(Вопль Лайала вонзается в воздух, как бульдожьи челюсти, режет слух).
— Спасибо, мистер Лайал, вы можете нас оставить, — к Фердинанду поворачивается темнокожий. Мистер Лайал кивает, резче, чем следует, и бросает острый взгляд на заключенного, о чем-то предупреждает, но Себастьян не считывает. Он смотрит перед собой, пытается вспомнить, как выглядит косатка, о которой сказал бы Бэмби. Уже будучи в дверях Лайал обнаруживает: приподнимает загаженный ботинок, его лицо чертыхается, совершенно точно чертыхается. Дверь захлопывается. Чайки, поправляя костюмы в талии, присаживаются напротив. Они не представляются, как обычно, Себастьян не спрашивает. — Итак, Михаэлис. Сказали, вы готовы говорить без адвоката. Он должен заставить их представиться, но… — Есть сигарета? Белый заученным движением засовывает руку за пазуху и достает на свет пачку красного «Мальборо». Длина цепи позволяет прикурить и затянуться. Наблюдая, как заключенный выпускает изо рта струйку дыма, один из них спрашивает: — Догадываетесь, о чем мы хотим поговорить? — Догадываетесь, что я не намерен говорить? — Наш отдел работает не просто с убийствами. А хм… с особо тяжелыми случаями. Лучше тебе, то есть вам, развязать язык, это в ваших же интересах. Ну так расскажете, как так вышло? У Черного уголки рта тянутся вверх, а затем резко вниз. — Вы как будто вчера родились. Что, нынче в тюрьмах маргаритки нюхают? Везде происходит, и не пытайтесь убедить, что сделал нечто из разряда вон. Самозащита. О чем еще может быть речь? — Не везде, — отрицает темнокожий. Черный мысленно дает им прозвища: негр — Палка, а у второго на пиджаке свежее пятно от масла или чего-то похожего. Даже если на следующую встречу придет в свежем — останется Пятном. Так это в жизни работает. Перед внутренним взором плечи Бэмби приподнимаются, они тонкие, тощие, Черному всегда казалось, что с такими плечами жить нельзя. «Есть вещи, которые не вернуть, — замечает Бэмби и кривит рот, а вот он Черному казался слишком… — И хоть море большое, чайка все равно пролетит именно в момент, когда выныриваешь из воды. И она спустит на тебя весь свой завтрак и еще вчерашний ужин в придачу, это точно… Я не оптимист, можешь не говорить». — Своему брату вы тоже челюсть готовы были напополам разорвать? — а это уже спрашивает Пятно. У него вид человека легко раздражаемого. Пятнышко. Даже не Пятно. — Работа в полиции начисто убивает все человеческое? — Черный разлепляет губы, как будто вновь в первый раз после затянувшейся тишины. Во рту сухо. Он снова затягивается, а цепь издает металлический шелест. Он бы легко заткнул Пятнышко, заставил потерять самообладание, он бы унизил его, в этом можно не сомневаться, в наличии все инструменты, но — хочется докурить сигарету. Тишина любит всасывать дым. — Да уж не тебе говорить о человечности! — восклицает Пятно, он как будто даже искренен: уголки глаз сморщиваются, почти как фольга. Палка изъясняется куда спокойнее, Черный уже решил, что беседовать будет с ним, игнорируя его коллегу: великовозрастный щенок ничего не смыслит в правилах и манерах. Палка говорит: — За тринадцать лет работы я видел, как людям челюсти распахивали, как капканы, но те, кто мог вытворить подобное, были носорогами по два метра ростом. Такие за секунду, голову, как орех расколют голыми руками и не поморщатся. Вы не обладаете такой физической силой. — Тринадцать лет работы, а не знаете, что такое состояние аффекта. — Есть запись с камер, на которой вы жестоко и хладнокровно убиваете другого заключенного. Нечего сказать? Вмешивается Пятно: — Посмотрели твое дело: поди ж ты, в суде так красноречиво убеждал всех, как случайно убил собственного брата. Такой вот невиновный человек! Сажают по воле рокового случая, в кинохах такое любят. И вот, что мы видим теперь… Этот интеллигентный мужчина, дантист, из хорошей семьи, весь такой лапочка, бла-бла-бла, голыми руками разрывает человека, наносит множественные удары. Не знаю, как ты, Себастьян Михаэлис, но на записи я видел настоящего убийцу. И не надо нам говорить про жертву нападения. Признайся, ты ловил кайф. — Состояние… — …Аффекта? — перебивает Пятно, его передние зубы крупные, и они блестят в свете лампы. — Твое любимое слово, не так ли? Почему ты просто не вырубил Фаустуса, а? Мы пришьем это в твое дело, и вся твоя невиновность накроется тазом. Черный молчит. Вмешивается Палка. Он скрещивает пальцы, которые выставил перед собой. Своим ровным, спокойным голосом, он хочет направить диалог в другое русло: — Мы тут все свои, давайте, как есть. Мы же помочь хотим. Мистер Фантомхайв был что-то вроде вашей… давалочки? Поэтому вы так разозлились? — Твоя давалочка ждет тебя дома. А он — просто мой. — Друг? — Я этого не говорил. Пятно часто кивает, а затем выдает: — Но чего мы говорим в настоящем времени? Тот парнишка-то… — Пятно поворачивает лицо к Палке. Палке опускает взгляд на бумаги, прикрепленные к планшету, поднимает один листок, затем второй: «Сиэль Фантомхайв». — Фантомхайв, — гаркает Пятно и снова странно, агрессивно кивает, — его больше нет в живых. А все почему? Да потому, что в вашей тюрьме происходит такая вот ебанина! По сути, неправильные, чудовищные вещи. Насколько знаю, Фантомхайв был вовсе неплохим человеком, ну сел парнишка по глупости, но у него был шанс все исправить, так не думаешь? У него вся жизнь была впереди. А теперь нет у него ни единого шанса, потому что такие, как вы… Палка его перебивает. В отличие от Пятна в нем почти нет эмоций. — Вы имеете право потребовать адвоката. — Они повторяют это уже не первый раз. — Не нужен адвокат. Я убил Фаустуса в целях защиты. Вешайте, сколько полагается, и разойдемся, а Лайалу передайте… — он задумывается, его глаза сверкают: — я здесь король, так было и так останется. Если он не способен обеспечить безопасность… — Он не договаривает, а просто смотрит в глаза Палке. Палка не отводит взгляд: маслянистые, черные глаза, как нефтяные скважины. Разговор окончен. Темнокожий помечает у себя в документах, — проставляет много чаек в виде галочек — затем посетители встают со своих стульев, один из них чрезвычайно громко скрипит.***
«Тот стул…» — Какой стул? «Стул в кабинете, который противно скрипнул… неотмытая кожа косатки. Они все — обосранные косатки, Себастьян, и это их проблемы». За стенкой кричат. Истошно, отчаянно. Долго. Про себя Черный прозвал соседа Орангутангом. У Орангутанга не выдерживает психика: крики могут продолжаться несколько часов к ряду. Раньше его не без удовольствия затыкал Томас, иногда при помощи своей дубины, но Томаса давно не видно, на дежурстве только Эдвард или Джерри, кто-то из новых, а им безразличны крики. Они не сидят в четырех стенах. Они знают, сколько времени, и они видят чужие глаза чаще, чем даже нужно. Черный не заснет. Он стучит алюминиевой миской: от старой штукатурки отваливаются особо засахаренные экземпляры. Как-то Бэмби обозвал местный ремонт «глазурью тухнувшего торта». — Если представить, что тюрьма — это торт, то заключенные — паразиты. Мерзкие личинки, которых хотят спрятать за чем-то благовидным. Чтобы подальше от глаз, понимаешь? Так вот я бы был той личинкой, которая жрет исключительное сладкое. Никакого мяса — только стареющие торты. Мой вид личинок — роковая невинность, но есть и другие, те, что жрут падаль. Вот таких не исправить, нет, сэр. Выпусти их на волю, и они продолжат кишеть по запаху крови. Неблаговидные, мерзкие личинусы. Некоторые уже вылупились в мух… Погляди на того верзилу. Слышал, он прирезал троих людей в баре. Просто так. Этот же голос в уме произносит: «Ты не виноват, Себастьян. Так же, как не виноват с дедушкой и с братом». — Я держал тебя при себе, каждую минуту… Каждую… Ни на секунду ты не покидал моего поля зрения. Но тогда… я захотел просто побыть один. «Знаешь, может быть, для меня это лучший выход? Имею в виду, для такого, как я». Черный распахивает глаза. «Я разговариваю с собой. Сиэль мертв».***
