***
Когда Бэмби влетает в камеру, Черный заканчивает отжиматься. — Ты наврал: накинули шесть лет. — Следи за языком. — Внес неточность, что тебе дали четыре года. — Четыре года, шесть лет, какая разница, — Черный сдувает с лица челку, идет умываться. Бэмби преследует его. — Выйдешь стариком. — Оптимист. — В журчании воды из-под крана слово немного утапливается. — Даже адвоката не взял… Поверить не могу! — Оставь мои дела мне. — Позвоню Артуру. У нас был знакомый… — Что-то он не очень-то помог тебе. — Зато тебе поможет. Когда они откроют тайники Умника… — Тайники Умника? — Черный качает головой и поворачивается, вытираясь полотенцем. У Бэмби рот растягивается, но не от улыбки: «Какие проблемы — такое и решение», он не успевает отреагировать. Когда проскакивает мысль «дать деру, вот прямо немедленно», его уже прижимают к стене. Смотрят так, словно хотят выпотрошить, словно они инсценируют сказку «Волк и Красная Шапочка». Дубль «Когда Шапочка входит в камеру, а пирожков нет на полке». Мотор! — Секундочку. Что ты натворил? Опять. — Я рассказал сотрудникам правоохранительных органов о Фаустусе и его трофеях в доме у озера. Если найдут подтверждение того, что он убил женщин… тебе могут сбавить срок! Волк смотрит, он больше ничего не делает, но и уйти Шапочке не дает: хватка его лап всегда напоминает о дисбалансе сил в животном мире. — Почему так смотришь? — Зубы не заговаривай, олень. И ты поверил? — В трофеи или копам? — Наживаешь проблем. Я тебе говорил так делать? — Послушай… — Я задал вопрос. — Нет, не говорил, — удрученно выдыхает юноша, но тут же упрямится: — Мы ничего не теряем, а надежда есть! — И с каких пор ты это у нас что-то решаешь? — Черный теперь держит руку вытянутой и опирается ей на стенку, его дыхание щекочет лицо, вторая рука стискивает запястье. — Мне больно. — Не дамочка: потерпишь. Надо кое-что прояснить, — спиной Сиэля впечатывается в бетон: не шелохнуться, не привыкать. — Не обольщайся. Понял, о чем я? Потому что я по-прежнему решаю. Ты забылся, а на это нет никаких причин. — Только если — мое искреннее желание помочь своему папочке, который, кажется, хочется сгнить в этом месте. Можешь ударить меня, Себастьян, ну, за мое отношение к тебе. Стерплю. Не дамочка же. Линия рта у Черного изгибается в раздражении. Большим пальцем он поглаживает чужой подбородок, о чем-то думает, разглядывая лупоглазое и тощее лицо. Бэмби знает наверняка: не ударит, уже нет. Он усмехается, любуясь блестящими и красивыми глазами авторитета: «Может трахнемся?» — шепчет. Черный склоняет голову набок, пряди задевают лоб, а губы соблазнительно близки. Бэмби готов забыть о неприятной фиксации и обвинениях, он тянется корпусом навстречу, чтобы обвить теплую шею руками… — Не в этот раз. Нет настроения. Дубль последний: «Волк сыт, Шапочка цела, но пирожков по-прежнему нигде не видно». Мотор! Снято!***
— И что это сейчас было? — Черный лежит на койке, поэтому Бэмби сложно сказать, к чему вопрос. Он пристроился около раковины и проверяет толщину щек, кажется, вместо них образовались впадины. Он никак не может поправиться. — Ты о чем? — бросает через плечо и сплевывает зубную пасту. — То, что ты проделывал только что… в конвульсивных судорогах, как называется? — Чистил зубы? — да, это больше похоже на вопрос, чем ответ. — «Зубы, вы щетку видели? — Видели. Что-то похожее на кариес». — С детства так чищу. Надеюсь, ты не работал с детьми? Твой юмор не располагает. — Чистить необходимо не менее двух минут. Начинай заново. — Я не ребенок, спасибо. — Это не предложение. Чисти зубы нормально. — До этого времени тебе было плевать, как я это делаю. — Не обращал внимания. Берешь и круговыми движениями обстоятельно, не торопясь. Две минуты, не меньше. — Мне не нравится консистенция. Пенки нет, она даже не вспенюкивается, а вообще обычно, я долго… — Что еще за «вспенюкивается»? Ну а теперь круговыми. — Да понял, я понял! Готов поспорить, что у твоих чад были бы голливудские улыбки уже с подгузников. — Теперь такая будет и у тебя. Не благодари. Куда торопишься? Бэмби хочется ответить в духе «есть у кого поучиться», намекая