***
— У меня зуб выпал, — делится Алоис. На ладони, с лопнувшими мозолями, поблескивает слюной передний зуб. Какая-то его часть желтоватая, как осенняя трава, а какая-то взялась темным налетом. Дед на его шестнадцатилетие подарил ожерелье из акульих зубов, так вот, те зубы в памяти казались чище, чем этот. Клод бросает беглый взгляд откуда-то сверху, поверх плеча и хмыкает. Он ничего не говорит. Он вообще мало разговаривает, но этим он Алоису и нравится, тот давно понял одну штуку: чем меньше мужчина болтает — тем он сильнее, а всякое трепло, вот оно — тонкокишечно. Спросить: «Но я же все равно буду нравиться тебе не меньше?» Кончик языка просачивается в пустой квадратик. От ощущения провала и покатой, чувствительной десны он внутренним взором видит дыру. Можно держаться на высоте, даже если хочется разреветься, как последняя давалка. Алоис всегда упирается на ощущения, а не отражения, потому что знает, что даже в огромных глазах напротив не увидит себя. Как не узнавал себя ни в чьих глазах Алиент-Крика, до тех пор, пока не повстречал Себастьяна. «Меня настоящего: легко седлающего волны жизни, разрезающего судьбу пополам». И тут Черный бы усмехнулся, намекая о юношеском максимализме. Добавил бы нечто в духе: «Хуевый же из тебя всадник, раз волны опустили на самое дно». И не объяснить, что на самом пике волны есть риски, что такое случается, что процесс — лишь часть серфинга. В этом есть вкус, да и если бы он встретил Себастьяна немного раньше, до того, как китаец со сладким прозвищем Джойки Джо познакомил его с «миром чудес», все могло выйти иначе. Странно, что Себастьян — хоть и ненадолго — все же разглядел Алоиса. Правда затем, он сказал, что ошибался (ошибался, думая, что ошибается… дьявол! Только не переубедить: да и пошел он!). А теперь ощущения тела твердят о том, как собственную кожу с каждым днем тянет вниз, как будто она хочет спариться с полом, а, может быть, черт его возьми, с ядром Земли. Очень уж ее тянет. Ниже… ниже. Кожа обтягивает череп, как сухой пергамент; щеки вваливаются. Клод убежден, что изменения идут в лучшую сторону: «После того, как ты прекратил, организм начал восстанавливаться», Алоис умом понимает, что так оно и есть, но ощущения твердят обратное, а он верит личным ощущениям, хотя глаза у Клода — миндалевидные зеркала — бесстрастно наблюдающие, таким иногда хочется верить. Волны не удачные или доски не те, а может быть, сам серфингист потерял хватку? Ты уродлив и никогда не станешь прежним. У тебя нет здоровья, тыла, будущего. Волны пережевали тебя, перевернули, прополоскали, замачивая во въедливой соли (белый порошок). «Кому я нужен? Кому?.. Океану точно нет». Клод с шумом расстегивает ширинку, молния заела, он возится. Переливы еще влажного зуба под светом ламп сочетаются с журчащей из-под крана водой. «А Черному этот зуб явно бы не понравился с самого начала: «Я тебя предупреждал, но ты уже сделал свой выбор». «Не делал я никакого выбора. Просто оседлал не ту волну. Но теперь-то у меня есть Клод. Он меня разглядел и ценит любым. Мой Клод». Клод пускает струю, она ядовито-желтая, Клод принимает таблетки, назначенные Медсестричкой. Алоис бросает зуб в ведро, не хранить же его под подушкой, это вам не акулий зуб. Он решает похезать по-крупному и прячется в кабинке. В этот момент скрипит дверь, а моча все еще бьет о стенку писсуара. Раздается голос: «Надо поговорить», странно, что Алоис не сразу признает владельца. Вроде бы знакомый тембр, а вроде и нет. Вроде сейчас накатит та самая волна, а вроде и нет… Хочется подсмотреть в щель, но с унитаза неудобно, к тому же он уже пристроился. Спущенные штаны. Это он лежит животом на доске и гребет руками, выжидая нужного момента. Оседлать волну или плыть по течению? Оседлать или… Клод отвечает: — Кому надо? — Мне, да и тебе не помешает. Алоису до жути интересно, кто это; он все же подсматривает в узкую щель между дверью и дряхлым косяком, благо щеколда разболтана. В щель проникает воздух с примесью стирального порошка и чей-то старой рвоты. «Гребанный Бэмби! А я его и не узнал!» Юноша пристраивается рядом и пускает струю. Алоису сложно определить, что не так, но Бэмби как будто изменился: держится так, словно это не он сучка, хоть и первая. Шире плечи — осанка выдержанная. Клод застегивает ширинку и ждет, когда Сиэль закончит, а затем довольно грубо толкает его в плечо, прижимает к стене. — Даже не смешно. Мы оба знаем, кто тебя