И остался он один…
Сиэль лежит на животе, щекой он подпирает книгу, которую несколько раз пытался читать, но каждый раз мысли ускользали куда-то далеко. Они, как клубок из щупалец, которые запутала темная shnyaga. Перед внутренним взором то и дело вспыхивают сцены из будней Капитана Лазутчика и полиморфной космической твари. Сиэль почти сразу догадывается, что сцены — реакция его подсознания на происходящее. Где-то внутри него еще живут фантомы личностных осколков (или чем они там ни являются). У Капитана в руке вилка, которой на завтрак насаживал тунцов в кисло-сладком соусе, а его олений круп, покрытый молочными пятнами, застрял в клубке из щупалец, ониксовых, как космос. Одна нога торчит из пульсирующих колец, сверкает востреньким копытцем: иногда она подергивается в попытках вызволиться, но безуспешно. — Ты знаешь, что китайцы едят осьминогов живыми?! (Перед внутренним взором вспыхивает и исчезает лицо Лау, возникает ощущение дискомфорта — Бэмби как будто заново переживает день наркотиков в организме. Его консервировали янтарной жидкостью живьем… Оно все прошло). — Вот как, — темная shnyaga склоняет голову набок и очаровательно улыбается. Словно не имеет никакого отношения к путам, оплетающим фавна, сжимающим его, как удав — воробья. У Капитана нижнее веко дергается, он рявкает: — Я же тебе ведь и вилку всадить могу! Я же и вилку тебе всадить могу, говорю, и — всажу! Выпусти меня немедленно! — Вы опять буйный, мой капитан. Разнервничались. А все из-за чего? — Сиэль опять бесполезен! Это все он! — Прошу вас, не размахивайте руками, эта ваша вилка… — Он никогда ничего не может! Бесполезный! — Вилку, пожалуйста… — Темная сущность прикидывает, что испытывают осьминоги, когда их протыкают зубьями или зубами. Капитан не управляет своим вооружением, и это не может не настораживать. «Черного могли убить», — думает Сиэль, он не обращает внимания на воображение, фонтанирующее во все стороны. Он скорее чувствует, чем знает, что способен контролировать злачную двоицу. Она больше не угрожает ему. Она просто есть. Как свет или тень, как зрение или сердцебиение. — Я тебе потыкаю! — Габриэль не сдается, но его голос раздается приглушенно, словно откуда-то издалека. — Это все из-за тебя, демон! — Я вижу, что вы голодны. Прошу, угомонитесь, я приготовлю вам обед. Выдохните, мой капитан. Но куда лучше наблюдать этих двоих, чем пепельно-серое лицо Грелля Сатклиффа. Оно почти никогда не живое: искаженное смертью, с глазными яблоками, глубоко запавшими в глазницах. Но самое ужасное так это то, что оно всегда смотрит без осуждения или ненависти и нет никакой крови. Все чисто, спокойно. Просто невозвратно. Бэмби плохо спит. Этой ночью он проснулся от собственного крика. Он разбудил Черного, и в камере перестал храп толстяка. Лоб, виски и верхняя губа покрылись бисеринками холодного пота. Его трясло, он озирался по сторонам, прислушивался к безмолвию. А потом произошло нечто странное, настолько, что утром Сиэль сомневался: а не приснилось ли ему это? Черный лежал на боку и смотрел на разбуженного кошмаром. Его лицо почему-то казалось длинным-предлинным, должно быть, виной служили тени от решеток. Точкой фокусировки для Бэмби стали тусклые глаза. Мужчина дал знак указательным и средним пальцами, смотри в глаза, а затем движением ладонью, вниз. Бэмби прилег на бок, лицом к лицу. И хоть сердце колотилось в груди, а шея, руки и ноги трепетали от необъяснимого, иррационального ужаса (произойдет Конец Света, а может что и хуже), Бэмби смотрел в глаза. Сухие, черные зрачки — это иглы кобры, которая танцует перед дудочкой змееуста. Стоит Бэмби отвести взгляд, как белая рука привлекает его внимание: не отвлекайся. От тела Черного исходит тепло и тонко уловимый запах пота, с лимонной ноткой, а его волосы, он уверен, пахнут шампунем, тело обращено к Бэмби и кажется ему непреодолимой стеной. Во всяком случае, сейчас, пока разум не погружен в сновидения. В этой реальности Бэмби за надежной стеной. Даже если они все в опасности. Он чувствует возбуждение. Оно незамеченным потоком циркулирует по организму, пока не концентрируется на пенисе, напрягает его и заставляет подниматься. Рука Черного около его штанов: цепкие и медлительно-властные пальцы приподнимают их прорезиненный пояс и проскальзывают внутрь. От нежного прикосновения, похожего на приветливую и ознакомительную ласку: «Здравствуй», Бэмби прикрывает глаза. Ласку сменяет теплый захват. Без промедления рукой начинают двигать, и Бэмби хочется, чтобы это мгновение продолжалось десятки, сотни тысяч лет. В жизни он не испытывал ничего лучше. Черный дрочил ему. Его пальцы орудовали с его членом, как со своим собственным. Один мужчина знал, как доставить удовольствием другому, каких огромных мелочей требует его тело. Происходящее вдруг кажется самой естественной вещью на свете, даже если Черный не признает ее. В движениях руки сквозило властное и напористое снисхождение, Бэмби различал его и на дне мерцающих, темных глаз. Чтобы не застонать он уткнулся лицом в мужскую грудь, ощущая носом и ртом хлопковую ткань, лимонно-мускусную, едва уловимую нотку пота и горячую, душераздирающую твердость мышц. До боли захотелось, чтобы между ним и Черным окончательно стерлась граница. Пусть Черный заполнит его собой, сделает с ним все, что захочет… …И все же он издал предательский стон: вспышки возникали в голове и проносились вниз, вдоль позвоночника, искрясь и раздуваясь, фонтанируя и пульсируя анатомическим волшебством уже на конце. Сиэль дрожал. — Тише. — Черный не остановился: ускорил поступательное и ласкающее движение. Фантасмагорический наплыв. Вулканические миазмы щекочут плоть, облизывают пылким трением. Глаза юноши широко распахнулись, член в руках Черного дернулся, а липкая струйка оросила пальцы. Осознание волнующего нюанса — его сперма пометила Черного — свернулось трепещущим и огненным колечком в глубине. Так драгоценная жемчужина прячется в шкатулку. Черный оказался близок как никогда: движение его волнующейся груди Бэмби ощущал лбом, он уперся в нее, как в надежное крыло ангела. Чужое сердцебиение громкое, и это Бэмби тоже запомнил. Вторая жемчужина. Страшно поднять глаза, но хочется отблагодарить: кажется вопиющим, неправильным, оставлять своего дарителя без ничего. Костистая, тонкая рука потянулась к завязкам на штанах, но ее накрыла ладонь; теплое, ароматное дыхание проскользнуло по виску в ухо: — Спи. Сиэль смазано поцеловал щеку, которую успел задеть прежде, чем та исчезла. Мужчина повернулся на другой бок, ладонь он вытер о платок, который обычно всегда держал под подушкой. Мир Сиэля разворачивался пылающим цветом (цветком?) и горел в темноте камеры. Он полагал, что не уснет до утра, но закрыл веки и сразу же провалился в ониксовый, вельветовый сон. Ему давно — кажется, всю жизнь — не было так хорошо. А теперь он наблюдает за Черным, водрузив щеку на книгу «Агата Кристи». Твердый край обложки доставляет дискомфорт, но Бэмби все равно смотрит. Мужчина выполняет упражнения на растяжку. Медитативно, медленно. Почему-то Бэмби никогда не обращал на это внимания. Обычно в тюрьме предпочитают силовые нагрузки: в цене размер бицепсов, но, к счастью, альфа иного мнения. — Вот откуда у тебя кошачья гибкость, — замечает юноша. Мужчина не отвечает. Его ноги в растяжке — длинные и сильные — гипнотическая ловушка. — Я кричал этой ночью? Во сне? Бэмби не знает, что ожидает услышать в ответ. «Я бы свернул тебе шею. Поэтому ты просто стонал. Стонал от удовольствия?» По выражению лица, сумрачного и готового ощериться, можно догадаться: не стоит продолжать, ведь оба понимают, к чему задан вопрос. Как если бы Бэмби прямо предложил: «Мы тут с тобой занимались однополой любовью ночью, и ты дрочил мой