***
К середине следующего дня история о том, кто именно устроил мясорубку в Заброшенке разлетелась по Алиент-Крик. Среди своих. Так как, если вертухаи и слышали краем уха (а уши они держат крепко-накрепко к черепной коробочке), то не распространялись, мол, это и не их дело. Доказательств ведь нет. Да и дело замяли, смертей нет. Пока что, во всяком случае, а там посмотрят на поведение. Поэтому, среди заключенных не пересказать, кто, кому и как именно, не мог лишь ленивый. Даже малочисленная ниша, из тех, кто отсиживал задницу в одиночках, оказались в курсе. Не было нужды тянуть «почтальонов» за язык, еще бы: они считали особенно приятным процессом описывать. При этом сложность задачи состояла в том, чтобы передать максимум информации во всего лишь паре-тройке ключевых слов. У карцеров особо язык не почешешь. Больше всего отличился Вайолет, который отвечал за раздачу книг. Толкая перед собой тележку, груженную местной макулатурой, он с ходу сотворил стишок на японский манер:Волк брюнет ухо оторвал, Сверкает флягой кровоток врага, Стон крепчает.
Вайолет долго выбирал между «флягой», которая казалась ему весьма в символике воина, и «бисером». Вроде как хлещет или рассыпается, и все такое, — жестокости происходят — но решил, что большинство на его месте выбрали бы обычную банальность вроде фонтана. А в последнее время, он не хочет быть, как все. Эти «все» приносят слишком много досады. — Животные не могут быть брюнетами, кретина ты кусок, — заметил вертухай со странным именем Конан. Оно так и было нашито на груди серебристо-белесыми нитками. Конан патрулировал между одиночек, плелся следом за заключенным, глаз с него не спускал. — Правильно: черный волк. Библиотекарь, хоть иногда букварь читай. Конан-варвар. Конан с дубиной. Чья-то мама уж точно любила почитать. «Небось лимонила свою губку, читая про бицухи и бедрища размером с лошадиный зад, и сынка в честь назвала». Свои догадки Вайолет вслух, разумеется, не оглашает. Какая разница у кого какой литературный вкус? — Это поэзия, — парирует. — А в поэзии ничего не запрещено, иначе знаешь что? Вайолет не видит лица охранника, так как тот шагает за спиной и пасет его, словно пастух — корову, но по интонации различает, что выражение у него снисходительное, мол, зверек за решеткой трюки показывает. Ничего сознательного от зверька не ожидается. — Ну попробуй. Что? — Мир не имел бы даже такого понятия, как свобода, а еще все бы потеряло всякий смысл. Глубина решает. Наши смыслы и устремления… Это вот как с бассейном. В лягушатнике плюхаться — нормально только когда ты ребенок и мало кумекаешь, но потом — не комильфо, да и кайфушечек на донышке. Нужно брать глубину: чтобы мышцы крепчали, чтобы знать — есть нечто большее, чем лягушатник. Глубину ты никогда не сможешь оббалаболить, она такая или сякая. Вот поэзия это знает. Поэзия же зеркало глубины. Свобода. У него в горле пересохло, он хмыкнул: вот это он дал, конечно. Теперь, наверное, год ничего вразумительного не скажет. Конан тоже хмыкнул и сразу вынес вердикт: — Ладно, обезьянка, курс букваря прошла. Сойдет. А теперь топай давай, только без стишков. Я тебе не Санта, да и ты не эльф. Местным стихотворения читать — все равно что бисер метать перед свиньями. «Волков брюнетов не бывает». Да, а еще люди обычно не оттяпывают у друг дружки куски мяса. «Кретина кусок… лучше полижи мои брюнетные яйца». Остаток дороги Вайолет прокручивал в голове вариант, где вместо «стон крепчает», было «стояк крепчает». Типа вражеский стояк сопротивляется, но куда там — ухо порвано в лохмотья. То ли рифма про волка-брюнетика разлетелась от карцеров до общих камер, то ли случилось совпадение, но начали подшучивать: «Придет черненький волчок и укусит за… всю твою кожу нахрен, за всю кожу, мать его!» или «Ву-ууу! Клац. Хрясь. Тьфу (а это произносилось с пародией на сплевывания уха, некоторые при этом строили гримасы, мол, дрянь на вкус редкостная). — А мне кажется, любой способен также, — заявляет Вайолет. Он как будто разговаривает сам с собой. В последний месяц его мозгу приходится работать за двоих. Парни из клуба — того самого, который вела женушка альфы (брюнетика-волка) — не верили в серьезность его намерений. Для Вайолета стало открытием, что многие воспринимают его как клоуна. Паренек без тормозов, но и без утяжелений. Шумит и только. Легковес со склянками в полости: что-то звенит, но никто не сомневается — мусор. А теперь, что они скажут, узнай, Вайолет смог? Он, возможно, единственный, у кого и правда получилось зафорсить тульпу. Вайолет не знает мнения Бэмби об окруживших его тульповодов-учеников, но лично он сомневается, что