подослал. Я не хочу разговаривать. Нет резона. «Так его, Клод! Все верно!» Бэмби внезапно склабится: «А ты руки мыл, или очки не протер, плохо видишь, кого трогаешь? Руки убери». — Ах, ну да, гонцов же не трогают. Недипломатично. Как бы Алоису ни хотелось, чтобы раздался звук смачного удара, но Клод отпускает Сиэля, тот одергивает плечи, поправляет свою кофту, на ней еще растянуты карманы, мальчик-кенгуру. Он пятерней оправляет и волосы, — свои густые, блядские кущи из шелка — а затем сверкает уродливыми глазелками, они сегодня пытливы и храбры как никогда, Алоису даже закрадывается идея, что Джойки Джо со своим билетом в Страну Чудес добрался и до него тоже. Очень наглые глазелки. Высокомерные. Мышь потеряла страх перед кошкой и вышла к ней в лапы. И это явно нездоровая мышь. Хочется закричать: «Клод, с ноги ему и пошли во двор!» — но Алоис не уверен, что Клод послушается. Возможно, самое время седлать волну и выплывать из кабинки. Бэмби говорит: — В кабинке Блонди? — Как чувствует. Алоис спускает слив и распахивает дверцу. — Чего тебе? — в свой голос он вкладывает максимальное презрение, на которое только способен. Бэмби заглядывает в остальные кабинки и за торчащую стену, где друг на друге стоят ведра: никто не притаился? Хватит даже обдолбанного наркоши в углу, смотрящего третьим глазом калейдоскопы. Все чисто — только засохшая лужа рвоты с кукурузкой. Бэмби обращается к Клоду, поднимая вверх голову, время попусту тратить он не намерен, слова выходят из него заготовленным речитативом: — Я знаю, что ты хочешь занять место Черного. Не знаю, зачем тебе это, но… у меня тоже есть свои интересы. Скажем так, я пересмотрел приоритеты. Только действовать нужно быстро. — Что ты несешь? — спрашивает Алоис, но Клод делает движение рукой, мол, помолчи. — Вы, должно быть, в курсе, что Черного закрыли, вряд ли надолго, он может выйти в любой момент. — Не смеши! Что ты можешь! — выпаливает Алоис, он взвизгивает от смеха и переглядывается с Клодом, внезапно настораживает странная заинтересованность в его глазах. Мужчина готов слушать. Он хочет слушать. Он смотрит на Бэмби, буквально пожирая его глазами. «Что происходит?» — У меня есть кое-что на него, а еще есть план, — продолжает давалка альфы. — Я могу открыть тебе дорогу, но это все, что я могу: Блонди прав, мои возможности не безграничны. Остальное будет зависеть от того — сможешь ли ты взять. Вернее… достоин ли. Бэмби осматривает Клода оценивающе, и Клод никак не реагирует. На его месте Алоис познакомил бы парнишку с силой сливного бачка. — А какая тебе от этого выгода? — спрашивает Клод. Алоис ушам своим не верит. — Ты слышишь, что он несет? Выгода? Нет у него выгоды! Это подстава или… не знаю, но это точно нам не подходит, Клод! — Я мщу. Ему, — отвечает Бэмби. Алоис смеется, он готов хохотать целый день: — Такие как ты не мстят! Ты в первый же день за подсос напросился под крыло. Поверить не могу, как Черный в тебе ошибся! Ты такая дрянь! — От дряни слышу, — парирует Сиэль. — Я видел твое фото из той жизни, Алоис. Знаешь… а я едва тебя узнал. Тюрьма меняет, правда? Ты приходишь одним человеком, а становишься совершенно другим. Алоис хочет плюнуть ему в лицо, но передумывает: он еще достаточно разумен и знает о последствиях. В первую очередь, для Клода, ведь они вместе. Ведь Клод обязательно вступится за него и возьмет удар на себя. — Ты ни-че-го не знаешь о моей жизни, — прошипел он. — Ты в своей-то запутался… — Иногда достаточно наглядной разницы. Она, как говорится, в глаза бросается. — Прекратите, — вмешивается Клод. Бэмби усмехается: — А я думал, ты умеешь контролировать свою суку. Она создает помехи на фоне. Может быть, я пришел не по адресу… — Каким бы он ни казался, но он справедливый! — выпаливает Алоис, впрочем, тут же жалеет о своих словах. Клод поправляет очки. Они все еще обмотаны скотчем. Очкарикам здесь вообще сложно. — То есть, Черный справедливо обошелся с тобой? — Нет же! Все было не так… Да и вы не поймете! Не нравится мне все это, ясно? — Ты сам хотел ему отомстить, а осуждаешь за это Бэмби. Лично я Бэмби понимаю. — Но это не так! Это другое… Когда этот хлыщь в ажуре приходит и лажу втирает про месть… — У него есть план и возможности. — У него есть только чья-то сперма за щеками. — Алоис, — Клод закрывает глаза и трет пальцами, — как грубо. — Но если так и есть?! — Я хочу для начала выслушать его, а там посмотрим. Клод снова смотрит на Бэмби, Алоис скрещивает руки на груди: у него пока что нет выбора, кроме как следовать за Клодом. — Выкладывай, что там у тебя конкретнее.***