хуй, давай обсудим, а то мне кажется, это приснилось?» «А если просто поблагодарить?» Но сосредоточенное лицо выражает последнее предупреждение, и Бэмби спешит перевести тему: «Я так и не понял, почему Лау вернулся к тебе», он уверен, что ему обязательно ответят. Себастьян завершает упражнения: он встает прямо и потягивается вверх, хлопковая ткань обтягивает грудные и спинные мышцы. Перед внутренним взором Сиэля предстает тополь, он рос во дворе и был высок и строен; его крона роскошной короной тянулась во все концы света. Габриэль единственный, кто осмеливался залезать на его ветви. Он карабкался на верхушку, туда, откуда мог бросить нерешительному братцу: «Отсюда я вижу машину Бешов, господи, как игрушечную! А еще — крышу церкви! Она как свечка, такая крошечная! А ты — муравей! Вот такусенький!» — «Врешь!» Брат, конечно же, приукрашивал, дерево не было настолько высоким, но Сиэль все равно завидовал. По какой-то причине (он сам не знал), он не мог залезть тоже. Стоило ему ухватиться за сук, пристроить ступню на шершавую кору, как в горле камень застревал, а легкие щекотали насекомые, они как-то просачивались внутрь и жужжали, мешая сконцентрироваться. — А ты не лезь, Сиэль, точно ведь свалишься! С твоими-то руками! Тут нужна сноровка! — Слезай, мама будет ругаться! — Не будь зайцем! И маме не говори! — Но я хочу с тобой! — Не вздумай! Упадешь на первой же ветке! Ладно, я сейчас слезу… но до чего же здесь красиво! Странная мысль посещает Сиэля: он может залезть на плечи Себастьяна, и это будет его тополь. Он бы и в детстве не упал, он теперь в этом уверен. — «Скажи мне, кто тебе дорог, и я скажу тебе, как смогу манипулировать тобой». — Херувим значит? Но в прошлый раз… — Я придумал игру против Лайала в пользу Лау. Дэдди отказался сотрудничать со мной, и это стало его ошибкой. Я передал Лайалу маршрут Дэдди: люди Дэдди, товар его, вот только Лау добавил от себя бонусы по всему маршруту. Гораздо больше, чем можно представить. Да, он потерпел убытки, зато Лайал снимет с него хвост и переключится на шоколадок. Дэдди окончательно уйдет в небытие, как мало-мальский конкурент. — Но тоже самое мог сделать Клод, разве нет? — Клод не знает много из того, что следует знать. Я работал с Дэдди, поэтому знаю почти все. К тому же, Лау до этого не додумался. — Но тогда зачем Умнику надо было лезть во все это? Он же даже драться не умеет. — Сиэль, пошевели извилинами. Скажи мне, кто, в здравом уме из тех, кто меня знает, выставит свою фигуру против меня? — Клод был новеньким и с амбициями. А еще он считал себя выше всех. Планировал стать королем, но оказался лишь пешкой… В тот день, когда Черный одолел Умника много чего еще произошло. Китайцы устроили резню с мексиканцами, бразильцами, а часть белых, во главе с Тоддом встали на защиту Черного, когда узнали про «новые дела». Лайал поймал Дэдди и его людей на «горяченьком». Джерри прошел боевое крещение — китайцы из прачечной изрядно пошутили над ним, когда сломали дверь. Ничего такого, просто надели на его голову ведро и заставляли то блеять овечкой, то квакать лягушкой. — Бедный Джерри, — качал головой Вайолет. — Не повезло ему. Теперь точно уволится. Но Джерри не уволился — взял небольшой отгул на пару дней. Восстание подавили спустя минут пятнадцать, не без помощи той самой «добрососедской» тюрьмы. Их коршуны в полном вооружении быстро подавили бунт. Лайал пообещал: никакого телевидения, кружков по интересам и даже послеобеденных прогулок целую неделю. Правда, с прогулками он погорячился, как сам потом признался. Смертей в тот день не оказалось, а Лайал поймал самого крупного поставщика наркотиков в Алиент-Крик. Того самого, за которым гонялся так долго. Дэдди снова угодил в карцер, как и добрая часть его людей. Он клялся, что ни при делах, но Лайал ему не верил. «Меня не проведешь! Я теперь приведу это место в порядок». Черный вернул прежний статус. Бэмби почувствовал перемену в первый ужин. На их столе росла гора из еды: ему снова поклонялись, как древнему языческому божеству, просили не брать во внимание легкое отступничество в угоду другого божества, который оказался слабее, недостоинее. Тодд прятал глаза, а неонацисты с Рудольфом превратились в кучку теней, которые перемещались вдоль стен. Некоторые из них помнили фразу Черного: «Я вас запомнил». В первый день после восстания Умник не появлялся на людях. Должно быть, еду ему передавал Блонди. На второй день в столовую его пригнал охранник. Когда он проходил с подносом мимо ряда столов, ему бросали насмешливо: — Обоссышь, даже не проходи мимо, другой дорогой пошел. — Как живется, стеклянное очко, король параши? В него кидали еду и часто попадали, потому что жертва устала уклоняться. Блонди сопровождал его и брал часть ударов на себя. У Клода лицо опухшее и в синяках, очки треснуты, заклеены скотчем. Бэмби он напоминал слизня из старого мультфильма про инопланетян. Черный посмеивался вместе со всеми. Не потому, что находил это хоть сколько-нибудь интересным (Бэмби читал теперь это по его глазам), он лишь разговаривал на языке тюрьмы. — Он врал, — говорит Бэмби, — никакой он не маньяк-убийца. И как только я повелся? Черный отрывает от овсяного хлебца кусочки и отправлял в рот. У Бэмби давно нет аппетита. Его заставляют есть: в противном случае мужчина обещал заталкивать в него еду принудительно. — Ты знаешь, что я не могу. После всего случившегося. Черный поставил перед ним тарелку каши, лоснящийся апельсин, шоколадный кекс в брикете и стакан чая со вкусом лимона: — Знакомься, твой обед. У тебя минут десять. Не будешь распускать сопли, успеешь. — Как думаешь, когда-нибудь он согласится выслушать меня? — спросил Сиэль, и это было неожиданно. Для него в том числе. Черный приподнял одну бровь. — Глупо надеяться на прощение вещей, которые нельзя простить. — Если бы ты сделал вступление… попросил его выслушать… — Разгребай сие интимное дерьмецо сам. Своего хватает. — Тогда почему ты не сдал меня? В психушку? — Я тебя контролирую. — Глупо надеяться контролировать то, что не поддается даже объяснению. — А еще глупо передразнивать Черного, но тот был терпелив. — Значит, я буду первым, у кого это получится. Надеешься, они станут тебя лечить? Припишут кучу диагнозов, сделают овощ, будешь слюни пускать. Этого хочешь? Я дал тебе шанс: в той или иной мере, здесь все чокнутые… Кроме меня, разумеется. «Ну конечно же». — А что если я сделаю еще что-нибудь? Если мне на самом деле нужны лекарства? — Так ты хочешь в ад? — Хочу узнать, зачем. Почему тебе нужен. — Три минуты. Апельсин съесть уже не успеешь. Так что ты там говорил про Леона Марана?.. Леон Маран и апельсин. Нет. — Спасибо за все. Хоть и не знаю, зачем ты все это делаешь. Черный не ответил: то ли не расслышал, то ли был слишком занят завтраком. Ему достался апельсин с тонкой кожицей. Она невероятно плохо чистилась.***