на случай в душевой, когда Черный кончил еще до того, как Бэмби взял в рот. Но безопаснее лечь в ванну с крокодилом, чем напоминать про тонкости полового воздержания. Впрочем, у Михаэлиса присутствует та самая самоирония. Ну, которую могут позволить лишь по-настоящему уверенные в себе. После обеда Бэмби решает поупражняться. Не то, чтобы ему хотелось, просто он решает, что неплохо было бы заняться физической подготовкой. Что еще делать в тюрьме? Но Черный и тут нашел, что отметить: — Зачем спину выгнул? Локти куда смотрят? А еще: — Дышишь неправильно. «Хесус, помоги!» Мужчина решает, что лучше показать собственным примером. Он занимает позицию для отжимания. Они теперь бок о бок, и, к сожалению для себя, Бэмби отмечает колоссальную разницу между габаритами и физической подготовкой в целом. Комнатная собачка и доберман. Воробей и ворона. — У меня половые гормоны стали позже работать и тестостерона очевидно меньше, — зачем-то говорит вслух. Черный бросает вопросительный взгляд: не расслышал или?.. Бэмби мотает головой, мол, показывай и прекратим этот позор. Сила. Вот, чем дышит красиво сложенное тело. И Бэмби не может не пялиться. Особенно, когда оно предельно близко и призвано что-то там продемонстрировать. Он таращится и думает о том, что в Шпаклевке Черный мог занимать себя упражнениями хоть до полного изнеможения. «И почему я этим не занимаюсь? Может, даже Артур не признает, как откинусь». — Смотри, — Черный показывает, как надо. Бэмби может описать это как «нечто произошло». А затем Черный требовательно бормочет: — Теперь ты. Во рту пересыхает, а руки предательски дрожат от усилия не плюхнуться на бетон. У Бэмби получается отжаться чистых два раза, а на третий он уже взасос целует пол грудью. В локтях как будто что-то сдает, и его прошибают к земле, как веслом рыбину. У Черного мелькают зубы, когда он сдержанно смеется, а Бэмби представляет, как на протяжении всей жизни этот человек тщательно их чистит. «Две минуты. Не больше, не меньше». Почему-то хочется поцеловать эти губы, можно и зубы тоже, но Черный делится: — Такого еще не видел. Придуриваешься или всерьез не можешь? «Обойдется. Еще бы в зубы не целовал. Щеточка поцелует». — Я — интеллектуал, ясно? В камеру заглядывает Биг-Бен. Заглядывает и, выпаливая нечто в духе: «Загляну позже», уходит. Выкатывается, как металлический шар. Пол звенит. Бум-бум. И куда торопится? Черный продолжает: — Даже малыш отожмется два раза. — Детей с тобой лучше не оставлять. Уже понял. — Не напрягайся. Стоит пока и вовсе оставить упражнения. Ты не оправился, вот и все. — В норме: от стены буду. Просто пока лежал в больнице, мышцы ослабли. — Ну разумеется. — Ясно. — Что же? — С твоей интонацией все ясно. Папочка. — Прекращай. — Не нравится? А меня заводит. Мои гомосексуальные наклонности лежат в потребности найти мужчину, который будет… как носитель того, чем не обладаю сам, но — мог бы по половой принадлежности. — Больной ублюдок, — но Черный улыбается уголками рта. Он улыбается и глазами, только хитро, как будто что-то замышляет. Бэмби проворно отступает на пару шагов. Черный мягко смеется: — Чего шугаешься? — Смотришь, как будто что-то задумал. — Возможно. Но не здесь. — Папочка в деле? —Папочка в тюрьме. Кончай. Бэмби подбирается ближе и касается мужского лица: — О, да, именно это сделать и собираюсь. Черный поднимает глаза к потолку и качает головой, мол, дурак. — Признай, ты просто смущаешься, — убеждает его Бэмби. — Вот как. Никогда бы не подумал. — Раньше ты кадрил женщин, а теперь кто-то проявляет активность по отношению к тебе. Это приводит твои чувства в смятение и неопределенность… В этакий… комок. — Ага. Поведай мне о моих комках, — карие глаза вновь весело прищуриваются. Бэмби толкает мужчину в грудь. — И поведаю. Я ведь и правда могу поведать о всех твоих комках, Себастьян! Его обхватывают за талию и отрывают от пола, — правда не имеет веса? — и он смеется. Даже — когда насильно, игнорируя все брыкания, укладывают на койку и устраивают пытку. Настоящую, суровую пытку для заключенных. Щекотка.***