Потолок кажется Черному на удивление знакомым. Кажется, что именно в этом карцере он уже бывал когда-то. Возможно, в первый год. В первый год все хорошенько утрамбовывается в памяти. С левого угла по диагонали трещинки творят зоопарк: двухголовая гидра бежит за лисой-инвалидом, чей кусок пышного хвоста перетекает в трех баранов, двое из которых одинакового размера, а третий сильно меньше и орет, как свинья. В правом верхнем углу растет лес, в нем какая-то башня, на ней спутниковая антенна и машина. Да, он тут бывал и сидел долго, раз дело дошло до полного раскрытия потолочной карты и ее узоров. Приходилось заниматься всякой мыслительной сранью, лишь бы не сойти с ума. Томас запретил журналы и книги, даже карандаш и блокнот, чтобы вести записи или рисовать, поэтому Черный делает упражнения с собственным весом. Бэмби округлил глаза, когда впервые познакомился с его прессом: «Пальцы переломать!» — удивился так искренне, что рассмешил. «А вот об твою голову, Бэм, можно не только пальцы сломать», — в мыслях это звучит обнадеживающе и по-мудрому иронично, но на самом деле Черный не понимает, что испытывает. Голова раскалывается третьи сутки, а плечо ноет от укуса, стоит только пошевелить. Обрабатывая раны, Медсестричка, который видал всякое, заметил: «На этот раз тебя людоед погрыз, а?» В коридоре раздаются шаги, и звенит связка ключей. Не шаркающий, а стелющийся звук, тем не менее, как отбойный молоток. — Томас. Шаги останавливаются ровно около его узкой камеры. Резко распахивается квадратное узкое окно, оно напоминает иллюминатор или дверцу для домашних животных. — Мне надо к Лайалу. — Вот незадача. Мистер Лайал-то в командировке, а когда будет неизвестно, но сдается мне, что еще неделю буду наблюдать твою изнуренную физиономию в этом бесконееечно узеньком окошке. Тебе там как, нормально, космонавт-одиночка? Интуиция подсказывает, что Томас врет. В таком случае, Лайал рано или поздно узнает о том, что Черный здесь. Терпение. Оно не раз выручало, когда было необходимо. К сожалению, и в этот раз без него не обойтись. — Он бы предупредил. — Кого? Тебя? Даже я узнал только на утро. Неотложное собрание, череда совещаний в столице… Что поделать? Большие люди. Не то, что ты. Биомусор. — Время покажет. — Максимум, что я могу получить — выговор. Согласись, это ничто по сравнению с твоими муками и моим удовольствием? — Томас хочет закрыть окно, но ему приходит в голову мысль, которую он решает озвучить с гордостью: — А может быть, пока ты здесь, мне хорошенько натянуть твою потаскушку? При должном воображении, я нахожу, что она потянет на девчонку. Красивый мальчонка — всегда что девчонка, да? Так вы говорите? — Тронешь его хоть пальцем, Томас, и мне не помешает решетка. Мне ничего не помешает. И ты знаешь, что это так. — Я знаю, что у меня спермы полные яички, а твоя девчонка ничего такая. А еще я знаю, что ты все еще здесь… — Я тебя предупредил. — Нет, это Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЮ. Я тебе эту палку, — Томас бьет дубинкой по металлическому щиту, — могу хоть сейчас в очко вставить. Черный прислоняется к двери, заглядывая в окошко, его длинный рот растягивается в оскале, он рискует получить дубинкой в лицо, но риск стоит своего: — Попробуй, если получится. Один на один, Томас. Я безоружен. Заходи. Если кишка не тонка. Томас склоняется, что тоже довольно рискованно уже для него, только держится он на расстоянии, даже чтобы предотвратить плевок. Его внезапно озорной взгляд выражает: «Нашел идиота!» — Не положено по инструкции, — бормочет в нос. — Может быть в другой раз, так и быть, порадую тебя… Он вытягивает губы и свистит, двигает дубинкой из стороны в сторону, звенит ключами и бредет дальше, в глубь коридоров. Томас не тронет Бэмби. Не первее, чем это сделает сам Черный. Он возвращается на койку. Самое страшное не одиночество, а неведение. Но, если он здесь задержится, ребята уж должны найти способ доставить весточку.***