— С каждым разом меня все больше настораживает твой вид. И куда только смотрят ваши врачи? — Борода Артура стала еще длинней, но при этом осталась такой же жидкой. «Какой смысл в бороде, если она напоминает плохо перезимовавший куст?» — Ты совсем не толстеешь. — Я встречаюсь с тобой не для того, чтобы поговорить о своем весе. Лучше расскажи, как у тебя дела. Как семья? — Сиэль, скажи мне правду. Ты во что-то влип может быть? — Если не сменишь тему, я уйду. Со мной все в порядке. Разумеется, в тюрьме худеют, а ты как думал? Здесь не угощают тортиками к чаю. — Клянешься? — Атеист. — Ладно, — Артур устраивается на стуле поудобнее. Он раздобрел. На нем свитер со скандинавскими рунами, одна руна в районе живота начала округляться. Это очковая змея, надувшая капюшон. — Я помню, как ты любил тортики, — он улыбается, а кое-что вспомнив, улыбается сильнее: — А помнишь Роберта и Стюарта? — Это те, которые пытались найти мне парня, когда мы поругались из-за пробоины в машине? — Нет. Это те, которые праздновали Рождество вместе с нами и Гройсами, а еще они приходили на День Благодарения. Стюарт мелкий такой, а Роберт… — Они еще явились в костюмах гиппогрифа и Драко Малфоя? — Колоритная парочка, ничего не скажешь! Они сделали каминг-аут и официально зарегистрировали брак. Так от них отказалась вся родня со стороны Роберта. — Я всегда говорил, глупо раскрывать все свои карты. Люди не должны знать… Люди вообще ничего не должны знать. Через три стола от них альфа беседует с посетителем. Подумать только: кто-то навестил нелюдимого Себастьяна Михаэлиса. Незнакомке лет тридцать пять, и Сиэль готов поклясться, что Алиент-Крик давно не посещали настолько прекрасные особы. На ней элегантное черное платье в белый горошек, оно подчеркивает красивую грудь, а изящная шляпка и сумка-клатч белеют на столе. Волосы густые, пшеничные, они убраны в высокую прическу, которая демонстрирует длинную и тонкую шею. Лицо с маленькими чертами, глаза голубые, большие, но серьезно-мягкие, податливые. Патока в красивой, строго очерченной вазе. Между мужчиной и женщиной какое-то напряжение. Бэмби сложно объяснить почему, ведь Черный сидит к нему спиной, а у гостьи умиротворенное, даже какое-то лилейное выражение лица. Ее глаза ярко блестят. — Куда ты смотришь? — Никуда. — Я же вижу… Это, случайно, не тот агрессивный мужик, который приставал ко мне? Почему ты так на него смотришь? — Не смотрю я. — Сиэль. — Да, я слушаю тебя, Артур, продолжай. — Что-то случилось? Я чего-то не знаю? — Как дела? — Ладно. Хм… — Артур двигает бровями. Как обычно, наткнувшись на упрямство Фантомхайва, он решает подыграть ему — У меня свадьба через две недели, а потом мы уезжаем в медовый месяц. На греческие острова, я тебе рассказывал. — Потрясающе. Надеюсь, вы будете счастливы. — А еще моя невеста желает встретиться с тобой. — А она в курсе, что мы…? — Я же вроде говорил тебе? Я от нее ничего не скрываю. Мы дали друг другу обещание — делиться друг с другом абсолютно всем. Она совершенно точно поняла, что я испытывал к тебе… в тот период… и… знаешь, она невероятно понимающий человек. — И не ревнивая. Или наивная. Хотя, ты прав, зачем ревновать к неудачнику вроде меня? А она очень красивая, да? — Именно, но полюбил я ее точно не за красоту. — Я про ту женщину, видишь, позади тебя? В гороховом платье. — Напоминает актрису из сериала. Дай-ка вспомнить название… Там еще была семья одноглазого герцога, и у них была русская борзая, она прыгала на задних лапах, а дворецкий то и дело кого-то закапывал в саду… Серьезно, он на протяжении всех серий не расставался с лопатой. — Не помню, чтобы ты смотрел столь странные сериалы. Но как-то я читал, что темноволосый мужчина на инстинктивном уровне предпочтет светловолосую женщину: конкурентоспособное потомство, доминирующий ген и все такое… Может быть, он выбрал ее инстинктивно? — Кто выбрал?.. О, боже, узнаю этот взгляд! Сиэль, ради всего святого! Это не тот чело-… Богом клянусь, я абсолютно уверен, что он — не тот человек, который подходит тебе! Бэмби недоуменно моргает: — Ты о чем? И говори потише. — Чтобы ты услышал, о чем они говорят? И чтобы он увидел и пришил нас двоих? У меня скоро ребенок будет. Я — будущий отец, если забыл. — Ты сейчас серьезно? — Нет, хотел тебя отвлечь.***
— Здравствуй. — Что тебе нужно, Ирэн? — Мы так давно не виделись. А ты хорошо выглядишь… занимаешься спортом. — Что тебе нужно? — Ничего. Столько времени прошло: подумала, ты захочешь… что мы можем кое-что обсудить. Погоди, не торопись прогонять меня. Хочу тебе кое-что показать… Ирэн открывает сумочку и кладет на стол три фотографии в ряд. Черный не смотрит, только замечает краем глаза: зеленые пятна, голубые лоскуты, очертания телесного цвета. Он фокусирует взгляд на лице женщины. — В марте ему четыре, — говорит она. — И он такой славный мальчик. Посмотри на него, он мистер-улыбашка. — Это не мой ребенок. — Не твой, — соглашается Ирэн. — Но он очень похож на вас двоих. Ты никогда не простишь меня, знаю, но что плохого в том, что мне хотелось ребенка, похожего на тебя? Ты никогда не поверишь, что я думала только о тебе, когда… Он как будто твоей копией. Твоим продолжением. — Ты пришла сюда показать мне его сына? Не понимаешь, что ты делаешь?.. — Он не виноват в том, что так вышло. — Ты больной человек. Мне ты омерзительна до глубины души. Не хочу тебя видеть. Убирайся. — Посмотри на него, просто посмотри, хорошо? — Ирэн не сдается. Он водит пальцами по фотографиям. — Ты полюбишь его, клянусь! Его невозможно не полюбить! Столько времени прошло, дай ему шанс! —… — Послушай… я знаю, что ты чувствуешь вину за смерть Ирвина, подумай вот над чем, вдруг этот ребенок — твой шанс искупить грех? Я бы не пришла сюда, если бы не была уверена в этом. Ты не знаешь, но моя бабушка и дядя умерли в прошлом году, в аварии. Самолет, вылетавший из Флориды рухнул, не долетев до аэропорта. Представляешь? По новостям передавали. Вы же смотрите телевизор?.. Нам нужны деньги, мои запасы кончаются, а нормальной работы нет, ты знаешь, что я… что мне тяжело. Ты мог бы помочь… Он же и к тебе относится. Это не чужой ребенок, это твоя часть! Ангел, который ради тебя… — Между нами тридцать-сорок сантиметров. Видишь того охранника? Мне ничего не стоит переломить твою шею на двое, я сделаю это очень быстро, он не успеет тебе помочь. Возможно, мальчику будет лучше в детском доме? Его усыновит семья, где будет любить и воспитывать какая-нибудь нормальная женщина. — Оставлю эти фотографии тебе. Поразмышляй… Она ничуть не изменилась. Все такая же собранная и изнеженная. Похожа на деликатную орхидею. Только внешность обманчива. — Найди какого-нибудь козла отпущения, тебе это будет не сложно, и оставь меня в покое. — Все мы совершаем ошибки, Себастьян, а он и твоя кровь. И это чудесная кровь… Она продолжает что-то лепетать. Ее рот открывается, исторгая из себя бессмысленные звуки. Они для него давно ничего не значат, но чтобы их прекратить, он вскакивает с места и обрушивает о столешницу ладони, он нависает над Ирэн и испепеляет ее взглядом. Женщина вздрагивает, но не двигается с места. — Чтобы больше я не видел тебя в своей жизни. Это в последний раз. Томасу мерещится недоброе, он предупреждающим движением обхватывает дубину и рявкает: — Михаэлис, вернись на место! Держи границу! Тот демонстративно поднимает ладони вверх: — Само спокойствие, Томас. Мы всего-то лишь чмоки-чмоки хотели. Я возвращаюсь. Выпусти меня. Она кричит ему вслед: — Его зовут Ирвин! Я так решила! Она врет. Просто решила отомстить, думает Себастьян. Ребенка зовут не Ирвин. Даже она не могла бы до такого додуматься. Верно же?.. К счастью, он никогда не узнает настоящее имя.***
Артур напряженно вздрагивает, когда заключенный вскакивает из-за стола и повышает голос на собеседницу, замахивает руками, как будто вот-вот ударит ее, или чего хуже, сломает череп, прирежет заточкой, которую все зэки, в его понимании, обязательно носят с собой. — Все в порядке, он ее не тронет, — уверен Бэмби. И почему? — Не тронет? — удивляется Артур. — Я бы так не думал! Бедная женщина, и они родственники?..***
Когда Бэмби возвращается, Черный лежит на койке и читает. Его лицо тихо, но по одной примете — она больше напоминает маску спокойствия, а не само спокойствие — понятно, что стоит быть осторожным. Бэмби присаживается на край койки и подглядывает название. Агата Кристи. Двенадцать негритят. — Двенадцать зэчат, — хмыкает он:…Трое зэчат в прачечной бабла рубили, Один другого обоссал, и их осталось двое. Двое зэчат легли на койке вместе… Один был гомофоб, и… И вообще к нему бывшая жена пришла. Это же была она?