В какой-то момент он наблюдает за шевелением мыслей в голове. Ему ничего не остается делать: книги или бумагу с карандашами запретили выдавать. Так сказал Эдвард. Это единственное слово, которое он произносит: «Запрещено». …Они шевелятся в его мозгу, как все те же личинки. Им полюбилось одно-единственное местечко в памяти — лакомо-свежее, пурпурно-воспаленное — и они устремляются к его пульсирующему комочку, прогрызая прямые ходы сквозь прочие мысли. Когда это становится нестерпимо, Черный вскакивает с койки и делает упражнения: он отжимается от пола. Когда он ложится обратно, то считает в уме. Надеется, провалится в сон. Взгляд замечает крошечную камеру в верхнем углу. В следующую минуту он обнаруживает себя вскакивающим с места, приближающимся к стене. Он бьет в стену кулаками. У боли, вызванной гневом, отвратительный вкус. Ничего другого не остается. Они видят на камере кровь. Они приходят. Они? Всего лишь перепуганный мальчишка. Джерри. У него глаза размером с блюдце. Ему многому предстоит научиться. — Позови, Лайала, или я продолжу.***
Лицо Фердинанда сквозь крошечное окошко ничем не отличается от стены, которую пытался пробить Себастьян. Единственное, чего на нем не хватает для полного сходства, так это крови. — Выпусти меня. Я не могу сидеть здесь один. Только не в это время, не сейчас… Не могу оставаться наедине с собой, ты не понимаешь этого, Лайал? Как человек, не понимаешь? Фердинанд как будто что-то жует. Возможно, у него во рту леденец или жвачка. — Ничем не могу помочь. Таковы правила. — Какие правила? Покажи их. — Ты позвал меня, раз срочно. Я пришел. Если это все, что ты хотел сказать, — то есть, НИЧЕГО СЕРЬЕЗНОГО — я ухожу. — Одну вещь. Пусть разрешат одну вещь из моей камеры. Всего лишь фотография. Лайал задумывается, об этом говорит его скосившийся взгляд. Он что-то перебирает в памяти или воображает. И все же: — Не вижу смысла поощрять того, кто нарушает правила и всякие человеческие договоренности. Мне жаль. Надо было думать, Михаэлис. Ты меня очень подвел. Закрывай, — это он уже бросает охраннику, чьего имени Михаэлис не знает. Окно над намордником захлопывают. — Скотина, Лайал, ты — конченная скотина. Но никто не отвечает. Им легче всего молчать. Они это умеют очень хорошо. В обед охранник по имени Джерри приносит еду. Поднос с кашей и кружку с чаем он кладет в намордник. Черный не двигается с места. — Засунь себе в задницу. Не забудь Лайалу полизать. — Эй, — раздается в ответ, — я не могу принести тебе фотографию: если увидят, меня уволят, а на мне больные старики и младший брат. Слушай… Не убивайся так, все будет хорошо. — Джерри… если бы не эта дверь, я бы разбил тебе лицо. — Слушай, — повторяет он и придвигается корпусом ближе к проему, он оглядывается куда-то, — тебе не говорили, я знаю: нам запретили, но… Если я скажу кое-что, ты не расскажешь же? Черный приближается к окну и присаживается, он находит взглядом глаза Джерри, они смотрят не на него, а наблюдают коридор, словно там кто-то вот-вот появится. Это заячьи глаза, они взволнованы. Черный не знает, зачем это делает. Наверное, ему больше нечего делать. — Говори. — Только чур ты ничего не знаешь… типа, тебе не говорили, ясно? Джерри делает нечто «плохое» в первый раз. Это слышно даже по шепоту, натянувшемуся в воздухе, как бельевая веревка. Сейчас на него навешают белья. Грязного, постиранного или не очень. У Черного в груди тоже что-то натягивается: похоже на предчувствие. Он облизывает сухие —вечно сухие в этом месте — губы: — Говори уже. Джерри обращает на него свой вечно настороженный взгляд: — Он выкарабкается. Живой. «Он»?.. — И что это значит? — Живой пацан. Мне пора. Черный так быстро придвигается вплотную к двери, что лбом стукается о мелкую решетку намордника. Она вдавливается в кожу. — Джерри, стой. — Ну что? — Что ты имел в виду? Что сейчас сказал? — То, что и сказал. — Он еле ворочает языком. Нерешительность — его второе имя. Но первое же — сострадание, не так ли? — Повтори. Парень пятится от двери карцера, словно заключенный может выпрыгнуть. Вылезти и наброситься на него. — Не попугай. Так и знал, что плохая идея, боже… — Все хорошо, Джерри. Просто повтори. — Я уже сказал… — Твою же мать, Джерри!.. — Ладно. Наш Бэмби жив. Живой. — Живой? — Ну да! Сердце всплывает вверх и уже застревает в глотке. — Уверен? Если врешь, то не знаю, что сделаю с тобой, парень! — Давай вот без этого! Да клянусь. Об этом Лайал говорил еще утром. Он разговаривал со врачами из больницы и Томасом, который дежурит там. Мол, пациент идет на поправку. — Узнай у Томаса больше! Как он… вообще. — Не гонец. — По-человечески. Не будь как они, парень. Где-то нужно иметь свои яйца. Человеческие яйца, Джерри. Заключенный смотрит на Джерри так, словно он — мессия, который задолжал ему пару монет и тот уже умирает с голоду. Джерри ворочает мыслями, на лице смятение: «Во что я ввязался?» Наконец, он неохотно тянет: — Ладно, посмотрю, что можно сделать, но я и так много наговорил. Все, мне надо идти. — Джерри. Он разворачивается. — Да что? В крошечном окошке видны карие глаза. У них такое странное выражение, что Джерри не понимает, что чувствует. Но это похоже на смутную подсказку: он сделал что-то правильное. Карие глаза исчезают, вместо них длинный рот. Он улыбается. — Молодец. Они у тебя все же есть. — Смешно… Нет, правда смешно! — Знаю. Он живой. — Да, живой, — и парень светит своими зубами, его улыбка искренняя, из тех, которые не сдержать. Он как будто до сих пор удивлен, почему Черный не в курсе. Черный кивает: — Ладно, можешь ступать, Джерри. — Ну спасибо за одолжение, заключенный! — Джерри… — Он снова оглядывается. — Не знаю как и когда, — сочтемся. Охранник задумывается, ему сложно представить ситуацию, когда заключенный сможет ему чем-то помочь. И все же кивает. Сначала Черный садится на койку, но его тело слишком возбуждено. Оно как натянутые пружины. Он встает и концентрируется на глубоком дыхании. Вдох… выдох. Внутренний мир догадывается о том, что происходит какой-то раскол. Иначе не объяснить это глубокое облегчение. Губы непроизвольно шепчут: «Живой», а затем повторяют громче: — Живой. Твою мать!.. Живой. И он запрокидывается голову и смеется. Он смеется так сильно, что Орангутанг в соседней камере прекращает кричать. Он притих, вслушиваясь в чье-то еще большее безумие, чем свое собственное.***
Темнокожий мужчина уже надевает пальто и готовится выйти из здания суда, но замечает знакомое лицо около автомата с кофе. Вот он. Бессовестный человек. Его напарник. — Майк, мы так не работаем. — Как так? А, ты про Михаэлиса… Ну ведь правда не знают, выживет он или нет. — Ты сказал однозначно. И мы оба знаем, зачем. — И что? Нужно было сбить с него спесь. — Что ты такое говоришь? Слушай, я не вмешался, чтобы в его глазах не подавить авторитет, но если вытворишь нечто подобное снова… — Ой, мистер святоша! Если так переживаешь за этих выблядков, то, так и быть, не стану. Может быть. Зависит от очередного выблядка. Но этот мне не понравился, вот что скажу я тебе. Мурашки по коже, ты же тоже его взгляд оценил? Дантист? Это шутка какая-то? Вот почему с восьми лет терпеть не могу зубодеров. Все они маньяки. Нормальные люди на такую профессию не пойдут: делать больно, наблюдать страх, слышать страх, видеть слезы… Полировать, сверлить… выдирать. Палка качает головой: шутки Майка ему не нравятся. — У тебя явно была психологическая травма. — Спасибо той суке со «сверлом» и «Милкивэю». — Но какой еще может быть взгляд у того, кто тюрьму держит? — Уж точно не человеческий, тут ты прав. — Мне кажется, в конце, он хотел сказать, что виноват в том, что случилось. — «Кажется» — ключевое слово. — Он глазами говорил: «Я виноват в том, что он умер». Мне кажется, что он не врет, и никакой он не псих. — Какой ты впечатлительный, а… — В нашей профессии важно уметь находить человечность. — А еще — не выдавать желаемое за действительность. Чертов гуманист! — Возможно. Но я верю, что глаза не врут. Человек с совестью и чувством вины — это не потерянный человек. Как минимум. Майкл не ответил, только пожал плечами и вытер верхнюю губу, к которой пристала ворсинка от одежды. Они допили свой кофе, побросали стаканчики в мусорное ведро и направились к выходу, их ждало много работы.***