Фердинанду Лайалу государственные проверки снятся по ночам. В них он бредет в ночной пижаме из шелка — горчичный горошек — по Алиент-Крику и чувствует себя, как черепаха без панциря. Что же это он без костюма? Неужели его супруга, Жаннет, могла забыть погладить форму? За начальником тюрьмы бредет вереница: впереди бровастый президент, собственной персоной, за ним мэр, а следом дюжина проверяющих. Топорщатся щеки и волосы: седые, крашенные, завитые, выпрямленные и клочковатые. И при этом ни одной лысины. И Фердинанд думает: «Неужели они не страдают от выпадения волос? Столько стресса». Они доходят до столовой, в которой слышится шум. Слух и опыт подсказывают, что внутри бардак. Где, мать его, носит Томаса и остальных? Пластиковые стаканчики совершают рейсы от стола к столу, повсюду брызги крови и еды, падают столы, и во всем месиве, в центре зала, скачут три толстяка, Лайал знает их имена наизусть, ведь у них всего несколько жирдяев на всю тюрьму. Его сердце падает куда-то в желудок при мысли: «Ну вот и все. Этому хаосу нет объяснений». Но Лайал находит в себе силы сочинить на ходу: — А сейчас, дамы и джентльмены, вы смотрите на мое решение отвлечь заключенных от рутины и устроить им небольшой праздник в этническом стиле. Борьба сумо. На этом моменте к ревизорам приближается гейша. Она плывет маленькими шажками на умопомрачительно высоких гэта. На ней нежно-голубое кимоно. Как клочок осеннего неба. Оно слепит глаза. В волосах белая хризантема. Губы — как два сгустка алой крови, а глаза… Погодите-ка, это вовсе не гейша! Это заключенный триста восемьдесят первый — Сиэль Фантомхайв. Он кланяется собранию: «Мы тут решили, господин Лайал, в день Японии воссоздать феодальную эпоху», затем подбирает подолы кимоно и вытаскивает на свет самурайский меч. Разумеется, он не мог уместиться под тряпками. На блеске катаны да лоснящихся буграх покрасневших зэков сон обрывается. Лайал идет на работу. Жаннет подготавливает его любимый серый костюм, он приносит удачу. А уже утром Фердинанд видит Фантомхайва в своем кресле. «Совпадение ли это?» — у него по отцовской линии способность видеть особенные сны. Фердинанд просит секретаря подать кофе. Крепкий, без сахара. И зефир. Он поглядывает на Фантомхайва: два зефира. У Лайала племянник его возраста. Фантомхайв сидит ссутулившись, на лице россыпи кожаного гербария: фиолетово-зеленые расплывчатости, маленькие кружки. Под левым глазом не спадает припухлость. С первого года работы на своем месте Лайал приучил себя абстрагироваться от чужих гербариев. Есть вещи, которые он не может контролировать — например, внутренние взаимоотношения заключенных, их законы и понятия. Язык. Варварский и неумолимый. — Итак, Фантомхайв, слушаю. Только давай быстрее, я жду важный звонок: сверху мне уже всю плешь проели, дел невпроворот. Сам понимаешь. — А вы не знаете, что произошло? — Я знаю, что была потасовка. И ты в ней, видимо, побывал. — Да. Побывал… — как-то грустно это прозвучало. — Томас сказал, что все уже урегулировал. У меня была вынужденная командировка, поэтому… Лайал не осьминог какой-нибудь, чтобы делать сто дел и успевать за всем. Томас справился и пообещал, что все под контролем. Небольшой казус. В другое время Лайал бы и допросил капитана охраны, но не в эти дни! Отчеты горят, проверки у порога. — Я пришел не за этим. В мои первые дни вы предложили кое-что… «Ах, да», — припоминает Лайал и произносит вслух: — Взаимовыгодное сотрудничество. — Верно, вы назвали это именно так. У нас за такое убивают. — Ты слегка преувеличиваешь. «Не преувеличивает. Скорее — преуменьшает, но они это опустят». — Я должен быть уверен в том, что не засвечусь. Вы никому не скажете о том, что я был у вас. Я крайне рискую. Моя жизнь должна быть в безопасности. «А вот это уже интересно», — Лайал подается корпусом вперед, двигает негритянку с леденцами, но юноша мотает головой, не надо. Заходит секретарь, на подносе чашка с дымящимся кофе и две воздушно-кремовые плюхи. — Угощайся зефиром. Фантомхайв думает, а затем все же берет один, но есть не торопится, вертит в руках. Лайал делает глоток кофе, ему не терпится, но лучше не торопиться. Мальчишка напуган, это определенно. Главное, не спугнуть. — Сиэль, у нас все крайне конфиденциально. Скажу более того — мы имеем особое отношение к людям, понимающим нашу сторону и цели, а наши цели в улучшении вашей же жизни и условий. Ты умный молодой человек, Сиэль. У тебя была хорошая семья, а у подавляющей части местных — не было и толику этого. Поэтому… Поэтому для тебя эта сторона жизни неприемлема. Скажем же так? Я прекрасно понимаю и поощряю твой выбор, и ты можешь полагаться на меня. Я весь внимание. — Дело в том, что мой друг пострадал от наркотиков. — И как его зовут? — Я скажу только то, что считаю