Прежде, чем ответить, Черный перелистывает страницу. Из книги вылетает помятая бумажка. Некогда глянцевидная, в трещинах. Должно быть, забыл предыдущий читатель. Черный изучает ее, посвистывает и со скучающим выражением бросает на тумбочку со словами: «Чрезмерная». Календарик. Голая женщина с невероятно раздутой грудью: шоколадно-кремовые сосцы грозят проткнуть наблюдателя в похотливом кокетстве. — Не твое дело. — Неправильно решать только мои проблемы. Дай мне хотя бы выслушать твои. — Она хочет денег, решала. У моей бывшей жены и брата оказывается есть ребенок. У Бэмби широко распахиваются глаза: — И она пришла, чтобы просить денег на ребенка, который зачала от твоего брата? Я бы на твоем месте ей отказал. — Но ты не на моем месте. Ты педик и слишком юн. — Знаешь, в данном случае, я этому только радуюсь! Они встречаются взглядами. Несколько мгновений Бэмби верит, что выдержит напор ментального давления, и все же опускает взгляд. Не сегодня. Может быть, в другой раз. Капитан Лазутчик в нем решил отлучиться попить чай. — Я вообще пришел отпроситься, — он пожимает плечами. — Поскольку собрания запретили, а одному человеку нужна помощь… Мы можем выйти? Во двор куда-нибудь, я бы пообщался с тем парнем. Ненадолго. Он встретил Вайолета по дороге в камеру, тот умолял встретиться и помочь ему. — Делай что хочешь. Я никуда не пойду. — Это значит, я могу без тебя отойти? — А они договаривались, что друг без друга не ходят. Бэмби не должен оставаться без присмотра. Таков был уговор. — Повторять не буду. Бэмби облизывает губы. — Тогда я с Вайолетом… — Передай этому петушку, что если он попадется мне на глаза, я сверну ему башку. И больше никакого клуба. — Но ты разрешил. — Убедился, что там одни кретины. С ними не общаешься. Это тоже передай. Решай свое дело с ним и ставь точку. — Если у тебя скверное настроение, то я здесь не… — Разговор закрыт, Сиэль. — Да, да, а еще ты не педик, знаю. Мы все об этом знаем. «Только, вот, кое-кто дрочил мой хуй», — а это уже вертится на языке. Можно метнуть, как дротик, и дать деру, но Бэмби еще возвращаться обратно. Он живет в этой камере, а у Черного плохое настроение. Не лучшая комбинация для выживающего.***
Клод снова рисует в своем блокноте. На этот раз синие крошечные цветы закрашиваются сплошным цветом, и они превращаются в бусины. Жирные такие бусины с секретиком внутри, похожи на украшения из эпоксидной смолы. Внутри очертания высушенных лепестков, которые можно принять за что угодно: очертания сказочной твари или ласточки. Клод умеет рисовать, и Блонди повторял ему сотню раз: ты талантлив, даже если, кроме гербария, он не видел больше ни одного наброска. Ни животное, ни человек, ни лес. Только крошечные, детализированные цветы. Внимание к мелочам. Когда Клод рисовал, он впадал в состояние концентрации, иногда дергалась нижняя челюсть или губа, а мысли блуждали где-то в другом месте. Блонди размышлял, что на уме Фаустуса, о чем он мечтает, но не подает виду? Но сегодня Клод не был погружен в концентрацию, его движения были резки, полны злобы, он закрашивал свой любовно нарисованный рисунок, словно хотел разорвать его на части, но разорвать — это слишком просто. К сожалению, Блонди знает причину. В день, когда произошло Это, Блонди работал на кухне. Он ругался с мексиканцем по кличке Хизер за то, что тот не почистил ящик картофеля, а спихнул вину на Блонди. Вдобавок, он нашептал шефу, мол, что еще ждать от наркомана? Таким не место на кухне. — Картофель был на тебе по уговору! — Вот видите! Он выдумывает! — Я тебе напомню сейчас этим дуршлагом! Дуршлаг бросить в Хизера Блонди не успел. Раздался вой сирены. — Ну что на этот раз? — замахал руками шеф-повар. — Мне дадут приготовить ужин или нет? А скоро Блонди узнал, что Клода Фаустуса едва не убили. Обосанный. Заразный. Униженный. Больше никому не конкурент. — Меня никогда так не унижали. Никто не имеет права так меня унижать, — говорит Клод на следующее утро. Он выглядит, как человек, которого пережевало и выплюнуло существо, гораздо больше его самого. «Добро пожаловать в мой мир!» — думает Блонди, но вслух только брякает: — Все не так плохо. — Ересь. Вздор, — сухо бормочет мужчина. — Я раздавлен, как жук. Такому, как ты, меня не понять, что, впрочем, очевидно. «Такому, как я?» — И почему от этих слов Блонди непременно хочется что-нибудь сделать? В горле застревает ком. Он стал впечатлительным и раздражительным. Вот и теперь его глаза на мокром месте. — Мы живы, а еще… — Глупо такое говорить. Не говори. Блонди как будто вновь оказывается в океане, как в старые-добрые времена. Он и его фиолетовая доска для серфинга. Есть волны, которые возникают при резком перепаде глубины, сильные и мощные, и Блонди еще толком не научился их седлать. Он знает наверняка, что стоит выбрать пологую, что с другой волной, подступающей и сложной, он упадет, она прополощет его, как грязную рубашку и выбросит. Но, возможно, он бы никогда не научился седлать волны вообще, если бы не это чувство наперекор. Пусть перевернет! Пусть упаду! — …Мы есть друг у друга. Пусть… волна захлестнет с головы до ног. Блонди давно тонет. Больше воды, меньше… какая уже разница? Пусть… — Друг у друга есть эта лупоглазая мелкая дрянь и мистер Ноги от ушей, хоть завязочки пришей. В другой момент Блонди непременно захохотал бы. И от нелепого прозвища и неподходящей интонации, с которой он произнесено, больно уж она серьезная! Но именно сейчас слова звучат зловеще. Даже слишком. В этом есть нечто ненормальное, только вот, что именно? — Ты не видел, как они потешались надо мной, — продолжает Клод. Он отрывается от рисования, мышцы на скуластом лице двигаются, а рот некрасиво кривится. И все равно Блонди любит этот рот. Он хотел бы прикоснуться к нему губами, но мужчина никогда такое не позволит. — Или до тебя не доходит, тупая ты сука, насколько все пропало? Они все, все, кто там был, все эти тупоголовые твари, смотрели на меня, как на недостойного только потому, что я не животное, как они. А я ведь лучше их, ты ведь тоже это осознаешь?.. Преступники? Да половина этого сброда оружие в руках не держало, не питалось страхом и ужасом. Мошенники, подельники, угонщики, воры и дантист. Ковырятель кариеса, потрошитель зубного налета. Мистер «А что это у вас за дырочка во рту?», «А пломбу сменить ли не хотите?» — В мозгу проносится мысль: «Только этот мистер Пломба тебя уделал». У Блонди свои источники информации, он слышал подробности драки и мог живо представить себе, что там произошло. Но — мысль отвергается: Блонди не любит Черного. Больше нет. Ведь у него есть Клод. И все же… Все же эти прозвища, догадывается он, кажутся зловещими из-за несоответствия: наделять врага несуразными кличками должен ребенок, обиженный мальчишка, но Клод — взрослый мужчина, возможно, серийный убийца. Разве убийца будет соперника называть Ковырятель кариеса? Мистер Ноги от ушей? — Они оценивают физическую силу, а это не законы, таких как я, — продолжает Клод. Он как будто говорит сам с собой. — Я делал такие вещи, на которые никто из них не способен. Даже не смотря на то, что его обозвали «тупой сукой», Блонди хочет согласится. Например, он помнит, что Клод может кончиком языка достать до носа. И рисует он отменно, а потому, что много читает, — знает кучу всего. — Тебе не следовало идти против Черного: я отговаривал тебя, но ты не послушал. И снова — зря он так. «Пологая волна, твое место — пологая волна, а не приближающееся цунами!» Лицо Клода медленно поворачивается к нему, белки воспалены и напоминают о бычьих глазах и болезнях, а некогда красивое лицо искажено ушибами и припухлостями. Когда Блонди впервые увидел Умника после прачечной, он помолился Богу за то, что тот остался живым. После встречи с Черным, не каждому так везет. А если учитывать, как Умник насолил ему… — Хочешь сказать, ты умнее меня? — изо рта брызжет и попадает на подбородок Блонди. — То есть, ты знаешь, что нужно делать, а я нет? Юноша не вытирает. Его душит обида. «Если бы ты только принял меня, понял. Все было бы не так!» — Клод, я же не об этом! Здесь все устроено иначе, чем снаружи! Ты раньше не сидел, верно? Было странно с твоей стороны рваться на место Черного! Черный он… это такой человек… как бы объяснить… Ты так уверено действовал, что я было решил, вдруг ты знаешь, что делаешь? Вдруг уверен? Но, оказывается, ты не знал. Мне следовало настойчивее предупреждать. — Не утруждайся, ты уже все сказал: он лучше меня. Вы только послушайте, какая-то мразь, которая сидит даже не за настоящее убийство, лучше меня… Какая-то