Скунс, с его критическим подходом к устройству всего и вся, способен проникнуть в тайны разума, заставить воображение работать на себя. И, самое главное, поверить. Тульпа — это ведь, как религия. Либо ты веришь и несешь духовный крест, либо атеист, и тогда чуда с тобой уже не случится. Ни за что. Вот просто черта с два. Как говорится, Хесус вина не наколдует. Или, вот, взять того же Пегиванса Смита, парня по кличке Малыш Э («Э-э, да, типа так», «э-э, не знаю», «э-э-э, ну, э-э», «Э!»). Вряд ли в его коробочке извилины с рождения утрамбованы для продуктивного функционала. Но он верит в тульпу со страстностью древнего язычника или как собака в своего хозяина. И Вайолет бьется об заклад: у Э больше шансов создать вторую личность, чем у… Или, вот, Слеза Лосося — творческий тип, художник, и воображалко работает как надо, но даже ему не хватает… Как бы Вайолет хотел обличить нехватку Лосося в слово. Как же… — Глубины, — раздалось во внутреннем пространстве, где-то между сознанием и твердой мыслью. Женское и убежденное. Помощь. Снисходительность. — Лосось слишком уверен в истинности своего мнения и плохо прислушивается к стоящим источникам. Ее зовут Моника, его личный стоящий источник. Как говорил Бэмби: «Как говорил Иисус: по вере вашей да будет вам». И Вайолет, почувствовав во время сеанса необычайную усталость от своей жизни (на самом деле она навалилась на него лет в пять от роду), решил… нет, не пробовать, а — поверить. «Хесус, боже, Хесус, помоги!» «Я сделаю все, чтобы получилось, а если не получится, хотя бы буду знать, что пытался». Так как часть первых лекций по тульповодству Вайолет пропустил, он выменял инструкцию у Слезы Лосося, хранил ее за пазухой и вытащил, чтобы ознакомиться лишь когда убедился, что находится один. Для этого ему пришлось забиться в дальний угол библиотеки, под самой забытой полкой тюрьмы. Мировая классика. Уж здесь его точно не потревожат. Вайолет почему-то верил Бэмби. Как выразился Скунс: «Это пиздюк с большим лбом. Большим и гладким». А затем… Вайолет следовал инструкции. По словам учителя, главная задача состоит в том, чтобы убедить мозг в существовании второй личности. — Разум будет сопротивляться. Это естественно, ведь все стремится к сохранению энергии, поэтому ваша задача — напрягать мозг. Он должен смириться с участью поддерживать две индивидуальности. Скунс спрыснул: «Напрягать мозг… Это мы любим». Инструкция гласила: 1) Придумать внешность; 2) Придумать характер; 3) Разговаривать с ней мысленно. Разговаривать, как с человеком. 4) Добиваться ощущения присутствия. Вообразить вашу тульпу, представить ее характер, разговаривать с ней. Поверить, что она живая. Остальное мозг и подсознание сделают за вас. Вы убедитесь, на какие чудеса способен ваш агрегат, тот самый, которым вы привыкли решать, по большей части, животные проблемы: что поесть и где поспать. В этом месте Вайолету послышалась нотка презрения. Странно ее было услышать от тюремной суки. И все равно, к тому, что говорил Бэмби, тянуло, как магнитом. И не одного Вайолета. Их здесь, желающих ПОВЕРИТЬ хоть во что-то набралось человек восемь. Вайолет делал, как написано. Внешность он придумал сразу. Он представлял волосы Моники, как серебристое шелковое покрывало. У нее был высокий рост, крепкие ноги, широкие и покатые бедра, напоминающие о бразильских корнях, он решил, что не будет делать ее идеальной, а сделает более реалистичной. Она быстрее оживет, он как чувствовал. Поэтому на бедрах дорисовался целлюлит. Провести языком — апельсиновая корка. А еще глаза — голубые, яркие. Они способны смотреть на своего творца лишь с исключительным обожанием. Но то, что предстало перед внутренним взором Вайолета на самом деле оказалось не похоже на Монику. Все равно что встретить незнакомку со знакомыми чертами лица. У нее был маленький рост, хрупкое телосложение, бедра узкие, а волосы темные и в короткой стрижке. Кожа белая, а не смуглая. Глаза — синие. Губки тонкие и вовсе не сочной бабочкой. Хесус, да какая же это Моника?.. Более того, всмотревшись внимательнее в пигалицу, Вайолет почувствовал, как в его желудке набрякло густое, смолистое удивление с привкусом ужаса. Моника — это как Бэмби, только девушка. Вайолет прилагал усилие своим уже чуть воспаленным агрегатом: воображай! Бразильская попа, апельсиновая корочка, мощные икры, рот бабочкой! Воображай! Но все это было бесполезно. У Моники даже лицо застыло на выражении: ты дурак и не лечишься. Через пару дней он сдался. По какой-то причине мозг упорно представлял Монику, как суку Черного, которая сменила пол. Он задал вопрос, как делал часто, но не ожидал, что