Они едят суп с фасолью и брокколи на обед, а Биг-Бен выглядит расстроенным. На нем лица нет. Бэмби уже хочется спросить, что стряслось, неужели так еда не нравится, как толстяк опережает. Он шевелит губами, а к нижней пристал кусочек зелени, в форме звездочки-мутанта. — Ребята, — выдыхает он с тяжестью, — надо поговорить. Мне неловко… — ложечка так и вязнет в фасолинах, вылавливая по одной, только с тем, чтобы отпустить. Сразу видно: человеку нехорошо морально. — Сильно неловко мне, однако, это уже перебор. С вашей стороны. Тут гетерохромные глаза поднимаются и с укоризной смотрят на Бэмби и Черного. Черный перестает жевать: еще бы, он редко слышит в свой адрес нечто подобное. — Вы… В общем, я зайти в собственную хату не могу, — продолжает Биг-Бен, а фасолины в тарелке так и крутятся гимнастками по синхроному плаванью, — вы посреди дня там… ну… все такое. И так весь день! Куда не пойди, а вы — там… Челюсти Черного снова работают, но уже более вдумчиво, словно это именно они обрабатывают поступающую в мозг информацию. — Так мы в тюрьме, Биг, или ты о чем? — Бэмби глуповато моргает. Ему просто хочется помочь Черному спокойно доесть и собраться с мыслями. Ясно, что разбираться будет он. Бэмби сразу умывает руки. Как говорится, предварительно, ведь тут очевидно грядет нечто мутное, непонятное и — вообще. У Биг-Бена краснеет лицо, плохой признак, а когда отвечает, голос срывается на дребезжание: — Вы можете делать свое шпили-вилли там, где никого нет? Почему я должен натыкаться на… это?(Это)
«Это». Черный хмурится. Он не понимает. Непробиваемая стена. Теперь жует Бэмби, ему совсем нечем помочь, тут он бессилен. — Погоди-ка… — Черный вяло дирижирует пустой ложкой, но его перебивают: — Да вы только сегодня весь день и делаете, что… что делаете! В камере, в душевой, снова в камере! Бэмби, ты вот у нас теперь не олень, а кролик получается! Хотя к тебе претензий нет, ты не виноват. «Спасибо большое». — Биг, ты что-то путаешь, — отвечает Черный. — Да уж не путаю! Вы красноречивее некуда! — Даже так. — Не хочу вдаваться в подробности, ребята, но не надо так, уж прошу вас! Вы должны понимать, что это… неприятно! — Биг, дело в том, что мы не понимаем, о чем ты, ничего не было, — вмешивается Бэмби, хотя ему до жути любопытно, о чем речь. Он не врет: Черный щепетилен к уединению. Бэмби щепетилен к уединению. Решительно невозможно, чтобы двое из них одновременно забыли о своей щепетильности и об уединении. — Ну да! Не было! — Тут толстяк даже пародирует их голоса: низким, а еще писклявым, каким-то капризно-кукольным и надменным: — «Бери в рот, я сказал! Круговыми!» — «Мне не нравится консистенция!». И про все эти ваши выгибания спины, локти! Кто, что и… куда! И это посреди дня в моей камере! Твою ж мать, вы что творите? Думаете, приятно такое слушать? И правда? Что они творят? Бэмби ловит взгляд Черного: тот обескураживающе лукав, смеется, только вот лицо ему каким-то чудом удается сохранить невозмутимым. — Напомни-ка, — бормочет мужчина. Обращается он именно к «пискле», склоняет голову ниже, но при этом говорит громче, — ты держал во рту не менее двух минут? Бард и Биг-Бен поглощают их недоуменным взглядом. Бэмби насмешливо прищуривает глаза: — Не менее двух, — отвечает. — Даже вспенюкать удалось, хотя консистенция ужасна. Сэр Дантист. — А затем он все же не сдерживается и предательски спрыскивает: — Биг, он учил меня чистить зубы! Зубы чистить! Ну ты и крендель! «Только кто вот поверит теперь?» А от смеха все равно умереть можно. Он стучит по столешнице пятерней, не знает, как еще выдержать пытку смехом: внутри взрываются фейерверки, сокращается и ноют мышцы живота. — А еще я учил дрыща отжиматься от пола, — добавляет Черный. — Показывал, как держать планку. Тогда ты, Биг, вроде как вошел в камеру, что-то ляпнул и выскочил? Это для тебя шпили-вилли? Биг, дьявол тебя побрал, и у тебя к нам претензии? Разберись со своими издержками производства и не фантазируй там, где ничего нет. У толстяка лицо краснее помидора. Уши и нос, щеки и даже шея. Малиновые пятнышки. — Я ощущаю смущение, — лепечет он. Черный качает головой, мол, как же так, его обвинили