падаль, которая ни на что не годна… лучше меня! Да вы все рехнулись. Вы все здесь даже не люди! Падаль. Стервятники. Куски параши… У Блонди челюсть оттягивается вниз. Интуиция подсказывает, что все это не к добру, что, возможно, стоит отступить назад, что… именно эта волна — не его профиля, что она даже не для серфинга. — Я не понимаю, о чем ты, Клод. Но сейчас лучше лечь на дно и не высовываться, поверь моему опыту. — Но зачем же он ложится на доску и упорно гребет в сторону пугающей воды? — Если сидеть тихо, быстро привыкаешь, и перестают обращать внимание… Скоро всем надоест, вот увидишь! Перестань! Уходи! Поверни назад! Все кончено, неужели ты не видишь? — Какой же ты недалекий, — Клод оставляет исполосованный блокнот. — Червяку, который никогда не летал, не дано понять, что чувствует сбитая птица. Поражаешь меня своей настойчивостью сблизиться. Но ты себя видел в зеркало? Что ты из себя представляешь, чтобы пытаться ровняться со мной? Поздно поворачивать: гребень волны вырос, как магическое заклинание. Исполинская махина, и Блонди по сравнению с ней, — хрустальный жук. Одно мгновение — волна сметет его, поглощая и выворачивая суставы, пережевывая, коверкая и выплескивая… Доска, которая верно служила Алоису, окажется сломана надвое. Берега не видно. Возможно, что впереди череподробительные скалы, иначе зачем волне осознанно нести его в сторону краеугольного горизонта?.. Он убьет меня, убьет!.. Уже убил. — Не знаю, Черный тебе так заехал с ноги, что у тебя там все перемешалось, — отвечает Алоис, — но, знаешь, а мне это надоело. Может Черный правильно сделал, что обоссал тебя, как следует? Это все, что ты заслуживаешь. Научись видеть в людях — людей: возможно это еще даст тебе шанс выжить. Иначе ты труп, Клод. Ты — труп. — Наркоша. Мелкая сошка. Прилипала. Хуесоска, — Клод бросается в него всем арсеналом обиженного мальчика-переростка. На его лице застывает гремучая смесь из желчи, ненависти и желания причинять боль. И все это под недвижимой маской из кожи и мышц. Блонди пятится, он готов удрать в любую секунду, он знает, куда бежать. Но тот и не пытается. — Лучше так, чем, как ты, — бросает он на прощание и выскакивает прочь из камеры.***
Вайолет ждет своего гуру во дворе, как и обещал. Моника пытается его отговорить: — Ты делаешь мне больно. — Я тебя не вижу. Тебя нет. Ты — подконтрольный плод моего разума! — Дурак ты. Бэмби подходит к темнокожему, держа руки в карманах, на голову он надвинул капюшон: если не знать наверняка, что под ним скрывается женушка Черного, можно даже подумать, он из какой-то группировки и выполняет грязную работу, в духе: подложить, подрезать. Довольно опасный тип заключенных — скользкие, юркие, незаметные, а еще с кучей связей и продуманными махинациями. Часто у таких и крыша надежная. — Что там у тебя, рассказывай. Времени у меня немного. Вайолет вытягивает шею и оглядывается: обычно, где Бэмби, там и Черный, но его не видно. — Ладно, предлагаю отойти в более спокойное место. Прачечная, например. В прачечной в смене одни старики. Одному из них за семьдесят и издали кажется, что голова посыпана пеплом. Они неторопливо передвигаются и, хотя любят делиться историями и пересказами жизни, делают свою работу хорошо. С ними трудится немой парень по кличке Язык, которого они взяли под свое крыло. Бэмби сначала не понял, за что такое прозвище, пока Черный не поведал: язык отрезали. — Угадаю: повелся с плохими ребятами. Он что-то знал, и чтобы не взболтнул лишнего… — Родной отец. Парень рассказал матери о любовнице. — Неблагополучная семья, значит. — Отец состоял в группировке. Жене, которая устроила скандал, он проломил череп на глазах сына, а уже ему поучительно отрезал язык и выпустил в большой мир без будущего. Парень угодил на злачную дорожку, оказался здесь. Бэмби тяжело выдохнул, а, подумав, сказал: — Но я этого бедолагу понимаю. Если бы мой отец изменял матери, я бы может тоже рассказал ей. Не смог бы терпеть ее унижения. Самое отвратительное: когда она не знает, а ее любовью… пользуются. Но, к счастью, мой отец никогда бы ей не изменил. Никогда. Черного это насмешило, не сильно, но его губы дернулись: — Ты не знаешь своих родителей. Для тебя они играли роль отца и матери, а друг для друга — совсем другую. Никогда не берись судить о людях и никогда не ставь себя на их место. Так, чтобы судить о поступке Языка, надо прожить его жизнь от рождения. Имеют значение все нюансы. Бэмби на это нечего возразить. В груди шевелится знакомое чувство, когда кто-то прав, но ты не хочешь с ним соглашаться. — Ладно… ты так говорил о своей жене, а сам как будто не против измен. — В мою систему ценностей входит преданность. Теперь губы Сиэля дернулись в усмешке. — И что тут удивительного? — Учитывая, что я — ваш единственный ненаглядный здесь, мистер Чистоплотность, ничего… совсем ничего! Бэмби тогда отделался болезненным подзатыльником: «Следи за языком». Наверняка, получил бы и больше, но — сигарета в руках. Бэмби уверенной походкой скользит мимо стиральных машин и занимает угол недалеко от жужжащей сушилки. Стул. Два стула, как будто специально приготовленные для скромного совещания, даже если стулья — всего лишь два алюминиевых ведра. Юноша встречает любопытные взгляды работников и приветливо приподнимает ладонь: «Мы тут пошепчемся в углу». Один старик, тот что с пеплом на черепе, возражает: — Нет уж! Нам не нужны неприятности, лучше проваливайте, щенки! Идите-ка найдите другое место для своих темных делишек! А то мы не знаем, что у вас на уме! Бэмби вскакивает на ноги и снимает капюшон: — Эй, дед, я-то не против, но придется тебе объяснять Черному, почему ты решил, что нам здесь не место. Это всегда работает. Стоит упомянуть Черного и… Воспаленные глаза, как у бассет-хаунда, ощупывают взглядом лицо Фантомхайва. Как будто пытаются вспомнить, где его видели. Наконец, старик сдается, машет рукой, оставайтесь. Затем он неуклюже разворачивается и переключает внимание на товарищей. Все делают вид, что гостей в прачечной не существует: обсуждают, кто сколько съел на завтрак. Язык объясняется с ними жестами. Вайолет переворачивает свой «стул» присаживается рядом и замечает: «Удобно», и он имеет в виду не ведро, а привилегию. «Это меньшее из того, что я заслуживаю», — усмехается Бэмби. Никто не хотел бы оказаться на его месте. Впрочем, все познается в сравнении. Если говорить о касте давалок и спермоглоток, о петухах, забывших, какого же держать взгляд выше пола, — любой согласиться удавить жену альфы, чтобы занять ее место. — Я слушаю, Вайолет. Слушаю, а потом ты передашь другим, что я — пас. Кружок закрывается. Вайолет глупо моргает: — Ты про Лайола? Так это временно! — Нет. Считайте, что я передал свои знания и ухожу в закат. «Массовка, спасительная горстка людей, больше не нужна». Теперь идея с клубом кажется Бэмби смехотворной. Но — он хотя бы пытался. Откуда было знать, что Черный решит все самостоятельно? Или что Лау согласится? — Чувак, ну вот как-то неправильно. Столько нам набалаболил и уходишь?! Да и к черту! Убери у меня эту хреновину! Сиэль усмехается: Вайолет и правда верит, что у него есть тульпа. — Ты же ее хотел, разве нет? — А где, блять, предупреждение, что эта хреновина будет меня на петушатину склонять?! Что она будет выглядеть не так? — Ты правда считаешь, что она влюбилась в Черного? — Слушай, я не знаю, зачем тебе это сказал! Это вырвалось! Я тебе ничего не говорил, идет? Только избавь меня от нее! — Она и сейчас говорит? Что она говорит? — Сказала, что я — сранный мудак, и что, родись она мужиком, на хую бы меня вертела. Вот ты считаешь, чья нервная система такое выдержит?! «И правда, чья?» Бэмби хочется засмеяться, но он сдерживается. — Да, и задница должна быть крепка и полна ужасов. — Чего?! — А как ты слышишь ее? Как отдельный голос в голове или?.. — А какая разница? — Большая. Вдруг у тебя не тульпа, вдруг мы разбудили, скажем, спящую шизофрению? Вайолет сглатывает слюну с шумом, кадык дергается, а глаза начинаются блестеть ярче, с тревогой. Парень барабанит пальцами по колену. — Ты мне таких вещей не говори, понял? — Так, какой это голос? Он похож на воображение, в котором ты уверен, или он настолько чужероден, что кажется — источник где-то еще? Не в тебе? — Да откуда я знаю? Ммм! Сложно все! — Подумай. — Я просто как бы знаю, уверен, что она несет! А несет она непристойности! Сначала она была милой, как фея-крестная, типа, а я ее золушк! — «Золушк! Вы только послушайте». — А потом пошло: мужские задницы, есть где разгуляться… Вот представь самку демона! — Самку