отвращение быстро выучил наизусть. — Можно побыстрее? Меня тошнит. Мне по расписанию пора играть в шахматы. Слышал, про ментальные шахматы? Хорошо развивают память и логику. Хотя куда тебе… доктор Ватсон. Джерри распахивает глаза шире, как будто не знает, что ответить, как будто язык проглотил, пока, наконец, не выдавливает из себя тихое и неразборчивое: «Сука». Оно такое жалкое. Черный закатывает глаза. Лучше бы он ничего не говорил. Томас хмыкает: — Джерри, я тебе сотню раз говорил: они глухие. Им надо КРИЧАТЬ В УХО О ТОМ, КАКИЕ ОНИ ВЫБЛЯДКИ. Раздается звук упавшего на камень металла. Еще есть надежда, что за криком Томаса его не услышат, но Томас оборачивается, а Джерри поднимает с пола скальпель. Тупо смотрит на него, проводит подушечкой пальца по лезвию. Острое — бабочку на лету. Черный смеживает веки и особенно отчетливо слышит собственный голос, который кажется вдруг чужим. Он хочет перебить сбивчивое дыхание Бэмби и ядовитую, злорадствующую усмешку Габриэля, она говорит: «В карцере у меня будет много времени, чтобы побыть с братцем». — Это мое. — Два голоса сливаются в один. Габриэль бросается на него яростный взгляд. Черный повторяет: — Это мое. — Нет, мое, — Габриэль словно отплевывается ядовитыми испарениями. — Я украл его у медбрата. Черный криво улыбается и поворачивает лицо к Томасу и Джерри: — Сука хочет выслужиться перед мной и взять вину на себя. Это мой скальпель. Пацан вообще не при чем. Хотя ты и так это уже понял. — Да?.. — протягивает Томас. Он какое-то время стоит около Джерри и смотрит на находку, затем приближается к альфе. — Выслужиться перед тобой, говоришь?.. Михаэлис, в последнее время сдаешь позиции. Одни проблемы от тебя и как только Лайал это терпит?.. Здесь Черный просто обязан улыбнуться. Ему больно, ему мерещится, что кровь из плеча сочится фонтаном, хотя это не так. — Наверное, также легко — как и твою вонь. Томас выдвигается вперед, слишком резко, голос Черного тих: — Только тронь меня. Ты знаешь, чем все кончится. Я в курсе, что твое колено еще не зажило. Ноет, наверное, в непогоду? На Черного смотрит Габриэль. Синева многозначительна и обещает унцию ненависти и восемь фунтов проклятий: — Я был у медсестры, проверьте по графику, я украл… Томас не сводит взгляда с Черного, его рот огромен, когда он кричит: — Джерри, заткни мелкую сучку! У нас разговор. — Он подвигается ближе. — А я и не собираюсь пачкаться о такое дерьмо как ты. Проведешь недельку в карцере… в не самых располагающих к процветанию условиях… извинишься и может быть… Карие глаза прищуриваются: — Сегодня прямо праздник разговоров. И никаких дел. Габриэлю все же не терпится в карцер, потому что он заявляет со всей уверенностью: — Томас — гандон, даже раскинуть мозгами не может. И как таких берут сюда? Очевидно же, что он тебя лопошит. — А то-то я не вижу, — ухмыляется Томас, он разворачивается в его сторону. — Ты, ущербный кусок дерьма, что высрала из пизды твоя мамаша-наркомаша в истерике скачущая на грибах, как на хуях! Не выводи меня из себя! В карцер ты не попадешь, сколько ни скули! Затем он бьет его кулаком в живот со словами: «Это тебе за «гандона», сосунок», оправляет форму и выходит из камеры. Черного выводят следом, в коридор. Он пропускает красноречивый взгляд Биг-Бена, только успевает бросить: «Присмотри за ним». Когда охранники и он оказываются на первом этаже, в лабиринте, который ведет в одиночку, он шепчет Джерри: — Мне нужно кое-что сообщить Лайалу. За него отвечает Томас: — Не сегодня. — Ты знаешь, как это работает. Это важно. — Да мне чахать. Думаешь, я не понял, что ты этого пацана прикрываешь? Лайалу не понравится, как ты используешь свои привилегии. — Томас обиделся. Как баба. Черный сглатывает слюну, она с привкусом железа. Тело горит огнем. Мелкого ублюдка… нет, Бэмби… нельзя оставлять наедине с самим собой. — У короля нет привилегий. Только право. И я хочу его использовать, а если нет, то и пошел ты в задницу, Томас. Томас хмыкает и поправляет ус: — Это приглашение в твою? — Странные фантазии, не находишь? — Однажды, Михаэлис, ты доиграешься. Клянусь. — Так куда его вести? — спрашивает Джерри. Он мало что понимает в их разборках между собой. — На свидание с карцером, разумеется. Недели на две, скажем, а там посмотрим на его поведение. — Лайал узнает, — напоминает Михаэлис. — Ля-ля-ля-ля, ничего не слышу! Ты что-нибудь слышишь, Джерри? — У Томаса даже настроение поднимается. — Ничего, — весело отзывается Джерри. — Вообще ничего. Только сквозняк.