услышит ответ: — Почему у тебя внешность похожа на Бэмби?.. — Он знал, что Моника знает, о ком он говорит. Она не может не знать, ведь она НАРОЧНО выбрала такой вид. А еще: она знает все, о чем знает он. У них ведь один мозг на двоих. Она захлопала ресницами — такие же густые и оленьи, как в той рекламе… Ну, крутили ее еще часто. Вайолет помнит, как Черный засмеялся, когда увидел ее. Тогда его смех до чертиков напугал. Вайолет пришел с работы в библиотеке и застал телевизор в комнате отдыха свободным — редкое зрелище. В комнате был он, припевала Черного с волчьими зубами и сам Черный, который даже не смотрел телевизор, они вдвоем сидели за столом и что-то вполголоса обсуждали. В это время как раз должны были повторять комедийное шоу, в котором комик, темнокожий, забавно рассказывает про свое детство в неблагополучном районе. Вайолету нравилось, что: 1) он и комик — одного цвета; 2) они оба выходцы из бедного района; 3) такой, как он — добился успеха. Его приглашают на телевидение, берут интервью. Вайолет может смотреть это шоу вечность. И тогда представилась возможность насладиться им в одиночестве. А когда он уже прикидывал в уме: взять пульт и переключить на шоу в духе «я простимулирую тебя как никто другой, бро», или Черный расценит это как посягательство, а может… стоит спросить у него разрешения? «Или лучше не отвлекать?» Такие, как Черный, требуют особого уважения. Вайолет даже представил, как он подходит к их столику и говорит: — Черный, а можно я переключу на шоу? — Как тебя?.. Вайолет, кажется? — Да, я Вайолет. Шоу, в котором черный шутит про черных. Но — не про тебя. Вайолет ощущает тепло внутри: забавная же шутка, и Черный улыбается в ответ, оценил, значит, тоже. — Ну, включай, — отвечает. — Посмотрим твоего… черного. А потом шоу оказывается настолько шикарным, что Черный отвлекается от разговора с Волчьими клыками, и они все смотрят шоу. А в конце альфа замечает, что Вайолет, дескать, неплохой парень. В реальности же на экране началась рекламная пауза. Вайолет даже не сразу понял, что конусообразная вытянутая штуковина на экране крупным планом, это не космический корабль, а женская тушь. Мол, прокрашивает каждую ресничку. Щеточка похожа на хвост волка, который обмакнули в чернила. Мелькают кадры с мультяшным оленем. Слоган: «Взгляд Бэмби. Эффект накладных ресниц для бэмбического взгляда». В этот момент тишина комнаты взорвалась. Сначала засмеялся Волчьи зубы, это он выпростал руку вперед, тыча указательным пальцем на телевизор, как умалишенный, точно его и правда волки воспитали, а потом засмеялся и Черный. И хоть он смеялся гораздо более сдержано, чем товарищ, Вайолет не помнил, чтобы альфа так «эмоционировал». Возможно, потому, что в комнате почти никого не было. А может потому, что для них и правда ВООБЩЕ никого и не было? Вайолету не впервой служить пустым местом. Кажется, этим двоим и правда стало весело. Как бы то ни было Вайолет напугался. Почему-то он запомнил преувеличенно пушистые ресницы. И вот точно такие же теперь у Моники. Она могла бы стать говорящей рекламой бэмбической туши, если бы имела тело. Она ответила: — Очевидно же, я копалась в твоем подсознании. Почему я похожа на Бэмби? — Она пожала плечами. Вайолет не видел физически, как она это делает, но он был УВЕРЕН, в том, что ее плечи приподнимаются и опускаются. — Потому, что он тебе нравится. — Кроха, я не педик, — а это он сказал необычайно деловитым тоном, на него непохожим. Пожалел. Потому что почувствовал смешинку Моники, проглоченную ее же приливом доброты к нему. И сожаление она тоже заметила. И последующее смущение — тоже. — Ты в тюрьме, а Бэмби хотят все. Это все знать. Все знать! — Видимо, кроме меня. Я безразличен к нему, малышка. — Как сказать. Меня окружают одни похотливые мужики. Ах, эти синие глазки, что я откопала на глубине… твоей пыльной вожделенной «гардеробной». — А ну-ка, верни внешность, как я тебе создал! — Ты деспотичен, это потому, что в реальной жизни все деспотичны по отношению к тебе? Ты не думал о том, что войну войной не побеждают? Монику не переспорить. Ты ей слово, она — десять. Он сразу понял, что пытаться заговорить ее — пустая трата времени. Она читает его, как книгу. Возможно, ведает о таких закоулках души, о которых он сам не имеет ни малейшего представления. Но все равно: «Вот это пушка, бомба! Я в экстазе!» — думал он, когда впервые почувствовал ее в себе. Его мозгу приходилось тяжко. Еще бы: нейронные связи натягивались на огромные фаллосы, растущие в извилинах, как грибные споры. Как говорил Бэмби: вам нужно убедить мозг в том, что личности две. Повтор, повтор, повтор. Вера, вера, вера… Вы