демона?.. Суккуба что ли? — …И вот она попала в мужскую тюрьму! Но поиметь она хочет самого лучшего! И пасет его, и пасет, все уши прожужжала! Этому нет конца и края! «Так и запишем: латентный гомосексуализм». На этот раз Бэмби давится смехом. И почему проблема Вайолета не кажется ему серьезной? — И эта девушка… как ее? — Моника. — Да, суккуб Моника, влюбилась в моего… в смысле, в Черного? — Помоги, бро! Помоги мне! Я боюсь, что сошел с ума! Но я же не чокнулся? Не слетел с катушек? Я хочу вернуть как было, да и сисек у нее нет, а наращивать она отказывается! Говорит, личность, все дела… Так за что я страдаю? Вайолет оговаривается и произносит «дичность» вместо «личность». Что недалеко отошло от действительности в его случае. Габриэль тоже — «дичность». Бэмби видит по глазам негра, что он не обвиняет его, а именно просит о помощи, но только потому, что — Черный. Его аура распространяется на Бэмби, как вездесущая тень, а иногда — это приятный бонус. — Ладно, слушай, на самом деле тульпу создать сложно. Настоящую тульпу. Сколько у тебя ушло на форсинг? Вайолет прикидывает в уме, чешет мочку уха: — Меньше недели. Ха! Бэмби хлопает себя по бедру. — Не беспокойся, осознанную и устойчивую галлюцинацию сложно создать. Твоя уйдет быстро… Тут Бэмби осекается. В легких щекочет идея. Что если использовать Монику Вайолета, чтобы подшутить над Черным? Что если?.. — Ты должен написать письмо от ее имени. — Кому? Черному? Але! Я хочу, чтобы она, пвух! Испарилась! А ты мне какое-то дрочево предлагаешь! — Моника появилась непросто так. Она реализует свое желание в письме и исчезнет. — Не буду я этого делать! Мне жизнь дорога! — Никто не узнает. Ты запишешь послание Моники и принесешь мне — так она… как бы тебе объяснить… заявит о своей личности миру. Я, как представитель мира, оценю ее, признаю ее существование, а затем… я уничтожу письмо, а Моника исчезнет со спокойной совестью. — Хера. С. Два. Ты расскажешь Черному, и я труп! Ты обоссыша видел? А одноухого? А Вайолет станет безголовым или, еще хуже, мертвым. — Письма — это старый психологический прием. — Я сказал, нет, точка. Ищи другой прием! Они не замечают, как к ним подкрадываются. Вайолет подскакивает на месте, когда видит Клода Фаустуса. Его длинная фигура нависает над ними. Клод смотрит Бэмби в глаза. Его лицо больше похоже на грим для Хеллоина: местами фиолетово-сиреневое, опухшее, с садинами. Среди этой живописной россыпи сухо блестят глаза, напоминают терновые кусты: они пожирают юношу долго и тяжело, надвигаются шипами. Бэмби медленно поднимается с места. Осторожно, как если бы боялся сделать лишнее движение при встрече со злой собакой. Клод не произносит ни слова, молчит и Вайолет, никто не понимает, что происходит… Когда Бэмби делает рывок в сторону, к выходу, его перехватывают руки. Ведро падает. Одна рука держит за капюшон, а вторая обхватывает талию. Бэмби вонзается ногтями в ладонь и лягает ногой, удары проходят по телу, которое терпит их… недолго: нечто сильное швыряет юношу к стене, бьет кулаком в лицо. Яркая вспышка боли заставляет закричать: зубы впечатались в губы, а рот заполнился металлом. В черепе пульсирует маленькая преисподняя: произошло короткое замыкание и ее дежурящих чертей поджаривает на ярком огне. В ушах звенит. — Он убьет… тебя, — плевок с кровью летит на пол. — Ты труп! Умник вдавливает Бэмби в бетонную стену: тускло сверкает лезвие. Его грязный конец приставляют к глазу. — Да ты что? Вот это да. Чокнулся… Окончательно чокнулся! Бэмби бросает взгляд на рабочих прачечно: «Помогите», а затем — на камеры: охрана все видит. Охрана видит, она знает, Клод не учел этого… или он планирует успеть до того, как сюда придут? Тогда он должен действовать быстро… Умник ловит его взгляд. Он усмехается: — Даже не надейся, здесь слепая зона. И правда, Бэмби не учел, что они с Вайолетом выбрали самый укромный уголок, которые рабочие устраивают для «перекуров». Старики и Язык сгрудились в другой части прачечной. Никто не хочет иметь дело с психопатом, разве что пепельноголовый старик бросает: — Отпустил бы ты мальца! Вайолет и вовсе не хочет участвовать, он бросается прочь и стремглав выбегает из прачечной, по пути задевая плечом Языка. Что-то подсказывает, Бэмби так просто не уйдет. Волосы на затылке шевелятся, тело прошибает морозный пот, на дно желудка сыпется галька. — Что я тебе сделал? — Да… хоть ты и парень, но ничем не отличаешься от них. Них? — …Женщин, которых я наказывал, но возвышал. Я хотел одарить привилегией и тебя, сделать лучше, но низкосортные люди, вроде Черного, и всех прочих… никогда не поймут, что такое — быть мной. Настоящим убийцей, судьей и палачом. Бэмби усмехается: — Знаешь, после всего… звучит не очень убедительно. — Скажи это моей шкатулке трофеев. Я храню его в домике у озера, у озера цвета твоих глаз… Ногти, которыми они пытались вырвать мое лицо… волосы, медальоны, серьги, которые я вырывал из их плюшевых сладких мочек… Я бы хотел пополнить трофеи и твоими глазами, но сделаю кое-что лучше.***
— Я сваливаю! Сваливаю, сваливаю! — Вайолет мчится по коридору. Не завидует он Бэмби, у того психопата видок был — ушатаешься! Вайолету жалко, но ничего он не может сделать. Жизнь научила — если ты кому-то не можешь навалять с уверенностью носорога, лучше беги. Ускользай, избегай, не вмешивайся. Своих проблем хватает. — Стой, — раздается стойкий и убежденный голос. Он, как лампочка, только под плотным слоем тканей, моргает и гаснет. Моргает и гаснет. — Надо рассказать Черному! Ты видел того типа? Он явно что-то задумал сделать с Бэмби! Черный должен знать. — Ты сама слышала, что Черный со мной сделает, если увидит! — Не бойся, Вайолет, скорее! — Тебя нет, Бэмби сам сказал мне! Тебя нет! Я тебя вообще игнорирую! И письмо твое писать не буду! — Хорошо. Я уйду. Обещаю, Вайолет, я покину твой разум, только передай Черному, где Бэмби. Он нуждается в помощи! Скорее! Черный хотел бы это знать. — Откуда знаешь?.. — Я чувствую, как любая девушка. Вайолет едва не врезается во что-то огромное. Пышет кисло-лимонным жаром и потом. Толстощекий (а еще толстозадый, толсторукий и толстобедрый) отмахивается от негра, как от мухи: — Кривая траектория — твоя проблема, пацан! «А я их знаю! Они вроде тусуются вместе. Скажу им!» Вайолет набирает в легкие воздух и выпаливает: — ВпрачечнойБэмбииУмникпацанвбедедумаювызнать. Все! — он машет руками, готовый отталкивать окружающую действительность, и убегает прочь. …А потом он приближается к логову зверя. Любой заключенный знает, что эту камеру следует уважительно обходить, держась на расстоянии, но он, сумасшедший, несется прямо на нее, как петух ужаленный. «Я просто пробегу мимо: друзья уже бегут его выручать, я уверен!» — Этого недостаточно, Вайолет, Черный тоже должен узнать! Не будь таким трусом, Вайолет! Возможно, от тебя зависит жизнь человека! Ты должен его найти! — Посмотрю во дворе! — Во дворе его не было! — Аа-а, ладно, черт с тобой!.. — Черный, не бей меня, но я пришел сказать, там Бэмби… его какой-то человек. в очках… Умник… нет, Обоссышь, в общем, они в прачечной, и мне кажется, пацан бы хотел, чтобы ты знал! У них там все не по-доброму как-то… В общем, вот. И он истерично визжит и вжимается в стену, готов отмахиваться руками, когда Черный подскакивает на ноги, он еще бросает на пол книгу, которую читал до этого: тяжелую книгу. Что-то неумолимо надвигается на парня… Нет, нет, нет, БОЖЕ! …Шаги стремительно удаляются по коридору, а Вайолет не верит ни ушам, ни глазам. — Уф! — выдыхает он и проветривает торс, хлопая тканью футболки. — Я чуть в штаны не наделал! Хесус, спасибо, что живой, Господи, Хесус! Укоризненный, но мягкий голос Моники не утешает: — Вайолет, без обид, но тебя никогда… никогда не полюбит ни одна девушка. О, а он читает «Двенадцать негритят», так мило! «И остался один… трусливый трус. И звали его Вайолет». — Не смешно, знаешь ли! Моника хихикает.***