Из приемника на полу играет песня группы «And One», «Killing the Mercy». Сиэль ее знает наизусть, так как часто она транслировалась по радио, когда он ездил на работу. Ему запомнился ритмичный и мрачный мотив. На Черном темные брюки карго и черная футболка. Он подпевает певцу, словно его голос — это его собственный; начинает двигаться, и движения подсказывают о том, что можно надеяться на стриптиз. Нет, серьезно. У Бэмби в висках пульсирует, он, не глядя, опираясь руками запрыгивает на стол, а его ноги не достают пола и болтаются, как у марионетки. Он боится что-то пропустить, поэтому таращится во все глаза, и со стороны, возможно, выглядит глупо; глаза Черного смеются, а еще они источают какое-то нечеловеческое очарование. Демон похоти, инкуб, вот как он выглядит, и, разумеется, он прекрасно осведомлен о своей гипнотической власти. Впервые Черный развязано и сознательно, игриво и как будто контролируемо демонстрирует свою сексуальность. От такого голова может закружиться у кого угодно.Imprisoned in the cell of hell My execution sealed by law Since years I'm longing for your smell But hope is ending at the door
Черный смотрит ему в глаза, значит, танцует для него. Поверить невозможно. «Это сон, это совершенно точно сон». У Черного сильные руки, он двигает бедрами, корпусом и плечами в такт музыки, лицо играет мимическими мышцами — он изображает роль героя из песни. Тот тоже своего рода заключенный. Заключенный любовью, объявленный вне закона, без права на свободу. И тоже — вынужденный убийца, без выбора. А еще — он ждет его звонка, и грустно-игривое выражение лица говорит об этом, брови сходятся над переносицей, а грудь и талию опутывают телефонные провода, они взялись из ниоткуда, выросли вместо щупалец темной shnuaga. Черный приставляет трубку к уху, но все еще не отрывает взгляда от своего единственного зрителя:Your phone is ringing once a week It's good to hear a voice like home Just twenty seconds left to speak My love died with a busy tone I hear the footsteps on the floor A jailer's scream, a falling key My life is ending here once more The time has come to kill me free*
И правда входит тюремщик: — Вы посмотрите-ка, он тут развлекается, — доносится голос справа. — Оргии устраивает, а притворялся хворым! Это Капитан Лазутчик. Он стоит, опираясь оленьим боком о дверной косяк, руки сложил на груди, а капитанская фуражка напоминает головной убор Томаса. Бэмби шипит на него, и фавн-близнец исчезает. Растворяется в воздухе. На припеве, Черный гладит себя руками: ладони, которые водят вниз и вверх по торсу, задирают футболку, обнажая мышцы брюшного пресса, рядом с черной тканью кожа — мраморно-белая и напоминает об античных статуях. Футболка оказывается на полу, она похожа на обломок космического и живого корабля из темного демона. Сиэль видит явственно: все и правда происходит, хотя он осознает сон. Протянуть руку и коснуться… Но танцор предупредительным движением отступает, красивые глаза лукаво сверкают, Черный подмигивает: «Я так просто не дамся». У Сиэля во рту пересыхает от напряжения, этот заключенный поражает своей гибкостью и проворностью. В движениях сила и какая-то неуловимая, иллюзорная податливость: так хищник может играться с другим хищником, в нежные, но опасные игры. Это иллюзия мягкости, но она — щедрый подарок. «И это все мне?» — изумляется Бэмби. Черный прищуривает глаза, склоняет голову набок, его длинная прядь пересекает лицо. Невозможный. Почему такой невозможный? У Сиэля был один приятель, из тесного гейского круга, так вот он утверждал, что настоящую любовь отличить можно только одним способом: когда человек движением брови приведет тебя в боевую готовность, пиши пропало. Ты обрел свои страдания и радость. Живи с этим. Одно движение бровью. Это сон подчиняется ходу мыслей, или Черный их слышит, но в конце танца он ведет бровью, играет ей, на свой характерный манер, угольно-черный мазок над глазом взлетает высоко вверх, и Сиэль чувствует — вот оно. «Надо сказать Кевину, что он был прав». Черный приближается, а Бэмби уже беззастенчиво лезет в свои штаны; а подумав, и вовсе стягивает. Его эрегированный пенис смотрит в потолок, но Сиэлю не стыдно. «Таких бровей Кевин в жизни не видал. Только я видал. Это мой танец, и я его смотрю». Что-то стучит, сердце подпрыгивает высоко вверх, и Сиэль распахивает глаза. Оконная створка ударяется на сквозняке. Медсестра по имени Шерил ловит ее и закрывает. Она улавливает движение головы пациента и улыбается ему, сверкая своими розовыми локтями, безукоризненно белым чепчиком, напоминающим рождественский сугроб. Черный ошметок, белый чепчик. Какой контраст между темным внутренним демоном и живым человеком. — О, вы проснулись. Вот и славно. Как раз пришла, вас проверить. Шерил напоминает вертлявую стрекозу. Все ее движения быстрые, ловкие. Сиэль не успевает и глазом моргнуть, как она задирает одеяло, а он совершенно точно чувствует что под ним. Его пенис, по которому проносятся тихие отголоски чего-то мучительно-приятного, даже музыкально-ритмичного, по-прежнему стремится вверх, только вот теперь Сиэлю стыдно. — Не надо, — запоздало шепчет он и отворачивает голову к стене. Шерил не обращает внимания на незатейливо бесстыдный орган, она осматривает швы, их в одном месте собралось неприличное количество, как она же пошутила в первые дни: «Да у них тут вечеринка, поглядите-ка», словно Сиэль — ребенок. — Теперь вечеринка с приглашенным стриптизером, да? — она улыбается, затем возвращает одеяло на место и трогает его лоб. Вчера у него поднималась температура. Шерил устраивает под его подмышку градусник. — Извините, — говорит он. — Что, снилась девушка? — У меня горячий парень. — О-о-о, даже так, — протягивает Шерил, у нее на щечках румянец, а глаза веселы и добры. Сиэль подумал, что если бы не его ориентация, то, возможно, влюбился бы. Хотя Шерил старше лет на пять-восемь, он не спрашивал, не хотелось. Подумает еще, что он ей интересуется. — Если бы вы его видели, то все бы поняли. — Идеальный принц, о котором грезит любая женщина? — Скорее король. — Вот скажите мне, и почему это все короли оказываются геями? А что нам делать? — К слову, так вышло, что я отбил его от женщины, — говорит Сиэль. Он не знает, зачем. Чтобы отвлечь Шерил от неприятного инцидента? Шерил упирает руки в боки: — Да вы — опасный крендель, мистер Фантомхайв, — шутит она. Он читает в ее глазах: все-то она понимает, и его нелепые уловки — тоже. — Мне так стыдно, Шерил. — Не надо, дорогуша. Стояк симпатичного молоденького гея — далеко не самое страшное, что я здесь видела, уж поверь мне. Идешь на поправку. Сиэль кривовато улыбается и показывает ей большой палец, мол, здорово. Обе руки он устраивает поверх одеяла, чтобы, уходя, у нее возникло мыслей, что он собирается что-то делать. Ну, с ворвавшимся на вечеринку стриптизером. «Они повяжут его по рукам и ногам и будут долго и нудно… теребить». О, мука! А уже на следующий день его переводят обратно, где о нем начнет заботиться Медсестричка до окончательного выздоровления. — Соскучился? — пошутит Сиэль. Медсестричка, который на самом деле медбрат, покачает головой: «Чаще, чем тебя, я вижу только отражение в зеркале». А еще через четыре или пять часов к нему заглянут первые гости. — Ребята, — улыбается он. Хочется сказать, «рад вас видеть», но язык не слушается: вдруг Биг-Бен все еще не переносит одного вида Бэмби? Но тогда зачем пришел? Есть такое понятие у добрых людей «человеческий долг», может быть, поэтому. — А наш олень стал матерым, да? — пытается пошутить Бард. — Живчик. Как это…? — Самочувствие? Уже лучше. Хотите шрамы покажу? — Да ты ж боевой зверь! Еще бы! — Никаких шрамов, — вмешивается Медсестричка, у него неожиданно строгая интонация. Кажется, все эти встречи в его, хоть и маленькой, но