поставили процесс на паузу? Никаких пауз! Забудьте это слово! Мозг человека так устроен, что способен на многое, если не ленится. Вы даже вообразить не можете, на что он способен! — Тульпа будет в смысле… говорить моими мыслями? — Нечто вроде. Раз испытаете и не ошибетесь — это будет нечто совершенно инородной природы. Вы узнаете сразу. Внутри вас будет жить вторая личность, отдельная от вашей. У нее будут свои предпочтения, мнения и сознание. При этом эта личность будет ближе вам, чем мама и папа. Ближе кожи, потому что нейроны находятся внутри вас, а кожа на поверхности. Он появится внутри вас. Живой, трепещущий друг. Друг, который будет понимать вас даже не с полуслова. С полумысли. Вам не нужно будет пересказывать ему свою жизнь или чувства. Он будет их видеть насквозь. Вы будете как на корабле: один капитан, другой — преданный… боцман. Вы в одной лодке, но вы разные. Разве это не волшебство? Вдумайтесь только, сколько возможностей открывает тульпа! Будем честны — здесь вы мало кому можете доверять. Но тульпа — ваша часть. В ее интересах ваш успех и благополучие. Вы никогда не будете одиноки, вы будете развиваться, вы сможете научить и научиться. Разве это не прекрасно? Вайолет — да и многие, кто сидел в той душной комнатке и пялился на авторитетную сучку метр в кепке, вещающую о какой-то метафизике — вдумывался. Его привлекала идея друга, ближе, чем кожа. Преданного и понимающего. Это звучало, как фантастика, но почему-то этому (самому странному парню в тюрьме) он верил. Или хотел верить? Он и почти дюжина других ребят. Он не видит здесь успешных людей. Он видит нуждающихся. Скунс, Последний Единорог и другие. Малыш Э. Между ними есть нечто общее. Они на грани между «прижились» и кое чем еще. Вайолет вывел Монику погулять. Вернее, сам он отправился в столовую, на завтрак, а Монику решил усиленно накладывать на реальность. Это означало визуализировать Монику в текущей окружающей обстановке. Сначала Моника сидела тихо, только разглядывала — глазами Вайолета — других, а затем выдала: — Он должен сниматься в рекламе мороженого под названием «Он святой отец, а как жаль». Сексуальный рот. — Кто? У кого? — Черный. У Черного. Вайолет растерялся: — Мне неприятно слышать такое от тебя. — Так бы его и съела. И я не о мороженом… — Моника пропускала его слова мимо ушей. — Вайолет, ты никогда не думал о том, чтобы сменить ориентацию? Хотя бы попробовать. От этого выиграли бы мы оба: ты из мужской тюрьмы выйдешь не скоро, а я всегда в тюрьме твоего тела. Статный и успешный мужчина нам не повредит. «Успешный! Нет вы только послушайте! Успешный тюрьме». — Глупости. Я не хочу, чтобы ты болтала на эту тему. Это такие глупости, что меня вот прямо вырвет сейчас! — Но при этом хочешь, чтобы я была личностью? Личность имеет свое мнение. — Малышка, вот не начинай. Для начала я кашу хочу дожевать спокойно, а ты мне о… грязи! — Так бы и потерла ему спину мочалкой. Уж я бы сняла всю его грязь. Языком. — Тебе нравятся грязные типы, значит? Которые не моются, да, куколка? — Вайолет сострил, и Моника почувствовала его довольство собственной шуткой. Он почувствовал, что она почувствовала. Ему стало стыдно. И она почувствовала и это тоже. А когда он ходит в туалет, то просит ее не подглядывать. — Если ты об уверенности и мужественности, то — да, — кивает Моника. — Мочалка. Мороженое. Тереть, сосать. Вайолет почти стонет от обиды. Иногда ему кажется, что он разговаривает вслух и не замечает, или, что еще хуже, — окружающие знают, чем он занимается. Слышат все его глупости. Это поэтому Дэдди и остальные из общины смотрят на него, как на кусок протухшей жвачки, та, которая постоянно липнет к подошве? Он усмехается: — И почему мне кажется, что Черный слышит тебя, хотя это невозможно? Ведь ты же у меня в голове типа, да? Он ожидает услышать: «Можешь не параноить, разумеется», но вместо этого слышит изумленный голос: — Но на нас и правда смотрят.***