Биг-Бен делал вид, что Черного не существует. Он и так сделал тому одолжение: добавил в черный список пацана. Этого прощелыгу, который похож на затычку: толстяк встречал его повсюду. И даже, не смотря на то, что прощелыга не высовывался без сопровождения Черного — Биг-Бен почему-то именно его встречал чаще всего. Парадоксально? Черного как бы не существовало. Он — это длинная, приплюснутая тень, она падает на предателя с уверенной физиономией: высокомерной, злорадной. — Никакой он не уверенный и уж точно не злорадный, — уверял Бард. — По мне так пацан напуган до смерти, и вид у него виноватый. Пришибленный. — Злорадный, — настаивал Биг-Бен. — Ничего ты не понимаешь. Черный его от себя не отпускает, боится, что я ему позвоночник раскрошу. И правильно боится. А эта сопля перья распушила, возомнила, что ей ничего не будет, что она меня — нас! — провела! Им приходится соседствовать в камере. Биг-Бен делает что хочет, а мальцу приходится тесниться и «не пикать», как он говорит. Иной раз толстяк ловит на себе взгляд, полный странного, запутанного выражения, но стоит повернуться, как Бэмби утыкает лицо в пол. Черный не спускает с бывшего товарища глаз. Выглядит он спокойно для человека, который живет рядом с ходящей бомбой замедленного действия. И все же Бига не проведешь — Черный ловит чужие движения, жесты, мельчайшие движения, которые могут ему подсказать о его настроении. Пацана от себя не отпускает. Смешно: он даже на толчок его сопровождает. — Я все думал, кого он мне напоминает, — делился Биг-Бен со своим единственным другом. — У бабушки моей жил как-то чихуахуа… Ножки-ниточки, голова большая, глаза пучил. Тоже везде его с собой таскала. Однажды я на него чуть не сел. Бард качал головой: — Биг… А потом началась заварушка с китайцами, неонацистами и неким Фаустусом. О деталях Биг-Бен и Бард не знали, кроме того, что Черный лишился короны и Лау больше не на его стороне. — Жалкое зрелище, — вздыхал, отнюдь не с сочувствием толстяк. Каждый прием пищи в столовой они могли наблюдать две одинокие фигуры: одна сутулая, тщедушная, другая уверенная в себе, но — одна. До них никому нет дела, и в тоже время, они, как потерпевшие кораблекрушение: держатся на остатках шлюпки, вокруг кружат акулы. Капля крови. Акулам хватит одной капли крови, чтобы атаковать и растерзать выживающих. Черный стал слаб. — Все из-за прощелыги, — Биг-Бен тяжело вздыхал и протягивал. Сопел носом. Нет, он не сочувствовал. — Прощелыга — голова всем проблемам. Сначала он нам раздор учинил, а теперь всей тюрьме… Не послушался меня — теперь расхлебывает. Бард фыркал: — Тебя послушать, так Бэм — гроза Алиент-Крик. Да посмотри на него! Ходячий призрак. Черный его держит потому, что дал слово. — Черный думает другим местом! — Ты правда так считаешь? Абсурд! Биг, ты не меньше моего знаешь, что он пережил, и говорить так о Черном… Ну не знаю. — Вот именно. Не знаешь. Скоро тюрьма накрылась тенью войны. Повсюду, с любой стороны могла прилететь тычка. Тебя могли избить за косой взгляд, за то, что ты дышишь не в том месте. Людям — простым людям — это не нравилось. А затем начались облавы. Пошел слух, что среди заключенных завелся дурно пахнущий козел. Он и проблеял всю правду-матку. Лайал лаял не переставая. Новые охранники, натыканные на каждом углу, создавали напряжение. Драки, бессмысленная резня все равно не прекращались. Лайал рвал и метал. Тодд как-то уронил в толпу свое слово: «Черный не справляется, как ни крути, видимо, железная дипломатия — не то, что нужно нашим людям», чем вызвал бурную волну обсуждений. Бард тогда ответил ему: — Может это из-за того, что чуть ветер ни туда дунет — кто-то перебегает с корабля на корабль? — Все знали, что Тодд примкнул к другой группе, со странным и сомнительным составом в виде неонацистов. Тодд отвечал спокойно, он всего лишь пожал плечами: — Кто знает, но верных людей он лишился точно. Ходит слушок, он вообще один скоро останется. Совсем один… Как по мне методы должны работать или они изживают себя и тогда… — Закрой рот, Тодд! — На этот раз вмешался Биг-Бен. — Что ты знаешь об этом? Он тебе лично рассказывал, какого это? — Нет, не рассказывал, — У Тодда все же дернулось лицо. — Но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы смекнуть что к чему. Черный повздорил с кем не надо, поделил кое-что с кем не стоит… и сделал что-то еще, возможно… он же «мне лично не рассказывал». И вот… результат. Кто будет за это отвечать? Нашелся один толковый человек. Клод Фаустус. Слышали о таком? Биг-Бен закатил глаза и затряс головой, его второй подбородок затрепетал: — Бард об этом и говорит, Тодд. Знаешь, как в России говорят? Konej na pereprave ne menyayut. А ты тот еще скакун, не так ли? — Как ты меня назвал, жирная бородавка? — Я тебе череп сейчас вправлю, может догадаешься! Назревающую стычку удалось избежать благодаря охранникам, которые их разогнали. — Поверить не могу, какую чушь они несут! — жаловался Биг-Бен, когда они с Бардом гуляли во дворе. — Они даже не представляют, как сложно держать все под контролем! — Угу, — соглашается Бард. — Особенно с такими людьми, — он сплевывает на землю и поправляет головную повязку, просовывает в нее палец и чешет сопрелую кожу. — А ведь он остался совсем один, а? Бэмби не в счет: тот даже канцелярский нож не держит. — Не держит, а умудряется убивать… — бормочет Биг-Бен. — Опять ты… Биг, столько времени прошло, может вам надо обсудить все? — Не буду я ничего обсуждать. Мне больно, Бард, не могу, неужели непонятно? — Понятно все. — Ты знаешь, а так получалось: все, в кого я влюблялся, они… брезговали мной. Или уходили. А если оставались, то им было всегда что-то нужно. Что-то еще. И я это знал, и — они. Странное чувство, на тоску по дому похоже, знаешь это? Когда ты уже дома, а говоришь себе: «Я хочу домой!» Но… Ариэль не такая была. Она — особенная. С ней я чувствовал, что уже близок к дому. Вот он порог, стоит открыть дверь и… я ее не уберег… — Твоей вины нет. — Я должен был ее защитить, но… боже, что я делал?.. Вскоре другая новость разлетается по Алиент-Крик. Бард спешит сообщить ее другу: — Слышал? Черный надрал Умнику задницу! Надрал, черт возьми! Биг-Бен шлепает себя по бедрищам, от чего раздается звонкий шум. — Надрал? Да он не просто надрал ему задницу! Обоссал скотину, как ему и надо! — Он тоже слышал новость, но от другого человека и, видимо, более подробную. — Тодд съел говна! Хочу посмотреть на его рожу! Они смеются. Бард впервые за долгое время видит Биг-Бена в хорошем настроении. А затем… на следующий день он решается поговорить с ним. Они бредут по коридору, который, как переходник, соединяет жилой корпус с остальной частью здания. — Биг… ты знаешь, что я на твоей стороне. Слушай, мы оба знали пацана… Просто… я долго кумекал над этим… Когда ты представляешь человека, который пакость сотворил, они же должны, ну, не знаю, сойтись в голове? Пакость и человек? Биг, ну не сходится у меня смерть и наш пацан. — Он не наш пацан. Он гнида подколодная. Расчетливый убийца-маньяк. — Биг… ты правда в этом уверен? — Что ты все заладил? Биг, Биг! — Может мы погорячились и его стоит выслушать? Да и Черный не стал бы крысу держать. Ты знаешь, как он с ними. — Черный думает не тем местом. — Это не так, Биг. Давай, хотя бы… Около них останавливается темнокожий парень, он тяжело дышит, он бежал от кого-то или куда-то. И он смотрит на них безумными глазами, и белок около темной радужки кажется кипенно-белым, изо рта разве что струи пара не вылетают: — В прачечнойБэмбииУмникпацанвбедедумаювызнать, — выпаливает на одном дыхании. — Все! — И мчится дальше. Бард переводит взгляд на Биг-Бена: «Ты хоть что-то понял?» — Прачечная. Бэмби… В беде? — толстяк как будто подтверждает смутные догадки Оборотня. Значит, ему тоже не послышалось. Бард говорит: — Думаю, стоит сходить, проведать… Биг-Бен кривит губами, его подбородок сморщивается, как рожица тыква на Хэллоуин. — Обычная история, нам-то какое дело? Пусть что хотят, то и делают! Мне плевать! — Может хотя бы Черному передать? — Это не наше дело, Бард. Не наша. И точка. Забыл, как меня зовут? Биг-Бен. И срать я хотел с высокой колокольни на всех своих врагов! — Ну не знаешь, мне кажется, назвать Черного врагом, после всего… Ему тоже нелегко пришлось… Да и его позицию мы не выслушали. — Бард, слушай, вот ты меня поражаешь! Черный — больше не наш человек. А его припизденыша я готов лично, голыми руками пришибить! Напомнить про главную жертву? И ты говоришь мне такое? Мне? Чем ты руководствуешься? — Не знаю, может все не так, как кажется? — С чего такие мысли? — Биг, мы оба знаем и Черного, и Бэмби. Polozha ruku na serdce.Скажи, пацан способен на убийство? Он такой? Если да, то мы с тобой ни черта не разбираемся в людях, и то, что мы тут сидели — было за зря. — Кря, blyat', честно слово! Im govorish', govorish', oni odno i tozhe. Poka petuh v zhopu ne klyunet. — Не надо со мной по-русски. — Сам начал. «Polozha ruku na serdce!» Ты хоть знаешь, что это значит? — Догадываюсь. Иначе не говорил бы. — Это душевное, Бард. Это… а, черт с тобой! Я скажу так: не совсем уверен, что Бэмби на такое способен, все-таки он пацан с молоком на губам, щенок наивный, но! Что-то здесь не чисто, и кто-то повинен в смерти моей Ариэль! И Черный повел себя не правильно. Он вообще все сделал не так! — Так все дело в Черном? Что он не бросил мальца под трактор и не побежал за тобой? — Дело не в этом… Биг-Бен осекается. По коридору, среди неторопливых фигур, проносится Черный. Он едва задевает его своим плечом, не обращает на это внимание. Он сильно торопится. Но даже так — Бард и его спутник успели заметить странное, обеспокоенное выражение его лица, обычно не свойственное ему. Он уже одолел своего главного соперника — и это все знают. Он вернул свой статус. Это тоже все знают. Так что?.. Бард переводит взгляд на толстяка: — Может и правда случилось что-то? Биг-Бен пожимает плечами. Какое-то время они просто стоят молча, пропуская мимо себя плывущие фигуры, а затем Бард говорит: — Тебе не кажется?.. — Да. Идем. Просто посмотрим! — Ага.***