палате, раздражают. — Фантомхайв, лежи смирно, а руки на одеяле. — Не дышите, — пародирует Сиэль грудным голосом. Медсестричка бросает на него взгляд исподлобья. И с каких пор Медсестричка стал таким раздражительным? Видимо, что-то изменилось, пока Сиэль отсутствовал. — А где Черный? — интересуется он и поглядывает на двери, как будто вот-вот там мелькнет знакомый силуэт. Биг-Бен и Бард переглядываются, прежде чем в один голос нескладно: «Он еще не…», «гандоны держат». — Где? — Лайал, — говорит Бард. Биг-Бен надувает щеки: — Лайал — гондон, а держат в одиночке. — И не просто в одиночке, а в шпаклевке. — Чтобы ты понимал, — перебивает толстяк, — туда даже носа не сунуть. Кормят там охранники, полы моют, видимо, тоже они. Малявы не передать, мы уже просили кое-кого оттуда, но цацы категоричные… — Не получается связаться. Бэмби сглатывает, и слюна царапает горло, как колючка. — И давно?.. — С тех самых. Скоро месяц. — Недели три… — Но они не имеют право без законных оснований. Месяц в карцере — это… — Да ты поди им скажи, — хмыкает Бард. — Да что он такого сделал? Бард округляет глаза: — Точно, ты же не знаешь. В общем, когда Умник тебя порезал, Черный, как с цепи сорвался, ну и… того, нет Умника. — Я долго думал, — вмешивается Биг-Бен, — там же камеры. Знаешь, что они сняли? Ровно ничего хорошего для Черного. — Нам уже ребята, кто в теме, передали: на камере было видно все, чего не надо было, а что надо было — не видно. Вот так. — Он с катушек съехал и… в общем, такое наворотил… — То есть?.. Ребята, да говорите уже, как есть. — От Умника мокрое место только и осталось, он… да ну не надо тебе такое слышать, просто, Черный подписал себе второй приговор. Тут без вариантов. Лайалу крышу рвет. Он же, типа, готовился к ежегодной проверке, все дела, а тут наркота, разборки, бунт, жмур в ошметках, записи, а охранник чего делал — непонятно, хуй свой сосал, что ли?.. В общем… типа так. Тут всего намешалось. Биг-Бен печально выдыхает и смотрит на юношу, вид его покатых, округлых форм почему-то немного успокаивает: — Ладно, Бэм, не переживай, Черный за себя постоит. Главное, ты… хм… поправляйся, а там уже как-нибудь решится. — А Черного могут перевести? — спрашивает Сиэль. — В другое место? Биг-Бен пожимает плечами: — Его бы уже перевели, а, так, Лайал отыгрывается. — Собаки кусок, — негодует Бард. — Лайал просто никак не поймет, что быть на месте Черного, это… — Короче, кто-то должен лицом все держать. — Тут не избежать такого рода историй. — Ведет себя, как баба, — кивает Бард. — Истеричная бульдожица. Они смеются, только вот смех не веселый. У Бэмби плечи опускаются, он смотрит на Биг-Бена долгим взглядом. — Биг, я же должен тебе рассказать кое-что. — Давай позже, когда тебе станет… — Нет, Биг, я в порядке. Я должен рассказать все прямо сейчас. Ты имеешь право знать. Бард все понимает, он говорит, что пойдет покурить во двор. А Медсестричку просит Сиэль: — Пожалуйста. Это очень важно. Вдруг я умру и не очищу душу? Сотрудник закатывает глаза к потолку, качает головой: «Как будто мы тут все не атеисты. У тебя пять минут». — Можно шесть? За пять не успею. — А ты постарайся. Глупо вышло: Сиэль пытался держаться бодро. Он рассказывает Биг-Бену о своем недуге, о Габриэле и о том, как тот подставил его, о запутанной истории с Лау Тао, о том, как вторая личность в виде брата-близнеца пыталась убить Черного (только не стал уточнять про заточку, приставленную к его половому органу, хватило простой фразы «жаждала жестоко убить»). — Думаешь, я чокнутый? — спрашивает Сиэль в конце, когда между ними установилась продолжительная, вдумчивая тишина. Ему страшно до того, что в ступнях звенит кровь, словно хрустальная; нёбо немеет, да и сам он весь превращается в ледышку. Только сердце стучит и заставляет хрустальные стенки тела болезненно вибрировать. — Мне нужно время, — отвечает Биг-Бен. Его голос сам на себя непохож: тихий, глубокий. Он смотрит вниз, на большие пальцы рук, которыми он играет во «вращательные салочки». «Сдерживает слезы», — догадывается Бэмби, и ему становится стыдно и больно. — Я отойду и подумаю, нужно раскинуть мозгами, я так… не могу так сразу. Я не всего понимаю. «Это невозможно понять даже мне». — Биг, Черный, если что подтвердит, — теперь замороженное нёбо леденит язык. Это все Медсестричка с ее таблетками. — Теперь ему придется это сделать. Если мне не веришь… Ты знаешь, Черный не стал бы… ну, якшаться с психами. Он видел все своими глазами, и он поверил. Биг… Толстяк встает, он поправляет свою футболку, тянет вниз. — Я вернусь. Но пока что сказать ничего не могу. — Я буду ждать, Биг, сколько потребуется. Я хотел рассказать все сразу, но, клянусь, это было невозможно. Биг трясет головой, он кивает, и еще немного — расплачется. Оба чувствуют, что дух Грелль Сатклиффа витает где-то рядом, они вспомнили о нем. Их общая совесть. Друг. Он ушел из палаты. Грелль в сопровождении Биг-Бена. Когда дверь закрывается, Бэмби больше не ощущает его присутствия. Он устраивает голову на подушке и представляет, что бы сказал Черный в этой ситуации: «Я же говорил не рассказывать». — Не стоило говорить ему, знаю, но тебя нет рядом, а решать вопрос нужно. Я считаю, Биг-Бен должен знать. Так честно по отношению к нему. Он вправе ненавидеть меня и… так, как ты решил сделать — не делается. — Много ты понимаешь. Мальчишка. — Моя мама учила меня душевной искренности. — Твоя мама — женщина, а ты — мужчина. Удивительно, правда? Иногда то, что должен делать мужчина, не вяжется с тем, что должна или желает делать женщина. Чувств, слов, поступков — это тоже касается. — Завернул. Я еще болею, а ты тут распространяешься. — Ты же понимаешь, что настоящий я, сказал бы не так? — Немного, — морщится Сиэль. Он пытается вообразить лицо Черного. Думалось, что спустя время, детали внешности стираются из памяти, но Черный остался даже в некоторых мелочах. Кажется, что его уже невозможно убрать, при всем желании. — А ты бы станцевал стриптиз для меня, если бы я очень попросил? На День рождения, например? — Повтори. Что ты там ляпнул? Бэмби улыбается: — Ничего. — Он замолкает, когда возвращается медбрат. У него в руке пакетик с ментоловыми леденцами. Это их вкус он ощущал во рту.***
Биг-Бен прощает. Это становится ясным на следующий день, когда он навещает его. Один, потому что Бард участвует в соревнованиях по баскетболу. Так выходит, что Бэмби смотрит на входную дверь, когда Биг-Бен отворяет ее, а за плечами маячит лицо Медсестрички. Они сразу встречаются взглядами, и снова повисает тишина, точь-в-точь, как вчерашняя. У нее такой же вкус и звучание. Только вот между ними все становится как-то яснее. Напряжение, которое предчувствовал Сиэль, угрозу его совести, вдруг растворилось. — Пообещай мне одно, Бэм, — говорит он сразу, как только приближается к больничной койке. — Что угодно. — Мы больше не будем заговаривать на эту тему. Вообще. Никогда. Ни слова. — Я понял, Биг. Я не знаю, что сказать. Тебе тяжело было… — Бэм. Сиэль кивает, ясно. Ни слова больше. Он не может представить, как Биг-Бен переосмыслил в своей голове его рассказ. Но раз у него не возникло вопросов?.. Нет, скорее дело не в этом. Биг-Бен потом узнает больше у Черного. Все же Бэмби, учитывая наличие некоей второй личности, не надежный источник информации. Стоит об этом подумать, как Биг-Бен задает вопрос: — Хоть я и не совсем понял… про эту вторую личность, про Габриэля, ты сказал, что ее больше не будет. Но почему ты так в этом уверен? — Я как бы… впитал ее и взял под контроль. Сложно объяснить. Но, даю слово, Биг, она больше не навредит. — Мне кажется странным, что Черный решил оставить тебя здесь и никому не сообщить. Тебе нужна была помощь специалистов и все такое. — Я иногда сам думаю, зачем он это сделал?.. — Может быть потому, что ты уже находишься в нужном месте?.. Какая разница, в каком месте окажется убийца, если он не на свободе? — Биг, можно вопрос? — Валяй. — Почему ты меня прощаешь? Я был уверен, что… — Еще когда