— Почему он пялится? — спрашивает Бэмби. Черный осторожно поворачивает голову, чтобы понять, о ком речь. Темнокожий паренек вжимает голову в плечи, когда встречается с ним взглядом. — Обычная обезьянка. Бэмби кажется, что Черный недостаточно осторожен. В текущей обстановке, даже с виду слабый, может представлять опасность. Ключ ко всему — внезапность. Перо прилетит со стороны, от которой ветра ожидаешь меньше всего, а Черный ведет себя так, словно метеосводку знает на год вперед. Хотя, возможно, именно так и стоит держаться, когда окружающие ловят каждый твой жест, надеясь увидеть симптомы морального упадка? …Или как ты сплевываешь ушные хрящики на пол. Серьезно. Некоторые так пялятся, словно только этого и ждут: когда Черному надоест держать за щекой чужое добро. Если выдержка безразличием играет роль, то Черный несокрушим, как скала. А Бэмби буквально кожей ощущает липкие взгляды, ему неловко, они говорят: «Даже если дела у этого человека не очень, с ним нужно считаться, и кто оспорит?» На поверхности кажется, что здесь никому нет дела до того, что происходит. Все едят, разговаривают, но на уровне ниже происходит пристальное внимание, поиск зацепок. Коллективный анализ. Бэмби ощущает себя в безопасности, но разум твердит: ложное. Ложное, и ты сам это понимаешь. А знаешь, почему? «Он один. Он ОДИН. И ничего не сможет, если они…». Набросятся на него. Клод учтет свою ошибку. Он позовет других, в следующий раз их будет больше. — Засланец старика Дэдди, — замечает мужчина и продолжает есть кашу, посыпанную корицей. Бэмби неопределенно морщит подбородок. Он, в отличие, от Черного, не настолько… беспечен? Он отрывается от своей тарелки и начинает таращиться на Вайолета. Пожирать глазами, давая понять, что его раскрыли. Его видят. Только сунься, шоколадная мартышка, и я сделаю тебе больно. Вайолет не выдерживает и десяти секунд, отворачивает лицо, делает вид, что занят своей невероятно вкусной кашей. Корица в ней лишняя, и Черный уже снимает верхний слой. Кажется, или он двигает губами? Разговаривает сам с собой? Бэмби его помнит. Мартышка появлялся в клубе тульповодов, а еще он из группировки Дэдди. — Знаешь, как Биг говорил? — бормочет Бэмби Черному. — Нож в печень — никто не вечен. Ты ждешь удара от равного по силе, но ударить может кто угодно. Так работает эффект неожиданности. Он удивляется собственному голосу. Что это за интонация знатока? Черный обсмеет его. Черный отрывается от каши, ложку он держит за кончик пальцами, она висит головой вниз. Он внимательно смотрит на Бэмби, а затем наклоняется корпусом вперед; выражение лица серьезное. — А ты размышлял на эту тему. Тоже хочешь провернуть маневр? Всадить в меня свою… лилипуткую заточечку? — его глаза глубокие, как колодец. Бэмби далеко не всегда может определить, что именно он различает на их дне. Смех? Снисхождение? Это он сейчас… Да, он его обсмеял: интонацию знатока, ориентацию, размер. Вот ублюдок. Сиэль чувствует как к щекам приливает красный и как между лопаток, высоко вверх, пробирается стая мурашек. И все же он склабится: «То, что я хотел провернуть, уже провернул!» — и он наклоняется вперед, как это делал мужчина, чтобы сказать как можно ближе: — И ты ответил. «Прожуй-ка это, кретина кусок!» Рука рывком хватает его за подбородок. Цепкие пальцы перебираются ко рту, сдавливают и сжимают губы до чувства жжения. — Надо было тебе язык откусить, — большой рот Себастьяна кривится. Рот кажется очень большим, как и размер снисхождения, но это не портит Себастьяна, и Сиэля это почему-то злит. Ему хочется пнуть его по коленке, что он и делает, но Черный не обращает внимания. Он фиксирует лицо Бэмби, как морду нашкодившего котенка. Сиэль только и может, что отвечать взглядом: а он говорит, что его хозяин не принимает снисхождения. Во всяком случае, больше не будет. Никаких подачек. Фантомхайв сублимировал в себе как минимум две стороны своей личности. Он может вести себя, как Габриэль, если ему заблагорассудится. Черный напрашивается на это сам. Его лицо отпускают. Наконец, Сиэль может выплеснуть из себя: — В следующий раз можешь попытаться откусить его. Он сейчас как будто… хоть и не откусил чье-то ухо или язык, но знатно вцепился в кожу. Цапнул хорошенько. Черный тяжело вздыхает: — Какой же ты еще мальчишка.***
— Чокнутые психи, не тюрьма, а дурдом, — сетует Блонди. Он обращается к мужчине, который рисует в блокноте синие цветы. Много-много крошечных цветов в ряд. У каждого цветка около дюжины тонких, как игла, лепестцов и сердцевины с пупырками, вроде нектар. Клод — перфекционист и уделяет внимание деталям. Это одно из того, что восхищает в нем. У Клода всегда все продумано наперед. Не считая последнего случая в Заброшенке, когда Черный не дал себя сломить. Уделал сговорщиков Клода, как щенков. Но на то он и Черный, живая легенда «Алиент-Крик». И хоть любой легенде приходит конец, пока что Черный — звезда, а Клоду снова надо прикидывать, что да как. Поэтому, всяко лучше отвлечь его от воспоминаний. — Слышал про новую моду? Люди глюки силой воли призывают, типа оживляют их. Придурки же, правда, Клод? Я и говорю, чокнутые психи, напрочь отбитые вообще. Про тульп Блонди услышал от парня, который раньше — целых два месяца назад — снабжал его дозой. Теперь Блонди завязал, но паренек подбивает вернуться. Блонди