У Бэмби получается немного выдохнуть, когда он видит: Черный появляется в прачечной. Должно быть, Вайолет… Спасибо, чудак. Спасибо, Мартышка. Беглым взглядом мужчина оценивает обстановку: живую ловушку, в которую угодил юноша, оружие в руках нападавшего, его состояние, а так же людей вокруг, кто именно: бесполезные старики, безъязыкий парень. — Глядите-ка, призвал, как Сатану на барана, — усмехается Умник, его жаркое дыхание обдает лицо Бэмби. — На агнца, — поправляет он, цедя сквозь зубы. — Нет, — вмешивается Черный, — на оленя. Который постоянно во что-то вляпывается. В голове не укладывается. —Ну извини, что попал за решетку и меня окружают одни маньяки и извращенцы! — Заткнитесь. Оба, — Клод делает нажим рукой, и лезвие вдавливается в кожу на шее. У Бэмби сердце проваливается в желудок, а в черепной коробке звенит морозная пустота. Место укола жжет огнем. — Стой где стоишь, Михаэлис, — Клод поднимает лицо на Черного и склабится. — Знаешь, в чем была твоя ошибка? Ты его спрятал. Ты спрятал его, припоминаешь?.. Черный оглядывает его с головы до ног, во взгляде ничего, кроме презрения и холода: — Тронешь мальчишку, и обещаю причинить тебе боль, о которой представления не имеешь. Отпусти его, Клод, ведь тебе нужен я. Я здесь. — Ты его спрятал, — Клод зачем-то повторяет это снова и снова. «Кажется, он окончательно сошел с ума, — думает Бэмби. — Раз так, дела плохи». Рука убийцы дрожит, и становится страшно, что она в любую секунду дернется. Сатана, который хочет спасти агнца от жертвоприношения, — достойный сюжет, не так ли? Только вот хорошо ли он может закончиться? — …Как мужчина с мужчиной. Выходи. — Ты его спрятал. Это была твоя огромная ошибка! Ты ошибся! «Покажи мне, кто тебе важен, и я покажу, как смогу манипулировать тобой». — Клод, повторяю, ты и я. Хочешь мне отомстить, ответить за достоинство, — я пришел. — Ты так и не понял? Ты притворяешься, что не понял? Мне нечего терять, и я УЖЕ МЩУ. СМОТРИ, ТВАРЬ! Смотри… Бэмби разворачивают, его лицо оказывается напротив лица Умника, оно пылает, хоть и остается таким же бледно-синюшным. Все происходит быстро. Лезвие перемещается от его шеи вниз, оно скользит по воздуху, оттягивается назад, а затем, словно нападающая оса, опускается. Вспышка боли опережает осознание происходящего. Так, Умник вонзает свою кривую заточку, заточку с хлипкой и шатающейся ручкой, которую даже оружием нельзя назвать, в живот Бэмби. Один, два, три! Оса с яростью опускает жало. Снова и снова. Бэмби хватает ртом воздух. Он, как рыба, выброшенная на раскаленный песок: все его существо содрогается изнутри, внутренние органы вспыхивают: то съеживаются, то растут до исполинских размеров, им не хватает места, и они вылезают наружу. Кто-то залил груду папье-маше бензином и поджог: в груди завалялись склянки со взрывоопасными веществами, они взрываются, искрятся. Вот, что происходит у него в животе. Сильная хватка рук прекращается, юноша хватается за стену, он шарит рукой впереди, но в глазах плывет и кружится, — кто-то посадил его на карусель — к горлу поднимается булькающий ком. Бэмби сползает по стене вниз, его тело оседает на пол. Он слышит оглушительный топот: кажется, что бежит слон. — Забавно, капитан, не находите? — раздается знакомый голос. — Чего забавного?! Тюфяк умирает! — Смерть символизируется барышней утонченной, скелетезированной, — голос похож на Черного, но только более спокойного. Образ дворецкого из рекламы чая подошел бы ему как нельзя лучше. — Но, капитан, что если смерть буквально — громогласная и огромная? Как слон. Слон вжимает пол на уровень ниже. Перед глазами плывет знакомое лицо: мясистый нос, свисающие щеки. Все рыхлое, пятнисто-розовое. — Надо зажать рану! Бард, дай что-нибудь! — Что?! — Что угодно, разорви одежду! Скорее! Он теряет много крови… Бэмби, слышишь меня? Не отключайся! Слушай мой голос! — Держи, футболка! — Зажми вот здесь… Сильнее! Зовите на помощь! — Биг, боже, что он делает, Биг? Он сошел с ума! Просто сошел с ума! — Бард, не до этого, сам разберется, жми сильнее, вот так! Да позовите вы на помощь, diletanty, blyat'! — Биг… ты прос… -ил меня, Биг? — спрашивает Бэмби. Он теряет голос, но губы еще согласны двигаться. У толстяка из глаз течет, он не может смахнуть слезы, так как обе его руки заняты. Вместе с болью, которая растекается от желудка вверх (так дрель наматывает внутренние органы), Бэмби ощущает крепкое давление. Это так странно. — Нашел время! Молчи! — Прости меня… — Да помолчи же говорю! Тем временем Черный с ноги бьет в брюшные мышцы Умника: противник клацает зубами, теряет равновесие и сокрушительно падает на пол, роняет заточку. Черный подбирает оружие, ощущая влажную от пота, нагретую рукоятку — она хлипкая и шаткая. Ничего страшного. Это не помешает. Он бьет Умника кулаком в лицо и повторяет удары, снова и снова, до тех пор, пока тот не перестает сопротивляться и не размякает, куда больше напоминая тряпичный манекен. Если у Клода и был шанс увернуться или ответить, то он его использовал в прошлой драке. В этот раз движения Черного скоординированы и напористы настолько, что не оставляются врагу возможности. Голову Клода оттягивают вверх за волосы. Его рот распахивают, словно пасть выдрессированного пса («покажи зубы»), цепляются за нижнюю и верхнюю челюсти. Черный набирает легкими воздух до предела, сжимает пальцы на Умнике, а затем раздается звук, который никто из присутствующих не забудет уже никогда — влажно-протяженной, надрывной, костистый. Он напоминает о том, что плоть человеческая — податливая, как тесто, если только найдется сила. Челюсть распахивается капканом, она и должна была распахнуться широко, отвратительно вывернуться; из глотки Черного раздается крик, который заглушает вопли и стоны жертвы. Позже, один из свидетелей, мексиканец по имени Хоссе Бучес расскажет, что видел: дьявол проникает в тело человека через глаза и наделяет их сумасшествием, а тело — недюжинной силой: «Если это не сам дьявол, то я не знаю, кто! Но, клянусь, в ту минуту я молился!» Пурпурное месиво, а не лицо: так, в живую плоть загнали фейерверк, и он вспыхнул, оставляя после себя букетные пестрые россыпи. От зрелища свежего фарша кого-то рвет на пол. Натужной, хлюпающий звук ужаса и отвращения. Кровь обильно капает на пол и стекает по рукам палача. Черный снова поднимает заточку, на этот раз ощущая ее холодность. Без колебания он приставляет лезвие к шее Клода. Рождается новый звук: булькающий, рваный… Тело конвульсивно дергается несколько долгих мгновений и замирает, свешивая голову, пальцы держат ее за волосы. Опадающий труп бросают на пол, как мешок с мусором. Черный выпрямляется, его грудь тяжело и шумно поднимается и опадает, он смотрит на содеянное: можно не сомневаться, что враг сломлен. Затем он переводит взгляд на массивную, почти сферическую фигуру Биг-Бена, на лежащего на полу юношу, в луже крови, — господи, какая она огромная — и Барда, который пялится на убийцу ошалелыми, выпученными глазами, его рука все еще пытается зажимать рану на чужом животе. Тело мальчишки такое тщедушное… Нет никакой надежды. Диаметр лужи. У диаметра лужи есть критическая граница. Когда-то… в другой жизни… Михаэлис слышал об этом. Возможно, на лекциях в колледже. Глаза Черного поддернуты поволокой. Пошатывающейся походкой он бредет к двери, встает напротив красной тревожной кнопки и резким движением опускает на нее локоть. Раздается сирена. Нет никакой надежды. Ее никогда и не было. Бэмби слышит ее волчье завывание: оно теряется, угасает… появляется вновь. Настойчивый голос где-то сверху, там, где должен быть слоноподобный господин смерть, продолжает звать: — Бэмби, не закрывай глаза!.. Бэмби, борись!