ты появился здесь, уже стало понятно, что ты странный. Знаешь, Бэм, все мы здесь сидим не просто так, и у каждого свои скелеты в шкафу. А когда я чего-то сам лично не сделал — это моя вина, понимаешь?.. — Отчасти, — честно признается Сиэль. Он наблюдает за движением мысли в гетерохромных глазах и хочет верить в то, что Биг не соврал. Он и правда простил. Они пробуют леденцы с ментолом. Бэмби привык с десятой штучки, а толстяк охает и машет рукой: — Yadrennye blyat'! Что в них положили? — он читает состав. Состав сложный. Язык сломаешь. — Наша Медсестричка прется с них. Убивает все живое. — Я возьму с собой одну. Угощу Барда. Бэмби улыбается: — Не нам же одним страдать. — И то верно! Оставь и для Черного штучку. — Уже отложил. Хотя мне кажется, он ничего не почувствует, — он бьет себя в грудь и пародирует низким голосом: — «М, довольно освежающие». Биг-Бен спрыскивает: — Или вот!.. «Не дурно, сойдет для анестезии будущих пациентов». Они хохочут, как будто ничего смешнее в жизни не слышали, из глаз катятся слезы. — Ой! Кажется, я заглотил одну! От смеха у Бэмби живот болит, а у толстяка лицо красное, как помидор. — В детстве была игра, там надо было выращивать драконов, а потом побеждать монстров, захватывать страны, управлять ими и все такое. Моим любимчиком был ледяной дракон. Пулялся струйками, которые замораживали. Вот я сейчас чувствую в себе тот запал! — О! Я знаю эту игру! — с восторгом припоминает Сиэль. — Моим питомцем был лавовый дракон. Мне так нравилось ощущение, когда летишь на нем и можно делать, что хочется. Такой: «Спали вон того неугодного! И тому тоже въеби, а то чего он…». — Я, наоборот, — делится Биг-Бен, — спасал простой народ, помогал в аграрном хозяйстве, ну, устраивал им массовые поливалки. Развивал дипломатию, обогащался ресурсами. А налоги у меня были самые низкие, чтобы ты понимал. В мою честь даже памятник поставили. Вот так. — А я всех сжигал. У меня стояли самые высокие налоги, которые спускал на вооружение и мясо дракону. Ел он у меня до отрыжки и вырос огромнее Изердуина, если помнишь такого, финальный босс, чья тень покрывает все континенты. В конце я прилетел к нему, предвкушая зрелищную битву. И знаешь, что? — Твой оказался слишком жирен и неповоротлив? — Я сказал ему, типа: «Въеби этой легенде. Мы сами станем легендой». Он дунул пару раз. Плюнул. И все. Самая короткая битва за всю историю игры. Ну, на тот момент. Не знаю, побил кто рекорд или… — Погоди-ка. Тогда Изердуина били часами. И появился один игрок, который мочканул его меньше чем за минуту. Ник не помню… — Fantom Blue? —Точно, он! Так это ты? Поверить не могу, как мир тесен! Ты еще гайды писал, а тебе никто не верил. Мол, все должно развиваться сбалансировано, все не просто так придумали. А ты все в мясо копил, дракона отращивал… Ну надо же! — Да… мой жирнобедрый дракон — легенда целого игрового мирка. — Наверное, сложно быть физически хрупким, но при этом желать завоевать мир, — говорит Биг-Бен. Бэмби смеется: — Особенно, если в жизни нет дракона. — Зато есть мятные леденцы. Затем они долго молчат. В грудной клетке что-то словно отдыхает после веселья и морального облегчения. Как будто все возвращается на круги своя, только в этом и кроется какой-то подвох, и все никак не верится. Юноша спрашивает: — Биг, а как же так вышло? Черный должен был понимать… Биг-Бен приподнимает и опускает плечи, разворачивает очередной леденец. — Зная Черного, скажу тебе вот что: а он знал, на что шел. И все же сделал. Как-то так. Думай, но лучше — вообще не думай, а поправляйся. Он поднялся, уже пора уходить. — Биг. — Да? — Я не знаю, как отблагодарить тебя за все, что ты сделал. — Мы в тюрьме, возможность может представиться в любую минуту, там, где ее не ждешь, — тихо и как-то грустно улыбается толстяк. Он машет рукой на прощание: «Пока-пока», Бэмби отвечает. Пока.***
— Мистер Лайал, я пришел спросить, когда выпустят в общий блок Себастьяна Михаэлиса? Бэмби выписывают еще через пару дней. И первое, что он делает, — направляется к начальнику тюрьмы. Мистер Лайал принимает его у себя сразу же. — И тебе привет, Фантомхайв. Как самочувствие? — Он сидит в кресле и перебирает бумаги. Под глазами обозначились темные круги. — Спасибо, жить буду. Благодаря Михаэлису в том числе. — Прекрасно. Врачи городской больницы постарались. Ты не думал над тем, что не угодил бы в такие риски вовсе, если бы не Михаэлис? — В этой тюрьме вообще находиться опасно для жизни. — В «этой» тюрьме? Так вот как. Это прекрасная тюрьма, Фантомхайв, и я делаю все возможное, чтобы заключенным было комфортно работать над собой. — Разделяю ваше мнение. Уверен, Михаэлис — тоже. Ему сейчас очень комфортно пребывать в Шпаклевке месяц. — Шпаклевка, значит? Гм. Интересно, почему… — Мистер Лайал, незаконно держать человека в карцере так долго. Вы об этом знаете. — Как самочувствие? — Вы уже спрашивали. — Что-то болит? — Вы знаете, что Черный действовал в целях защиты и самозащиты и не виноват. — Я не буду обсуждать этот вопрос. Раз. Обсуждать с тобой. Два. Суд все решит. Три. Он уже все решил. — Тогда почему он еще в одиночке? — А это уже мне решать. Воспитательные работы, скажем так. — А у этой воспитательной работы есть законные основания? — О законах заговорил, Фантомхайв? Ты бы лучше о них подумал, когда совершал мошеннические действия и сел сюда. — Мистер Лайал, я требую, чтобы Себастьяна Михаэлиса выпустили в общий блок, с другими заключенными. — Ах, вот как. Требуе-ешь. — Требую, мистер Лайал. Пока что в форме вежливого диалога. Если вы откажетесь, мне придется прибегнуть к… — Вы все чего-то постоянно требуете! Все! Каждый! Все попирают ваши права! А вы — святые. Все правила выполняете!.. — У мужчины крылья носа раздуваются, глаза язвительны и злы. — До свидания, Фантомхайв. Не напрягайтесь. Мне стоило больших усилий, чтобы вы поправились. — Не игнорируйте меня, мистер Лайал. — А никто не игнорирует, — он возвращается к своим бумагам. — Просит покинуть МОЙ кабинет. Или охрану позвать? — Он наводил порядки. — В таком случае, я тоже навожу порядки. Прочь. Кышь!***
Они завтракают. Три места из четырех заняты (из пяти, но они об этом думать не будут). В столовой особое оживление или так кажется после долгого отсутствия. Бэмби с интересом наблюдает за окружающими. У Карлика Тодда появилась татуировка на лице, в виде каких-то загадочных символов. Возможно, это надпись, но не разобрать с расстояния. — Он так и сказал «постоянно требуете?» — уточняет Биг-Бен. — Ага. — Его просто так не выпустят, это точно, — делится мыслями Бард. Он чешет затылок и поправляет свою полосатую головную повязку из носка. «Просто так не выпустят». Вот — это чертовски правильный вывод. Единственно понятный и простой в данной ситуации. Бэмби отставляет тарелку каши и забирается ногами на стол. Не то, чтобы он знал, что делает. Просто доверяется интуиции. Подошва грубых ботинок скрипит, но он, как никогда раньше, чувствует устойчивость ног. На него смотрят, потому что — никак иначе. Он совершил акт привлечения внимания. Сейчас этот акт будут оценивать по степени важности: кто, о чем, для какой цели. Эдвард уже медленно идет в его сторону и не сводит глаз. Сиэль крутит головой, в первую очередь, он встречается взглядом с Бардом и Биг-Беном. Он им ничего не сказал, не предупредил. Да и как? Если он сам не знал о том, что собирается сделать. — Поддержите, если захотите, — шепчет он, а затем громко обращается к присутствующим в столовой: — Все знают, что Черного держат в шпаклевке уже почти месяц! Я нахожу это несправедливым, и я выражаю требование, освободить заключенного Михаэлиса и выпустить в общий блок! Я никого не призываю к бунту, а выражаю личный протест. «Как-то так». Люди обсуждают. Карлик Тодд поднимает руку вверх: — Свободу Черному! Его поддерживают еще десять-двадцать заключенных, но никто не присоединятся, все продолжают есть. — Бэм, ты с ума сошел? — шипит Биг-Бен, ему приходится задрать голову вверх. — Слезай! — Все нормально, Биг. Я