обрубил с ним концы, если бы не ощущение вызова: ушел от Джона без ширялова, считай, победил. Самого себя. Клод даже не представляет, чего ему стоит каждый раз отказываться. Его по-прежнему крючит. Иногда он просыпается по ночам, и хочется сдохнуть, как собака, так ощущается нехватка космической прелести. В этом был хоть какой-то смысл в… отсутствии смысла. Клод молчит, а цветочки увеличиваются в количестве. Половина листа. Со стороны похожи на армию муравьев, нужно присмотреться. Блонди склоняется ниже. — Что они означают? — А то, что они рисуются не просто так, Блонди понял уже давно. В движениях карандашом угадывается упрямая раздраженность и в то же время сосредоточенность. — Что случилось, Клод? — «Придет черненький волчок и укусит… за всю кожу, мать твою». Так, кажется, говорят?.. — Я слышал версию «Придет волчок-брюнет». Придурки: животные же не могут быть брюнетами. — Я много говорил, поэтому так все вышло, их побили. Блонди потребовалось пару секунд, чтобы понять, кого имеет в виду Клод под «их», и почему — не «нас». — Что ты, Клод, ты был внушителен. У Черного появился достойный конкурент. А про то, на что он способен, я тебе предупреждал. — Ты говоришь о нем с какой-то странной интонацией. Виляешь хвостом, как щенок. Того глядишь описаешься. — Вовсе нет, я на твоей стороне, Клод. Всегда! Я если и обоссусь, как щенок, то только из-за тебя! — Блонди смеется, он хочет, чтобы Клод, наконец, забыл о том случае. Но Клоду это не кажется смешным. Блонди садится ему в ноги. Клод хмурится: — Нужно было его унизить: трахнуть его суку. Блонди перестает улыбаться. Где-то в районе желудка появляется нечто скользкое и колючее одновременно, слизнявый еж. — Клод… я бы не хотел, чтобы ты это делал. Ты знаешь, это? Я думал, только я твой. — Его сучка должна была меня надурить. Он думал, я идиот. —… То есть, что я и ты вместе. — …Она и он, на пару. Я это сразу понял. Но есть еще кое-что… Черный печется об этом мальчишке. Не знаю, почему, но… «Что значит, не знаешь?» — Блонди кажется это странным, учитывая, что Клод заботится о нем. Клод всегда умаляет свои заслуги. Именно он заставил Блонди покончить с наркотиками. Он был с ним рядом, когда ему было плохо и не хотелось жить. Он разглядел в нем человека. — Надо было сбить ухмылку с его напыщенной физиономии, — повторяет Клод. — Я бы обмазал спермой синие глаза тупой дряни, причинил бы ей такую боль… что она непременно, разумеется, стала бы моей. Я говорил, что меня задевает синий цвет? Всегда хочется с ним что-нибудь сделать. В тоже время он нежный и требует особого обращения… Синий, Алоис, — это всегда женщина. Незабудки. Радужка глаз… вены… выпирающие на шее, когда я душу стерву своими руками… Блонди хватается за жесткий рукав и сжимает до боли в костяшках. Он путается и уже не понимает, о чем говорит Клод. Это бессмыслица, но то, с каким выражением глаз Клод несет всю эту чепуху… пугает его. Глаза Клода не могут быть тусклыми, как мутное стекло, и Блонди не знает, зачем смеется: — Вот уж нет! Синий это я, когда напьюсь в стельку! Ты меня пьяным не видел! — Он смеется даже когда Клод смотрит на него, как на червяка. — Клод, ну что ты такое говоришь? Не пугай меня, Клод, пожалуйста! Это не смешно. Я много чего болтал в адрес Бэмби, он и правда ушибленный на всю голову, но… не такой уж и плохой… Ты же против насилия, ты сам говорил, разве нет? Клод, ты очень хороший человек. Ты лучший из всех, что я знаю! Ты хочешь меня напугать, да? И в тот раз, ты сказал им… чтобы они припугнули Черного и Бэмби, но ты бы не стал… Не стал бы?***
— Так чего ты хочешь? — Хоть Дэдди и смотрит на Черного снизу вверх, так как сидит на стуле, впечатления ниже стоящего он не производит. Он как будто все время только и делал, что ждал, когда к нему вот-вот нагрянут в гости. Окружен своими людьми, а те напоминают верзил, из тех, что служат телохранителями. И эти ребята могут рискнуть своей жизнью ради крупных деньжат, потому что есть шанс — пуля застрянет в их мышечном корсете еще по дороге к внутренним органам. А если они напрягут мышцы, она вылетит обратно. Черный заглянул к темнокожим в камеру. Свернул в коридоре так внезапно, что Бэмби, бредущий за ним хвостом, не сразу сообразил, где они оказались и зачем. Все происходило быстро, буквально с порога. Бэмби ничего не понимал. Черный отвечает: — Симбиоз. — Симба… что? — Глаза у Дэдди не выглядят насмешливыми только из-за контраста между кожей и невероятно голубыми глазами. Он похож на вампира из фантастического боевика. Только не очень эрудированного, которого создали только для того, чтобы пушкой махать налево и направо. — Лау не умеет вести дела сообща. — То есть, ты хочешь сказать, я был прав? И тебе нужно было выбирать в компаньоны меня? — Я хочу сказать, что ты сможешь заняться местным трафиком. Лицо Дэдди расплывается в лисьей улыбке: ему такие слова явно по душе. И все же… он хмыкает и откидывается на спинку стула: — Поздно, Черный. Видишь ли, я не люблю, когда меня недооценивают. Черный молчит. Дэдди продолжает: — Слышал тут кое-что… Ты правда откусил тому нацику… ну, эту штуку… ухо? Черный не отвечает. — Я знаю, что за всем стоит Лау. А еще знаю, что один ты не справишься. И с моей помощью — тоже, но только потому, что я говорю, нет. Никакого симбы… симба… Ты надеялся на другой ответ? Бэмби думает о том, что Дэдди очень тупой, и будет грустно, если управлением тюрьмы займется такой, как он. Черный дает понять, что ждет пояснений. В глазах негра пляшут искорки счастья. Так должно выглядеть чувство отмщения. — Видишь ли, с Лау я справлюсь потом. Сам. Вот только дождусь, когда он окончательно уберет тебя. Моя позиция ясная. Как ты говорил, ничего личного. Верно? — Ситуация может сильно поменяться, и ты будешь ей не рад. Выдвинутся те, о существовании которых ты даже не подозревал. Лау делает большую ошибку, и ты ей способствуешь. Сейчас мы должны объединиться. Дэдди размышляет. Кажется, у него закралось сомнение: прав ли он? Что-то упустил? Но чувство отмщения — так кажется Бэмби — берет вверх. — Пока что я вижу, что люди не идут за тобой, — отвечает он. — А один в поле не воин, да? И я понимаю их, честно. Как бы выразиться… ты всех утомил. Нам нужна другая власть. Бэмби ждет, что Черный ответит на это, но он только разворачивается и идет к выходу. В дверях он все же оборачивается: «Дэдди». — «Что, Черный?» — «Мечтать не вредно». Сиэль шагает рядом Себастьяном. Серо-темное пространство вокруг них сжимается. Они и правда одни, их могут убить в любой момент. Сиэль шумно сглатывает слюну, она шкребет пересохшее горло. Лучше не думать о смерти. «А на что Черный надеялся?». Он лично поспособствовал тому, чтобы Дэдди упекли в карцер. Он там не меньше месяца задницу грел. Наверное, это проявление внутренний силы — идти к человеку, который тебя ненавидит, чтобы попробовать решить общие проблемы. «Нет, правда, на какой ответ он надеялся?» — Может ты… Биг-Бен и Бард… Глупо. Потому что Биг-Бен делает вид: Бэмби и Черного не существует. Он не смотрит на них. И когда они остаются втроем в одной камере, двое превращаются в невидимок. Черному все равно, а Бэмби хочется кричать: Биг, прости меня, ну прости! — Пошли они в задницу, — отвечает Черный. «Ладно, но пока что в ней находимся мы». Черный говорит, что сейчас им нужно быть предельно осторожными, потому что «скоро». А что «скоро» — непонятно. После обеда они идут в душевую. Черный никогда не посещает ее со всеми, предпочитая мыться вечером, перед отбоем, в одиночестве. Но сегодня он делает исключение. — Что ты хочешь сделать? — спрашивает Бэмби. — Исполнить твое тайное желание потереть мне спинку, — язвит мужчина. — Шевели задницей. В душевой в это время полно людей. Когда Бэмби раздет и просовывает ноги в резиновые шлепанцы, Черный шепчет ему на ухо: «Найди мне Умника». Бэмби отвечает выражением: «Это очень плохая идея». — Знаю, — отвечает Черный. Он прочитал его мысли. — Делай, что говорю. Бэмби не замечает при Черном оружия. «Тогда что он задумал? Забить Клода баночкой «Бурного массива»? На Черного, шагающего в душевую, оглядываются. Кто бы мог подумать, альфа со всеми принимает гигиенические процедуры! Но хватает и тех, кто смекает: сейчас что-то будет.***
— …Не знаю, все как-то неправильно, — разговаривает мысленным голосом Вайолет. Он уже нацепил на свои ноги голубые шлепанцы и бредет мимо голых тел, надеясь, не поскользнуться в лужах воды. Его пугает то, с какой скоростью Моника обнаруживает Черного. Разве она должна делать это раньше, чем он? У них ведь одни глаза на двоих. — Вон он! Давай, сделай это, — просит Моника. — Да не буду я этого делать, прекрати, не смешно! — Клянусь, Вайолет, я верну ту внешность, которую ты давал мне в начале, даже не смотря на то, что она безвкусна и вульгарна. Я исполню целое одно твое желание, только сделай это. Один разочек! — Ты чокнутая? Да он прикончит меня! Шею свернет! Моника, этого никогда не будет! Это… черт, почему я вообще говорю с тобой об этом? Прекращай! Я тебя не слышу, ясно? Не слышу-у-у-у! — Вайолет, но я же очень прошу! Ну, пожалуйста, ради меня. Пожалуйста, пожалуйста! Я хочу почувствовать себя живой! Пожалуйста, Вайолет, если ты меня любишь! Голос внутри растет. Моника тараторит без передышки, кажется, этому