нужным. Лайал кивает, идет. — Я мог видеть, как… эта грязь меняет человека, который стал мне… дорог. Я вообще против того, чтобы в месте, где люди должны осознавать свои ошибки и менять жизнь, была пакость, которая всячески препятствует улучшениям. Это было настолько отвратительно… Я просил Черного, но то, что я узнал недавно… Полностью отвернуло меня от него. Лайал, я не хочу иметь ничего общего с этим. Какой-то момент Лайалу казалось, он понимает, и потому кивает, но все же вопрос возникает: — Этим?.. «О чем вообще речь?» Перед внутренним взором, нет-нет, и мелькнут: голубое кимоно, бликующая катана, ярко-синие глаза. — Мистер Лайал, я за то, чтобы убрать дрянь из тюрьмы, — повторяет Сиэль. «Ах да, наркотики». — И я наделся, что… Вернее, я знаю, что Черный должен регулировать эм… как бы сказать… дела, чтобы нам всем было… сносно, так это называется тут? Но что вы скажете, если я открою правду? За вашей спиной Черный способствует продвижению наркоты. Лайал с Черным держат между собой тонкую веревочку уже давно, с тех пор, как молодой мужчина проявил в себе лидерские качества и вытеснил… будем говорить прямо — устранил — соперника. Но тот был уже старым и не мог конкурировать с… Как Черного прозвали в тот период? Он выдрал какому-то парню клочок плоти из шеи. Зубами. И как же его могли прозвать за такое?.. Лайал не помнит. — Может быть, ты что-то не так понял? — Он делает это через китайцев. Лау Тао. К сожалению, это похоже на правду. Лайалу кажется, что он видит ее в страхе синевы напротив. «Все-таки ему бы подошло голубое кимоно». — И как они проникают сюда? Это ты тоже знаешь? Сиэль кивает: «Кухня». Внезапно ему становится страшно от своего ответа, потому что он съеживается на стуле и обнимает себя за плечи. Лайал припоминает собственное ощущение во сне, в ночной пижаме перед ревизорами, только вот у Фантомхайва положение куда хуже. Если кто-нибудь прознает, что Сиэль натрепал тут, его участь будет ужасна, и Лайал не способен его защитить. Он же не может удерживать его в одиночной камере весь срок заключения. — Сейчас между китайцами, белыми и мексиканцами назревает конфликт. Черный теряет уважение, и вот-вот грядет нечто ужасное… Ему плевать на людей, он хочет наживы и пользуется своей властью. Я человек, который… не хочет быть причастным к смерти людей. Я просто… больше не могу смотреть на это! Я так устал!.. Сиэль склоняет лицо вниз, чтобы Лайал не увидел слез, но он видит, как на рукавах остаются мокрые следы. — Простите… я не хочу больше так жить. Я предал его, но у меня больше не оставалось выхода! Я теперь крыса… И меня убьют… Странно, но Лайал не испытывает злости даже на Себастьяна Михаэлиса. Он знает, из какого теста сделан каждый в Алиент-Крик: его не удивить ничем. Разве что смелостью некоторых молодых людей, которые еще способны поднять голову и попытаться действовать несмотря ни на что. Более того, Лайал ощущает воодушевление. Сон про сумо, катану и столовую, превращенную в яичницу, не сбудется или сбудется наполовину. Наконец-то он распознал корень зла и вырежет его до того, как начнутся большие проверки. Он наведет тут порядки. Он прокашливается, Жаннет как-то говорила, что он всегда теряет голос, когда обескуражен чей-то искренностью: — Сиэль, никто тебя не тронет. То, что ты пришел сюда: ты сделал все правильно. Ты молодец. Не сомневайся в этом. Это правильный поступок, а остальное оставь мне. На Лайала внезапно смотрят два больших озерца. Или — колодца. Они не имеют дна, но переполнены ужасом до краев. Как будто каждый день они видят не людей, а чудовищ, и вынуждены прятать хозяина на дне своей синевы. Голубое кимоно… Разрезающая катана. Парень отомстил как надо. И кто бы ожидал, что под скромными тряпками скрывается орудие для убийств. — Только не вызывайте Черного: он сразу догадается! Сразу же! Нужно действовать так, чтобы он не знал, даже вы не представляете, какой он страшный человек! «Если бы ты знал, мальчишка, скольких «страшных людей» я повидал на своем веку», — хочется сказать Лайалу, но он смотрит в колодцы, и проникается их страхом. Он все понимает. Еще бы. — Сиэль, не переживай, — успокаивает он. — Я знаю свое дело и наведу порядки. А теперь ступай и постарайся… вести себя как обычно. А лучше… постарайся выспаться и больше ни во что не влезать, держись в стороне. Идет? — Идет, — Сиэль встает со стула, он говорит что-то еще, но Лайал не слышит, он мыслями уже в решении задачи. Действовать нужно собрано, но быстро. — Что? — он, наконец, поднимает голову. — Я заберу конфеты? — повторяет Сиэль. — А, да-да, бери, конечно. Мой зефир тоже забирай, — рука Лайала тянется к телефону. Ему теперь будет нужен только кофе и Томас со своей командой. Разогнать крысятник и расчистить дерьмо. Нет, кого он обманывает! Его людей не хватит. Нужно больше, а значит, придется делать запрос.***