должен. — Ничего ты не должен! Не занимайся глупостями! — Нужна огласка. Нужна масса… — Бэм, ты ничего не сделаешь, прекращай. Люди не пойдут на это после тех массовых разборок. Лайал держит нас в ежовых рукавицах. Никто не хочет оказаться в шпаклевке! — Он не имеет права, и он об этом узнает. — Бэм… ради всего святого!.. Ты еще не окреп! — Как никогда окреп. Свободу Черному!.. Через десять минут в столовую спускается Фердинанд собственной персоной. Должно быть, Эдвард передал ему по рации о переменах внизу. Прогулочным, неспешным шагом он приближается. Попутно он заглядывает в тарелки заключенных: что едят, все ли в порядке. Он останавливается около стола альфы и поправляет запонки, затем зачем-то смотрит на ботинки Сиэля, оценивает их грубую подошву, как будто видит в первый раз… задирает голову вверх. — Об этом напишут в газетах, мистер Лайал, — произносит Сиэль. — Мой друг — журналист. Как вам заголовок «Из-за самоуправства начальника тюрьмы «Алиент-Крик» погиб, казалось бы, чудом спасенный заключенный?» — Заголовок — дрянь. Неубедительно. Слезай, Фантомхайв, пока сам не отправился в одиночку. — Я имею право голосовать. — Голосуй, ради бога. В тарелочку с кашкой. Кстати, что у нас на обед? — Кукурузная, — подсказывает Эдвард. — Каша — дрянь. Свободу Черному! Мистер, Лайал, когда приходят ревизоры? Хочу выразить им свой… — КАША ОТЛИЧНАЯ! — Фердинанд широко открывает рот, и с позиции сверху, Сиэль замечает кариес в нижнем коренном. — Я похожую в детстве ел, это нынче поколение разбалованное. — Свободу Черному. Свободу… — Фантомхайв, твоих жировых запасов на голодовку хватит до вечера. Не смеши людей. Слезай. — Свободу Черному. — Голова закружится, упадешь, стукнешься затылком об угол, умрешь. — Свободу Черному, мистер Лайал. Я не сдвинусь с места. — Хорошо, — будничным тоном соглашается он и бросает охраннику: — Пусть стоит. Сам смотрит на часы, бормочет про какое-то совещание и спешит прочь. Заключенные наблюдают за Бэмби. Сам Бэмби быстро понимает одно: люди не любят, когда смотрят, как они едят. Особенно те, у кого своей еды нет. Они ощущают себя беззащитными. В конце концов, протестующий решает выбрать точкой своего фокуса черпак на кухонной стене. Вон он: такой далекий и одновременно близкий. — Я тогда съем твою порцию, Бэм? Чего добру пропадать? — спрашивает толстяк. Когда заключенные после завтрака покидают столовую, он и Бард остаются с Бэмби до тех пор, пока их не выгоняют. — Одиночный протест должен быть одиночным, — говорит Эдвард. — Иначе сборище. Друзья вынуждены уйти. Биг-Бен на прощание бросает взгляд, полный сочувствия. На обеденном перерыве Биг-Бен уговаривает прекратить. А когда понимает, что это бесполезно, рассказывает о том, что Карлик Тодд набил на лице скандинавские руны. «Так вот, что это было». Один старик заявил, что знает перевод. На лбу Тодда теперь значится загадка и разгадка: «В заду никогда не свербит, но свербит в стоячем стволе. Что такое?» — И какая разгадка? — шепотом спрашивает Сиэль. Биг-Бен подмигивает: — У тебя есть время до вечера. Разгадку я знаю. До вечера Бэмби размышляет над глупой загадкой, но его мысли упрямо возвращаются к текущей проблеме. К трем часам его ноги ощущается, как чугунные, а ко времени ужина, он предполагает, что если сделает шаг — рухнет вниз. Кровь прилила к ногам. Неподъемные, гудящие. Бэмби рад поговорить с кем-то. Поэтому он встречает Биг-Бена и Барда, несущих подносы разгадкой: — Пуля! — Неа, — качает головой Биг-Бен. Пока они жуют овощной салат и картошку, порезанную ломтиками, прожаренную до хрустящей корочки, у протестующего есть шанс. — Река? — Да нет вовсе, с чего бы? И правда. Бэмби не знает. — Хуй что ли? — Не настолько просто. — Цветочек?.. Ладно. Сдаюсь. У Биг-Бена глаза светятся, потому что он рад сообщить: — Ответ: дятел стучит в дерево! Разумеется, старик пошутил, и Тодд выбил бы ему зубы, если бы те у него еще оставались. — Черт! — ругается Бэмби. — Я в самом начале подумал про дуб. — Почему именно дуб? — Ну не знаю, он кажется таким… стоячим. Мощным. Бард спрыскивает. И совсем хохочет в голос, когда Бэмби добавляет на полном серьезе: — Странная загадка. Деревья, типа, члены природы? — Бэм, твою налево! Я же ем! Я чуть не умер! — Красная головка приближается к дуплу. Из мощной и бездонной дырки веет влажностью дубравы… Головка заглядывает внутрь… — Бэм! — …Своим кончиком он ласково снимает кору. Мощный и древний, как мир, ствол смотрит высоко вверх, он напряжен, ничего делать не надо. Только… слегка посвербить. — Да, Бэм, дьявол тебя дери! — Мне скучно. — Я теперь не смогу нормально смотреть на Тодда, — жалуется Бард. Биг соглашается: «Никто не сможет». Перед отбоем Эдвард приходит в столовую. Бэмби снова один-одинешенек. Никого нет. Все готовятся ко сну. — Слезай, отведу тебя в камеру. — Я постою. — Без вариантов, заключенный. Утром продолжишь. У Сиэля ноги не гнутся. Кажется, он упадет лицом вниз, но это не так. Гораздо ярче о себе напоминает мочевой пузырь. Будет смешно, если он пустит в штаны при Эдварде. Они идут в камеру. В ней никого нет, кроме Биг-Бена. Разумеется. Он мочится в унитаз, ощущая легкое жжение в мочевом пузыре, затем моет руки и споласкивает лицо. На остальное нет сил. Падает на койку Черного и закрывает глаза. Ощущает или слышит (?) приближение. — Поешь, вот. — Не хочу, Биг, — он не поднимает век. — А я и не предлагаю. Не съешь — затолкаю в рот. Считай это угрозой. Пожалуешься потом Черному. Бэмби открывает один глаз и приподнимается на локте. Шоколадный батончик и пластиковый стаканчик с чаем, кусочек хлеба. — Папочка будет зол. Биг-Бен хрюкает, когда смеется: — Папочка будет зол, когда узнает, что ты выжил после нападения чокнутого с лезвием, но помер от голодного истощения, живя с жирдяем в одной камере. — Как думаешь, как он? Биг-Бен водит плечами: — В Шпаклевке сложно. Всем и всегда. Кто знает?.. Слушай, мы все знаем, он — сильный. Возможно, сильнее всех нас. — Вкусная шоколадка, Биг. Самая вкусная из всех, что ел. — Обычная. Они улыбаются друг другу. Биг-Бен возвращается на свою койку. Бэмби доедает кусок хлеба, запивает чаем. Он кладет голову на подушку Черного и зарывается в нее лицом. Ноги как будто отделились от тела, а скоро и голова… опустела. Он провалился в глубокий сон. На следующее утро, во время завтрака, он возвращается на свой пост. На этот раз ему не хочется ничего говорить. Он только и делает, что во время чужого приема пищи слушает рассказы и шутки. Ребята стараются его подбодрить. Его мысли находятся далеко. К концу второго дня, Эдвард уже замечает: — Господи, Фантмохайв, ты бы помылся. — Мое тело — мой голос. Чем меньше его слушают, тем громче говорит. — Ясно. Ты не потеешь розами, — только и отвечает Эдвард. — В глазах завтра щипать будет. Хорошо, не моя смена. Биг-Бен тоже чувствует запах, но ничего не говорит, только протягивает паек: пачка снеков, два кусочка хлеба и яблочко с водой. Они не разговаривают, Бэмби быстро ест и ложится спать: его телу не терпится сомкнуть веки и забыться. На третий день, Бэмби кое-что вспоминает. Деталькой для ассоциативного ряда служит тарелка жидкого супа цвета морской волны. Говорят, в честь какого-то совместного проекта, тюрьму спонсировала фирма по добыче и переработке морских водорослей. Суп из сушеных водорослей. Они разбухают в кипятке, а обогащенные йодом, чертовски полезны, а еще, по словам Карлика Тодда: — Напоминают сопли. Сиэлю с его точки просмотра темно-зеленый суп напоминает озеро или море. Озера. Озеро… Что-то в его жизни еще недавно было связано с озерами. Крошечная деталь, запускающая ассоциативные образы, возвращающие память. Бэмби вновь привлекает внимания заключенных, но на этот раз не совершает для этого никакого акта внимания. Он сходит со стола, ощущая, как одеревенели конечности, и спешит на выход из столовой. Он различает вопрос Барда, обращенный не к нему: — Может, желудок скрутило? Сиэль встречается взглядом с Эдвардом, дежурящим у дверей, он выражает несвойственное ему, хотя и сдержанное, удивление. — С моим животом все в порядке, — говорит ему Сиэль. У Эдварда брови ползут вверх. — Свои розы решил ополоснуть? Оказывается, у Эдварда неплохие ассоциативные цепочки, но все равно непонятно — шутит он или нет? Сиэлю это нравится. Он спрашивает: — Лайал у себя?***