не будет конца. Вайолет ощущает дискомфорт в собственном разуме, такое возможно? — Пожалуйста, пожалуйста! Сделай это! Смотри, вон он стоит! Пастор без воротничка. Огонь моих чресел! Тут много людей, и он даже не узнает, что это ты! Подумаешь, важность какая, да с ним такое тысячу раз проделывали! Для мужчин это комплимент. Вайолет, я серьезно. ВАЙ-ОЛЕТ… «Замолчи, замолчи, замолчи!.. Черт!» — ДА НЕ БУДУ Я ЕГО ШЛЕПАТЬ ПО ЗАДНИЦЕ! Он перестает дышать, потому что осознает, его мысль, прямо как по волшебству, обретает звучание. Как крот в почве, она проделывает физический путь через глотку и вырывается наружу: ДА НЕ БУДУ Я ЕГО ШЛЕПАТЬ ПО ЗАДНИЦЕ! Становится тихо, не считая шум воды. Заключенные — много заключенных — оборачиваются. — «Черт! Черт, черт, черт! Вот что ты наделала?» — «Я наделала?! Это ты выдал нас с головой!» Парень поднимает руку, а затем машет окружающим. Выдавливает: — Ребят, просто проиграл в споре! Не обращайте внимания, ладно? — «Предупреждала меня мама, береги себя, сынок, не делай глупостей, а я что сделал? Сошел с ума!» — «Нет, ты не шлепнул его по заднице!» — И правильно, — смеется кто-то из соседней душевой, — не совершай ошибки, парень! К счастью для Вайолета, о нем скоро все забыли: все же появление альфы в общественном месте такого толка вызвало куда больше внимания.***
Черный не торопится. Он проворно скользит между душевых коридоров. Перед ним расступаются или отодвигаются ближе к стене. Понимают: лучше не мешать и держаться подальше. Бэмби, волочащемуся сзади, это напоминает сцены из греческих баллад: грядет массовое перекатывание мышцами, холодные столпы воды, багряные ручьи, в которых катаются вражеские отрезанные бошки… «Или — всего лишь резня, в которой ты погибнешь первым, как кусок бесполезного дерьма», — ободряет внутренний голос. Не Габриэля, не темной shnyaga, а его собственный. Голос разума. Тихий, тихий… «Скоро». Вот что имел в виду Черный? Что я делаю? Что мы делаем? Можно это как-то остановить?» И все тот же голос разума напоминает: если Черный хочет что-то сделать — он сделает. Раздается крик: — ДА НЕ БУДУ Я ЕГО ШЛЕПАТЬ ПО ЗАДНИЦЕ! — Крик громкий, как будто кто-то пытается перекричать музыкальную стерео систему в своей в голове. Люди оборачиваются на источник. …Черный наблюдает, как Клод резко оборачивается на шум. Ее источником является чокнутая обезьянка. Обкуренная или обколотая, ведь никто в здравом уме не станет горланить о мужских задницах, находясь среди мужских задниц. Это странно. Умник уже не сосредоточен на принятии душа, все его внимание ориентировано во вне. Черный сворачивает за угол, он передумывает нападать, а Бэмби едва дышит: он-то думал, что уже все… «Скоро». Что Черный планировал? Перерезать сопернику глотку и смотреть, как кровь смешивается с пенкой «Мятного бриза»? Около Клода все еще много его людей, и Бэмби не уверен, что люди в душевой примут позицию того, кто все еще в опале.***
— Я не понимаю, — говорит он, когда они с Черным возвращаются в камеру.— Если Клод отступил, почему многие все еще на его стороне? Черный садится не на стул и не на койку, а на пол, около стены. Бэмби, не думая, машинально располагается рядом. Его голова все еще мокрая, он вытирает ее полотенцем. — Потому что им плевать на него. За Умником стоят другие люди: мексиканцы, китайцы и неонацисты. — Никто открыто враждовать друг с другом не хочет, но каждому нужно урвать свой кусок, пока есть возможность, — догадывается Бэмби. — Занять место повыше, чем в прошлом сезоне? Черный облизывает пересохшие губы. — Это ты тоже в «гугле» прочитал перед тем, как сесть? — Увлекался криминальными сериалами. Артур под них хорошо засыпал. Он говорил, это успокаивает. Когда плохое происходит в вымышленных вещах, но не у него в жизни. Черный хмыкает: наверное, ему это кажется забавным, учитывая где в итоге оказался Сиэль. Он промакивает влажные пряди полотенцем, с них капает. — Умника устраивает позиция фронтовой фигуры, но он глуп, если полагает, что его оставят вот так. — А с нами по-прежнему нет людей. Черный молчит. Что ему на это ответить? — Мы не можем оставаться вдвоем, — продолжает Сиэль. — Нужна… хотя бы массовка. Он вспоминает Вайолета, который пялился на них в столовой. Бэмби и забыл, а ведь этот парень обращался к нему с просьбой помочь. С тульпами. То, что он тогда шевелил губами, как будто с кем-то вел диалог… Этому может быть объяснение. А еще ребята из клуба пытались связаться с Бэмби, возобновить встречи. Глупый клуб. Бэмби не знал, чем себя отвлечь. Внезапная идея просветляет голову. — Себастьян, а что если у нас будет массовка, но только… не совсем из людей?