— Узкоглазые уродцы не сводят с нас глаз, — Бард поправляет бинт на руке, он уже успел с кем-то подраться. — Что-нибудь слышно? — Он обращается к карлику Тодду. Тодд вернулся со своими парнями из «разведки». — Вообще чисто. Как будто посылочка была от левого. Или прилетела из Космоса. Бэмби усмехается, на него поворачивают головы — усмешка прозвучала слишком громко. Ему как бы намекают: «Ты усмехаешься и делаешь это неуважительно». — Ужасно, — поясняет он и пожимает плечами. — Ну, когда из Космоса. Не знаешь даже, с кем разбираться. Тодд кивает, мол, да, тут ни попишешь. — Но мы то знаем, что она сделана китаезами, — настаивает Бард. — Они хотят разборок, и они их получат, я им обещаю. Он не сводит взгляда с одного парня: у него пышная, взбитая челка, плоское желтое лицо. Отдаленно — Элвис Пресли. Парень из свежей партии и еще не освоился, он держится своих, но с краю и робко. И он явно растерян вниманием европейца к себе. Их взгляды встречаются, и физиономия Барда обещает бедолаге все муки ада. Не трудно догадаться, что тот не понимает, за что. Биг-Бен замечает: — Мне нравится твой настрой, дружище, как бы я сам выразился: «Porvu ih zadnicy na bliny». Только проблема в том, Бард, что это могут быть и шоколадные блины, и мексиканские лепешки и даже долбанные лепехи из приверженцев Крэга! Кто угодно, не забывай: в последнее время у нашего Черного врагов поднабралось. Тодд снова многозначительно кивает: да, есть и такое… Блины… черт возьми! — Хоть целую кондитерскую открывай, — добавляет толстяк. — Есть план? — спрашивает один из вышибал Тодда, у него курчавые рыжие волосы. — Без Черного наши руки связаны, — отвечает Биг-Бен, — мы можем только сделать хуже. Поэтому нужно наладить связь и узнать, что Черный думает по этому поводу, и, к счастью, у меня есть идея, как это провернуть.***
— У вас всегда так? — спрашивает Грелль. Он расчесывает волосы перед отражающей пластиной. Со спины может показаться, что это женщина. Бэмби облизывается, но затем усмехается собственным мыслям. — Имеешь в виду «весело-задорно»? — Ага. Теперь он представляет, как эта «женщина» драматично кривит лицо, когда он кое-что скажет. Сердце гудит от предвкушения. — Слушай, Грелль, я не хотел тебе говорить, но… есть вещь, которую я обязан сказать. Грелль отставляет расческу, ее подарил Биг-Бен, она глупая, розовая, как будто из детского набора для принцесс, но Грелль все убеждал, что ему нравится. — Что? — Я же живу в хате с Черным и Бигом, так? Ариэль неопределенно кривит губами: интонация и нерешительность юноши его уже выводят на нехорошее предчувствие. — Так вот, я кое-что подслушал, и это касается тебя. Знаешь, неловко мне говорить, тема сложная. — Я уже начинаю нервничать, Сиэль. Юноша как-то печально водит головой и смотрит в пол. — Когда у меня был первый раз… Ну… Грелль, ты довольно долго в нашей компании, верно? И Биг тебя еще не трогал?.. Считай, ты долго продержался, но пришло время. Они с Черным обсуждали, как он… ну… возьмет тебя. Бэмби сдерживается от смеха, когда глаза Грелля увеличиваются в несколько раз. — Черный?! — Конечно же, нет. Биг-Бен. — Быть не может, — У Грелля голос садится. — Он в красе описывал свои фантазии. И скажу, что не все из них строго по сюжетам порнофильмов. Есть и такие… убойные. — Биг не такой… Он обещал мне. — Смешно! А мне Черный обещал, что я в безопасности, но ты видел меня на койке, еле живым, верно? Видел же? — Господи, и что мне делать, Бэм? — Жаль, что я должен говорить тебе все это, но я на своей шкуре понял, что верить никому нельзя. Знаешь, что скука — самая страшная вещь в тюрьме? Такие как мы, тут — ходовая вещь. Не больше. Просто будь готов и все. Что я могу посоветовать? Выбрать из двух зол меньшее. Мне еще помог совет: раздыбай смазку и не ешь перед этим. И вот еще, держи. Это конфеты. Сиэль протягивает горстку. Они в необычной обертке. — Мне хочется поддержать тебя, но я не знаю, что еще могу… — Не надо, оставь себе. — В ближайшее время у Ариэль вряд ли появится аппетит. Но Бэмби настаивает, его рука толкает сжавшуюся руку транссексуала, она горячая и дрожит: — Конфеты нынче сносная валюта. Вдруг пригодятся или скрасят темные минуты жизни… Что у нас еще тут есть? Что у нас может быть? Грелль понимает, что он прав. Поэтому он сует горсть конфет в свой карман. И он не говорит, спасибо, так как уже знает правило. Сочтутся.***