Когда Йохансан — новый охранник — приводит Бэмби в кабинет, мистер Лайал с кем-то спорит по телефону. — Именно это я повару и объяснял! Послушайте, я не стану добавлять яйца в морской бульон. Нигде в инструкции об этом не написано… Почему, кстати, об этом не написано? Что значит «сбавляет специфический привкус»?.. А что с моим голосом? Нет… Да, черт! Вот будет у вас сотни подопечных и риск несварения у каждого — я посмотрю на вашу интонацию! Да уж, я сам решу, что делать со своими яйцами! И вообще — у нас в приоритете омлеты! Мистер Лайал громко кладет трубку. На столе перед ним тарелка с водорослями: они же сопли для одних и озера — для других. Придерживая галстук, Фердинанд приставляет к губам ложку с супом. Его рот блестит. — Моя теща и то лучше готовит… — Он поднимает голову на вошедших. — Йохансон, они предлагают для улучшения вкуса добавлять в суп куриные яйца. Как думаешь, на что это будет похоже? Они хоть представляют? Они свернутся в белок и… Поскольку у Йохансана явно нет настроения отвечать на странные вопросы, это делает Сиэль: — На плавающие ошметки эмбрионов это будет похоже. Плавают в слизи морского, изумрудного озера и приводят к агрессивным ассоциациям у заключенных склонных к актам насилия. А так же — к послеродовой травме. У Фердинанда рот остается приоткрытой щелью: Бэмби знает, что там прячется запущенный кариес. Фердинанд боится стоматологов или у него нет времени на собственное здоровье? — Фантомхайв. Разве ты не… на своем приватном… как его… голосовании? — До него доносится запах, так как он закрывает нос и делает характерное движение ладонью. Опускается в кресло. Затем склоняется к тарелке и втягивает ноздрями воздух. Ничего не понимает. Йохансан подсказывает: — Это от этого, — кивает на Бэмби, — Запашина. Даже мой насморк пробило. Фердинанд приподнимает брови, а Бэмби спрашивает: — Клод Фаустус сидел не за убийство, верно? — А он-то тут причем? — Вы отпустите Черного прямо сегодня, сейчас, а я поделюсь информацией, которая поможет раскрыть дела Фаустуса. Он отнюдь не безобидный преступник, а настоящий серийный убийца. Вы сообщите нужным людям, что якобы сами раскололи меня. По вашей наводке люди найдут боевые трофеи маньяка. Вам это прибавит конфеток, а Черному сбавят срок или вовсе снимут обвинения, потому что он защищал меня от убийцы, зная, что я — его жертва. У него слабость к синеглазым. Он угрожал мне. — Фантастика какая-то. Фантомхайв, что в твоей буйной голове? — Немного стратегии и немного — суровой правды о мире. Разумеется, никаких воспитательных работ к спасителям. Фердинанд фыркает. Так громко и смачно, что верхняя губа шлепает с влажным звуком. Он отирает рот от слюны. — Откуда у тебя такая информация? — Клод сам сказал. — Сокрытие подобной… — Если не выпустите — ничего я не говорил и ничего не знаю. Тем более, вы сами сказали, — фантазии в буйной голове. Мистер Лайал, то, что я вам предлагаю — это решение проблем сразу четырех сторон: нашей с Черным, то есть, с Михаэлисом, следователей, которые раскроют дело, родственников жертв и вашей. Сами подумайте, какой вам плюс. — Почему ты так уверен, что Клод Фаустус говорил тебе правду? — А у нас есть выбор? — Ты понимаешь, что если сочиняешь… — Во всяком случае, я передам все то, что по секрету, рассказывал мне Фаустус — возможный потенциальный убийца. О местонахождении тел своих жертв. Теперь ваш ход. — Сделаем вот как. Я позвоню нужным людям. Если они решат, что это целесообразно, и они захотят тебя выслушать… — Обязаны. — Тогда я выпущу Черного сразу после звонка. В принципе, я это и хотел сделать. Через недельку… другую. Сиэль ощущает покалывание в фалангах: выплеснуть бы тарелку соплей на бульдожью голову. Он может, он это знает, но Черный бы так не поступил. Он бы сказал: «Терпение. Еще немного». Интересно, достаточно ли он терпелив, будучи в Шпаклевке?.. Сиэль спрашивает, потирая безымянный палец соседними: — Это может повлиять на сроки? — Честно? Не знаю. Спросишь. Теоретически: может сыграть свою роль. Зависит от ряда факторов. И — если Фаустус окажется убийцей. — Значит, я могу идти в душ, а после встретить своего друга? Фердинанд не отвечает, но его взгляд неохотно соглашается, мол, да, можешь. Когда Бэмби в дверях, он бросает вслед: — И помойся получше. Еще раз узнаю, что не следишь за личной гигиеной, скажу, чтобы полили из шланга. Разносишь тут… «Лохмотья разорванных эмбрионов», надо же… Фантомхайв. — Да? — Ты это серьезно? Ну, про послеродовую депрессию у заключенных? Бэмби пожимает плечами: — Обычно у людей с девиантным поведением есть какая-то претензия к миру, в который его родили, разве нет? Мистер Лайал задумывается. — И у тебя она есть? Претензия? — У меня претензия к моему клону. Брату-близнецу. А у вас? — Наверное, нет. Раз я не на твоем месте. Разве что в суп теперь точно не будем добавлять куриные яйца. — То есть, я еще и — негласный, местный герой? — Ты — вонючка, Фантомхайв. Уходи, пока не провонял весь кабинет. У меня через час гости. А еще серьезный звонок делать. Давай, уходи. Сиэлю кажется, или у мистера Лайала поднялось настроение? Лично у него самого — совершенно точно поднялось. Ноги, которые раньше едва волочились, теперь полны энергии. Его тело — распрямленная пружина. Он мчится в общий блок, затем в свою камеру, не ощущая ничего, кроме гулкого сердцебиения и энергии в конечностях. Ноги и руки — огненные. Полотенце, резиновые тапочки, шампунь («Бурный массив», новая бутылка), мыло и зубная щетка с пастой. По дороге в душевую, он сталкивается с Биг-Беном и Бардом. — Скачешь высокогорным козликом. Что стряслось-то? Куда исчез? — Я мыться, меня услышали! Он идет! Час! — Что? Кто? — не понимает Бард. Биг-Бен догадывается, он бьет себя по лбу: — Черный! — и вот он тоже уже куда-то несется, сметая заключенных к коридорным стенам. Бард — за ним, по уже прочищенному пути.***
Казалось звучит простой и тихий вопрос, заданный одним-единственным человеком в большом помещении, которое уже полно людей: — Соскучились? Но в ответ тюрьма заполняется гулом. Гул раскатывается вдоль стен. Это похоже на потревоженный улей. С первого этажа — на второй поднимается рой. Заключенные встречают альфу громче, чем тогда, в первый день Бэмби. Черный вернулся. В один короткий момент весь «Алиент-Крик» знает… Король дома. Черного обступают те, кто имеет права обращаться к нему напрямую. Бэмби скользит мимо фигур, скрываясь за спинами так, чтобы освобожденный оставался в зоне виденья, но сам он — невидим. А вот и толстяк с Оборотнем, они впереди всех. Черный отвечает на чьи-то приветствия, на те, которые он не может проигнорировать из уважения. Наконец, Бэмби протискивается между щедрым и твердым боками Биг-Бена и Барда и предстает перед ним. Черный оглядывает его с головы до ног: длинный рот расплывается в привычной улыбке, она почти такая же, как в первый день, когда зеленый прибывший увидел его, входящим в столовую. — Эй-эй, — тянет он, — моя шмакодявка, — и приобнимает рукой, ворошит волосы на макушке. — Выжила, за пазухой у ангела аист маме принес? «И это все, что ты можешь сказать?» Но Бэмби тянет губы в улыбке и ощущает в уголках рта приятное, сильное и непроизвольное натяжение. Глаза Черного светятся по-доброму, он пожирает его глазами. Или так кажется? Бэмби смущенно пятится и поправляет пряди на лбу, они лезут в глаза. И он снова не выдерживает долгий взгляд. Словно встретились впервые. Хоть у Черного осунулось лицо, тени на нем стали видны отчетливее, его глаза преисполнены того же огня, что и раньше. Только Бэмби кажется, в них добавилось больше мудрости. «Господи, всего лишь месяц прошел, а думаю так, словно — десять лет». — Бэмби у нас, как кошка, — замечает