почем зря, а Бэмби уже не может остановиться: у него текут слезы, и они тяжелые, как пшеничные зерна. Он заливается тем громче, чем краснее лицо обвинителя. А лицо Черного? Хоть оно и обескураживающее спокойное, но по глазам все видно! А вот Бард не в своей тарелке: он ничего не понимает и не знает, как реагировать. Как мальчишки, ей-богу. На них оборачиваются. — Заткните уже этого клоуна! — раздается истошное: кого-то злит, когда животики надрываются не от боли. Палец в рот не клади. «У! — думает Сиэль, — у кого-то нервишки не держат!» и — заливается еще громче. Он ржет, как конь. На его плечо опускается знакомая и приятная тяжесть, Бэмби клянется, что узнает эту ладонь из тысячи, — «завяжите мне глаза!» — рука о чем-то предупреждает. Плечо трясется от нешуточного ржача, но Бэмби прикладывает усилие, давится, чтобы Черного стало слышно. Тс-с-с: он ниже травы, тише воды! Все, тс-с! — Здесь резвится только моя девчонка, — авторитету стоит начать говорить немногим громче обычного, чтобы полная столовая стала напоминать склеп. Половина бритоголовых черепов, обтянутых лоснящейся или татуированной кожей вполне сгодится за декор. И уж конечно Бэмби готов «разрезвиться» пуще прежнего только за выбранное слово. Серьезно, отчего именно «резвится», а не «смеется» или «развлекается»? «Потому что олень», — раздается в голове голос. Это Черный, только не снаружи, а внутри. Точно: олень разрезвился — склеп разверзся! Стоит предложить авторитету местную поговорку. — Или кому-то еще смешно, а у меня что-то со слухом? — продолжает мужчина, и у Бэмби мурашки ползут вдоль хребта. — Покажите же мне клоуна. Давно цирк не видел. Сейчас клоуну представят навыки дрессировки всех местных зверей. Но все это напоминает не цирк, а шоу, которые показывали по тв, когда Фантомхайву было лет семь. В шоу людей разыгрывали в публичных местах: приглашали в массовку актеров, чтобы они изображали прохожих или ключевых лиц, доктора, водителя, официанта, полицейского. Иногда Сиэль фантазировал, как оказывается в эпицентре игры, а затем выходит из нее с завидным достоинством, ему аплодируют, мол, какой молодец, не растерялся. А теперь некто оказался в опале. Десятки указательных пальцев тычут в него: он! Он у нас клоун! Гнобите его, ребята, и дрессируйте! Когда агрессия оборачивается против агрессора, что может быть прекраснее? Бэмби полагает, что «клоун» попросту не заметил источника шума из-за спин впереди, в противном случае он чокнутый или умалишенный. Хотя в «Алиент-Крик» хватает и тех и других, тут не угадаешь. — Попутал, — «клоун» прячет голову в плечи и опускает лицо в тарелку. В глубине души Бэмби его… нет, не жаль! На языке вертится едкий ответ, который придется кстати, но — он не имеет права вмешаться. Не давали слова. — Полагаю, в следующий раз наш клоун станцует, — говорит Черный. Это предупреждение. Не факт, что Черный не захочет посмотреть выступление, когда «клоун» снова попадется ему на глаза. Просто так. Заключенные возвращаются к еде и своим обычным разговорам. Но только не Бэмби, он опять хохочет. На этот раз он заливается куда громче. В какой-то момент смех напоминает звуки умалишенного: человека, который потерял все, а потери кажутся ему чертовски забавными. Шуткой бога или нечто вроде. Я имел все, потерял все, и понял, что никогда ничего не имел. А все, что имею — жизнь, но и ее могу потерять в любой момент! Умора просто! — «А чего тогда ты боялся всю жизнь?» — «Как чего? Потери!» Черный оборачивает к нему лицо. Он ничего не говорит, просто наблюдает с интересом, его нисколько не волнует то, что их стол снова в эпицентре внимания. А вот Биг-Бен и Бард настораживаются. Морщинка в виде зигзага вырисовывается в межбровье толстяка. Мышцы стонут и просят пощады. Как будто щупала темной шняги разверзлись и щекочут до смерти. «Я больше не вынесу, ну пожалуйста!» — Ему кто-то налил в кружку? — наконец спрашивает Черный. Толстяк пожимает плечами. — Бэм, да что с тобой, дружище? — задается вопросом Бард, и его серьезная физиономия кажется Бэмби невероятно забавной: нельзя так ржать, дружище! Черный приподнимает