Бэмбиллимилли… Га… Н-Н-Н… БЭМ! БЭМ! БЭМ! Томас бьет ногой о железную дверь, почти с остервенением. Черный мысленно добавляет «…-би». И снова: БЭМ. БЭМ! БЭМ. «…-би». Томас неугомонен, когда уборщик моет пол или раздает еду одиночникам. Он делает это для того, чтобы не было передачек. Давит психологически на несущего и контролирует звуковое пространство. И снова: БЭМ! БЭМ. «…-би». «Мне срочно нужно отсюда выйти». По ту сторону двери доносится: — Ты что-то забыла на полу, свинья? Шевели жировыми отложениями и топай вперед, не задерживайся! Черный садится перед дверью и прорезью — узким иллюминатором, как будто они находится на галактическом корабле. Думать нужно быстро. Ключевые слова, и такие, чтобы никто не догадался об их значении. Он бросает их, как комок бумаги, концентрируясь на знакомых шарообразных объемах здоровенного человека, лишь бы попасть. Тот едва ползет по коридору, орудуя тряпкой на швабре: туда-сюда… — Я привык делать свою работу хорошо! — причитает толстяк, Томас закатывает глаза: «Шевели своими батонищами, я не намерен торчать тут полдня». — Биг. А вот около камеры Черного пятно въелось особенно сильно, нужно тщательнее протереть. — Бэмбиллимиллиган! ГАН! ГАН! ГАН! — Томас стучит ботинком о железную дверь, заглушая все звуки. Он точно в курсе, как это работает. Голос Черного, если и звучит снова, то тонет. — Еще раз! — просит Биг, но ему отвечает только металл и гнев вертухая: БЭМ! БЭМ! ГАН! ГАН…***
Бэмби смотрит на настенные часы, в центральной части, под потолком. Приблизительно, у него есть пятнадцать минут, пока «белая» часть Алиент-Крика принимает душевые процедуры. В честь этого события, он даже подарил Биг-Бену новый бутыль «Джонсонс Бэби», отправляя в большое маслянистое плаванье. «И хорошенько протри все свои складочки. Свинья». Юноша петляет между лестничными пролетами и сетками, которые облепили кучкующиеся. Особенно опасны сетки, — рыболовные снасти — но миновать их невозможно. Это нечто вроде блок-постов. Бэмби не замечают или бросают зазывные голодные взгляды. Он им не отвечает. Вполне возможно, что некоторые здешние даже не в курсе, кто он и чем они рискуют, выпячивая свои языки, указывая пальцем на пах, мол, отсоси. За какой-нибудь подарочек. Это говорит о том, что Бэмби однозначно оценивается ими, как давалка по одному внешнему виду. «Уроды. Животные. Гниды». Кто-то пытается затормозить Бэмби в проходе, повыпячивать причиндалы, но останавливается короткой фразой: «Шлюха Черного», и она звучит, как свист ножа перед тем, как оттяпать кусок сыра. Глухой удар. Точка. Бэмби опускает свой капюшон: «Ты вякнул, что-то про Черного?» — его громкий голос разлетается стайкой птиц вниз, по лестничным клеткам. Внимание стайка получила. Звонкая. — Чего? — Ты сказал, «шлюха Черный». За слова ответ держишь? — Мелешь! Я сказал, ты-шлюха-Черного. Все знают, что он тебя, — парень двигает бедрами, шпиля воздух. От усердия у него ноздри раздуваются, как кузнечные мехи. — Я тебя запомнил. — Еще бы меня сука дырявая, прошмандовка-петушиная запоминала! Это я тебя запомнил! Сперма мозг придавила? Как он тебя трахает! Сука ебучая! Рот запаяй и не вихляй сракой на этом районе! — Пусть идет, оно тебе не надо. Бэмби пропускают вперед: из кучки выблядков, только у одного язык без костей. «Гнида приговор себе подписала. Урою». «Перестань, ты сам напрашиваешься». «Сиди и помалкивай. Соси щупальце! Ты свое уже отслужил, так что корабль мой». Район желтых легко узнать по красному цвету. В хатах мелькают красные тряпки и плакаты. Китайцы любят красный. Мимо проносятся запахи специй и еще какая-то вонь, похожая на курятник. Пятнистый старик варит бурду в кружке с портативным нагревателем. Дай бог яйцо сварит. Китайцы умеют готовить даже червей. Брезгуют жрать только местных тараканов и мышей из-за травли. Первое время, когда они пропали, все подумали на китайцев — сожрали. Только Лайал решил, что это его рук дело, не подозревая, что все это кухонные мастера. Им невыгодно, чтобы постоянно делались зачистки и проверки: порошки везде припрятаны, а потому они нашли способ избавиться от вредителей. А уж как — про это ходят легенды. Говорят, бабушкина мазь повара Пабло сыграла свою роль. Этой мазью бабка удаляла бородавки и отмывала фермерские корыта. Бэмби постепенно окружают. В другое время, он бы и прошел, но нынче обстановка напряженная, его просто так не пустят. Он ловит взгляд китайца, который явно за сторожа. — Мне к Лау. Есть разговор. — Пусть Черный приведет кого-нибудь другого. «Вот видишь. Идем обратно. Не надо». — «Заткнись». — Скажешь ему это в лицо, а то он ждет более внятного ответа, а не посыл кого-то вроде тебя. Китаец двигает желваками, прикидывает что-то в уме, а затем исчезает в хате, которая с виду ничем не выделяется в ряде других. Из кружки старика уже булькает и дымится. — Соджан, вырубай, сколько можно? Воняет. — Мои яички требуют терпения, они еще не готовы! — А мои яички всегда наготове, — смеется кто-то. — Только дайте повод! Дайте бабу! «Животные. На хуй, блять», — думает Бэмби и отворачивается. Выходит китаец и дает знак следовать за ним. Лау сидит на койке и раскладывает одиночный пасьянс. Он не поднимает головы. — Блуждающий олень в красных деревьях — знак перемен. «Начинается. Время увлекательных загадок». — Разумеется, у него ведь там осень, — отзывается юноша. — Времена года и все такое. Земля вращается, Солнце пышет в разные стороны. Лау ловит его взгляд. Не то, чтобы тот пытался загадками чесать, но все же… — И что олень забыл в осеннем лесу? Осенний лес суров. Или у оленей по осени панты растут? Он три раза «осень» повторил. Лау дает знак сесть. Бэмби отодвигает стул и присаживается. — Я не хотел идти сюда, особенно, после произошедшего. Лау молчит. Бэмби считает это одобрением, знаком продолжать. — Признаться, это решение далось мне крайне сложно, но у меня не осталось выбора. Вернее… Черный мне его не оставил. Я пытался отговорить его, зная, что… Я не хочу повторения той истории: больше не выдержу. Не хочу я проблем, Лау, просто спокойно жить, но Черный не простил тебя за то, что ты выставил его в слабом свете. Лау откладывает карту — даму пики — в сторону и скрещивает руки на груди. Он просто смотрит, и в какой-то момент Бэмби начинает нервничать, в глазах китайца ничего не прочесть. Все же он решает продолжать: — Хочу, чтобы ты знал, я не желаю проблем, именно поэтому, я рискую и пришел кое-что тебе рассказать. «Вот так просто? Он тебе не поверит!» — «Я же велел ему заткнуть тебя!» — Забавная история. И что же ты хочешь мне рассказать? Дай угадаю, маленький диснеевский олень. Ты сладко спал ночью в своей койке, но тебя выкрали на инопланетный корабль пришельцы, провели над тобой эксперименты, а затем вернули обратно, с тем, чтобы ты исполнил миссию, а именно — устранил Черного из тюрьмы Алиент-Крик. И каким путем? Самой многочисленной силой — желтолицых друзей своих, столкнув их вместе в кроваво-красном бою, ведь китайцы любят красный. Именно так ты подумал, когда пошел к ним впервые со странной вестью космического посланника. «Как он?.. Ну, почти». — Откуда?.. — Откуда я это взял? — Лау пожимает плечами. — Предположил! Так я угадал? — Ну… Не совсем. — Еще бы, еще бы, — Лау кивает и тянет губы в тонкую ниточку, — на самом деле, олень, съевший грибы Китая, — это уже не совсем не олень. Он чьих угодно миров странник, только — не настоящего. Полагаю, ты хочешь еще дозу? В тайне от Черного. — Нет. Я хочу жить. Поэтому я и говорю, что Черный сдал тебя Лайалу с потрохами. Несмотря на смысл фразы, хрупкая и в тоже время стойкая фигура мужчины остается недвижимой. Но Бэмби уже чувствует эффект своих слов, и он продолжает, его слова распаляются подобно пламени, на который подул тихий ветер: — Он решил, что пришел конец твоим делам. А еще полагает, что это ты подкинул ему скальпель. Только вот я думаю, что это не так. Темнокожие или кто еще: тебе нет смысла этого делать, верно? Но он решил иначе. Лайал в курсе всех твоих схем: как наркота попадает сюда, как сбывается. Он знает о тебе все. Нет укрытия. Наступает тишина. Она настолько ощутимая, что Бэмби становится не по себе, он озирается назад, в проеме изваяниями возвышаются китайцы — из приближенных. Это самые крепкие «воины» будущей кроваво-красной «феодальной» войны. Наконец, Лау отвечает: — Что ж… ты и правда хочешь жить, олененок. — Очень. — И у тебя правда растут рога… верно? — Чешутся — жуть просто. Возможно, второй раз в жизни, Бэмби видит, как узкие глаза китайца широко распахиваются.