Бард. — С девятью этими… как их… Биг-Бен потирает локоть: — Бард, ты правда забыл слово «экзистенциальное существование»? — Жизнь. Просто жизнь. Врун. — Просто жизнь — это не про наше скромное общество. — Вот у кого была эта, — эзистецальная, так у Черного. — Да, — кивает толстяк, — как там, бытие в Шпаклевке? Правду о ней говорят? — Первое правило бывалых в Шпаклевке, знаете какое? — «Не говорить о Шпаклевке», — отвечает Бэмби. Черный переводит взгляд на него: — Забыть начисто. Да и она меркнет в сравнении с живучестью кое-какого прожженного парня, — его большая ладонь толкает Бэмби в плечо. Легко, едва ощутимо. — Ай! — морщится тот и отводит плечо назад, опускает вниз, — сломано! — Ребята, вы дурачитесь, как в яслях, — Бард недоволен. — Черный людей давно не видел, чего же ты хочешь? — хихикает Биг-Бен, а затем широким объятием заключает Черного в объятия, — и я —давно его не видел! — Ребра, Биг, ребра, — выдыхает мужчина. — Какие-то вы оба стали… один старый, а другой — хрустальный. — Кому-то надо просто больше йода, — соглашается Бард. — Точно! Суп! Вы же оба еще не пробовали. — Какой еще суп? — С водорослями. — Черный, Бэм у нас тут протест устроил в твою честь… — Биг! — выпаливает юноша. — Да ничего такого. — Протест? — Угу, — подхватывает Бард. — Ходил грязным, не ел и стоял с утра до отбоя на столе, в столовой. В общем, олень. Черный смотрит на Бэмби и тревожно улыбается глазами. Бэмби до этого не знал, что такое возможно — тревожно улыбаться. — Это правда? — Вообще-то, мне нужно поговорить с тобой. Это важно. Вот прямо сейчас… если можно. — Какое совпадение. Ты мне тоже нужен на разговор. Биг-Бен вставляет: — Да мы постережем вас в душевой, Черный. Как раз отыграюсь Барду в картишки, — он стукает друг о друга кулаки, а затем хрустит костяшками.***
В душевой влажный воздух и от стен веет холодом. В этом месте Бэмби всегда мерзнет, но сейчас ему тепло. Если закрыть глаза, то они окажутся в храме: высокие своды с росписями, чистая свежесть мраморного и керамического нутра. Они явились сюда, чтобы поговорить по душам. Исповедаться… Вранье. Черный задирает футболку и оглядывает шрамы. Два коротких пересечены широким, напоминает поваленный Стоунхендж. В сердцевинах кожа светло-розовая, а по краям стянута, словно подпаленная пастила. — Врач сказал, полногтя вправо и все: жмурик. — Эту новость Сиэль выдыхает, потому что вдруг не может говорить во весь голос. Пусть будет шепот. Пусть между ними… У Черного, который смотрит сверху вниз, пряди волос свешиваются, как струи обсидианового водопада. — Полногтя. Так и сказал? — Его палец водит по окантовке хирургического рисунка, прикосновение невесомое и щекочущее, но в теле что-то отзывается. Маленький заряд электричества впитывается его животом, чтобы по мышцам и кровяным сосудам уже передать наверх, в центр. Кажется, что их исповедь уже началась. Ему не дают ответить. Черный расстегивает его штаны и стягивает вниз, вместе с нижним бельем. Поскольку в его движениях нетерпение, ему не удается сделать все ловко, Бэмби помогает. Этот Черный не похож на того, что вальяжно обращался к заключенным: «Соскучились?», а те кричали в ответ, аплодировали. Гудели пчелами. Скалились, как благодарные звери. Когда он встает на колени прямо перед ним, у Бэмби в груди сворачивается огненный жгут, а по коже проходят волны острых мурашек. «Ясно. Это, должно быть, просто очередной сон. Как тот…». Он не верит: сначала своим глазам, а после — ощущениям. Теплые и длинные пальцы обхватывают его напрягающийся член, мужчина действует быстро: как будто все продумано, и он определенно знает, чего хочет. Губами он прижимается к матовой впадинке пупка, языком ведет по изгибу тазовой косточки. Невесомо целует место со шрамами. «Прости этого сына, божьего. Аминь». Пальцы продолжают водить по стволу, подушечка большого пальца ласкает нежное место под головкой. «Точно сон». Когда лицо Черного склоняется еще ниже, даже ниже лобковых волос, Бэмби хватается за длинные пряди в останавливающем движении: «Что ты делаешь?», но головка его члена уже оказывается во рту и вспыхивает в стремительной пульсации, утопает в новом мире. Проскальзывает и входит в него, как будто всю жизнь только этого и ждала: преступник на исповеди. Рот Черного влажен и мягок. Настолько невообразимо приятен, насколько Фантомхайв не смел представлять даже в самых смелых мечтах. Он зажмуривается, а пальцами подминает обсидиановые волосы под себя. Ему не хочется сделать больно, но мышцы на пальцах непроизвольно сокращаются. Что-то в его существе собирается, чтобы распрямиться и вытолкнуться из ограниченной, тесной клетки. По его венам течет огонь и электрический ток. Они вспыхивают перед внутренним взором, делая самого Сиэля незначительным, растворяющимся. Он выдыхает, запрокидывая голову: — Господи… О, господи, господи, господи, дьявол!.. Язык Себастьяна выводит тайные символы, горящие знаки. Он определенно знает нечто такое, чего за всю жизнь так и не узнал Сиэль. Это что-то о любви?.. Если так, то Сиэль никогда до этого не… Он обмирает. Вспышка концентрируется в центре грудной клетки, а затем со скоростью света падает вниз, минуя желудок, в самый низ, в маленькую шелковую преисподнюю, которую разжег, а затем оросил влагой любовник. Сиэль выталкивает из легких судорожный выдох: его член дергается и выпускает из себя струйку. Его сперма стремится заполнить рот мужчины. Черный вытаскивает член и сплевывает сгусток на пол. Напоследок он облизывает пенис от яичек до головки. Бэмби кажется, что более красивого и подвижного языка он никогда не видел. «Так это сон или?». Нет времени. Да, он знает. Исповедь еще не окончена. Бэмби стягивает штаны с Черного, он уже ощущает его выпуклую твердость. Готов встретить ее, более того — он хочет этого. Черный наблюдает за тем, как Бэмби пристраивается около стола с раковинами. Он облокачивается и раздвигает бедра, принимает приглашающую позу. Его белый, упругий зад нравится мужчине: тот любуется им. Одной рукой он сжимает свой сильно возбужденный член. Приближается вплотную. — Ты еще не оправился. — Я в порядке. Но Черный так не думает. — Не сегодня. Не так, Бэмби. Нет, их разговор по душам еще не заканчивается. Юноша встает на колени и обхватывает член пальцами. Член Черного красивой, ровной формы, и он значительно больше, чем член Бэмби. Он почти играет им. Прижимается щекой, чмокает. — Добрый день. Я скучал. В ответ член исторгает блестящие хрустальные слезинки. Он тоже скучал. Черный отворачивает голову. Мелькают белые зубы: он смеется. — Черт… Сиэль ведет плечом и тоже смеется: — В Шпаклевке мне не изменяли. Даже с рукой? — Пару снов. Может быть. Бэмби хочет пошутить о своем сне, но — передумывает. Они натягивают трусы и штаны обратно, застегивают ширинки. Юноша при помощи рук подтягивается и присаживается на край стола. Они целуются. Затем Сиэль обвивает шею мужчины руками. — Сколько тебе дали? — Четыре сверху. — Мне жаль… — Как самочувствие? — Черный хочет поменять тему. Сиэль смотрит в его лицо и не может сдержать улыбки. Она такая широкая, что ее принимают за смех. — И что смешного? — спрашивает Себастьян. Он пристально смотрит на него, ощупывает взглядом лицо. — Просто… Забавно, не находишь? Я же гей. Но ни один гей не делал мне так хорошо, как «не такой». — Да, я — бог секса, — Уже Черный прищуривает глаза, а Бэмби обнимает ладонями его лицо. — Мне это не снится? Неровное дыхание Черного приятно щекочет шею: — Ущипнуть?..***
Бард бьет карту Биг-Бена, и толстяк надувает губы: — Не пойму, как тебе это удается? Четвертый раз подряд! — Как в сказке. Черному досталась сила, Бэмби — везучесть, тебе — доброе сердце, ну а мне — тоже везучесть. Они оба замолкают, из-за дверей доносится шум. Кто-то зовет господа, а Бард снова бьет карту. — Слушай, а разве Бэмби не говорил, что атеист? Биг-Бен пожимает плечами, он сосредоточен на игре, высунул кончик языка. Вот тебе! Бубновый валет! Бард хмыкает: «Врун». Он легко бьет вальта Биг-Бена королем треф.