брови и выдыхает: — Просто ешьте, ладно? Ничего не говорите. Тут без комментариев. …Темная shnyaga опутывает капитанский мостик своими чернильными телесами. Капитан видит только лобовое стекло корабля, но иногда отвлекается и на новости по экрану. Ведущий новостей — копия Черного, только в костюме и галстуке, как полагается диктору. Что-то подсказывает, что даже он — все та же темная shnyaga, берущая новости из ниоткуда. Они одни в открытом Космосе. — …Сегодня в тюрьме «Алиент-Крик» произошел массовый взрыв хохота, — вещает диктор. — Есть пострадавшие и есть недоуменные. — Недоумки точнее, — хмыкает Габриэль, он не отвлекается от руля. Чешет затылок, поправляет съехавшую фуражку, переминается с копыта на копыто. «Гарцующая лань. Космос души моей», — думает shnyaga, облизывая свой длинный-предлинный рот. —… Как выразился президент: «Просто ешьте. Тут без комментариев».***
— У тебя опять началось?.. — Ты про моего двойника? Вовсе нет. Отнюдь нет, папочка. Я смеялся потому, что… — Посмотри в глаза, — требует Черный. Его глаза больше не смеются, как раньше. — У тебя все в порядке? — В полном. — Бэмби икает. Много раз. — Диафрагма от ржача скукожилась, сейчас вернется. Но Черному этого знать недостаточно. Он зажимает его голову в тиски и заставляет поднять лицо на свет, выше. Осматривает глаза — расширены ли зрачки? — смотрит на руки. Ищет протараненную золотую жилу? — Ничего не принимал? Не кололся? Открой рот. — А это зачем? Слушай, да мне просто весело! Весело, и все тут! — Весело, значит? — Ну да! Клянусь, Черный, мне просто… — Просто весело? Олень. — Ну а как тебе объяснить, что со мной происходит? Скажу: я раскрываю внутренние шлюзы, ясно будет? Шлюзы души? Метафора корабля? Отпускание внутреннего в свободное плаванье, в жизнь, так понятнее? — Шлюзы души? — У Черного левая бровь ползет высоко. Крыло чайки над скалистыми рельефами: такое вот у него лицо. А за скалами бушует океан. Сейчас Бэмби захлестнет волнами и смоет. Как слизнет. Оленям не стоит покидать лес, приближаться к морю и уж конечно «разверзать склепы». А для этого им не стоит резвиться. Все просто. Инструкция до окончания жизни. И все же что-то свербит внутри, и Бэмби хочется прильнуть к каменистой скале, протянуть руку к рвущимся из океана брызгам. Белесые брызги пенятся… Но: «консистенция — не вспенюкивается!» Эротические метафоры. — «И это мой брат. Полный извращенец», — раздается голос капитана Лазутчика. — «Заткнись». — Шлюзы души, — повторяет юноша и вскидывает бровями: — Капитан дал команду, свистать всех наверх: Габриэля, темную шнягу, меня, и вот он — настоящий я. Понимаешь? В карих глазах прорезается странное выражение, мол, да… да, конечно. Так доктор успокаивает тяжелобольного. На лбу юноши проверяют температуру. — Ты переутомился, — делится Черный. — Или у тебя опять начинается… Бэмби внезапно знает, как убедить Черного, что второй личности нет и не будет. — Слушай, есть вещь, которую Габриэль ни за что на свете не сделает, — говорит он. — Скорее предпочтет перерезать себе глотку. Пол под коленями кажется особенно холодным, а под коленные чашечки забирается мороз. Бэмби расстегивает чужую ширинку, а его собственные пальцы на удивление расторопны. То, что Черный позволяет вытащить свой пенис, говорит о том, что: а) он доверяет, б) у него стальные нервы, в) он доверяет, но — себе и своим защитным способностям, г) он не учится на ошибках. В любом случае Бэмби происходящее кажется забавным. Жаль, он не может передать веселье другому, сказать: «Мы тут скорее всего рано или поздно умрем, там почему бы не?..» Признаться, список никак не получается большим. — И снова здравствуйте. Капитан у руля. Держим путь в скопления райских звезд. — Перестань разговаривать с моим членом, — Черный смотрит сверху вниз. — А мне нравится, он меня понимает… видишь? Руль твердеет, и он готов перейти в руки настоящего капитана. — Господи… — Ты атеист. — Да с тобой — вряд ли. — Хорошо: полный вперед. Отдать швартовы! Черный прикрывает глаза ладонью, трет пальцами лоб, он почему-то очень, смертельно устал. Но когда губы мягко стискивают ствол и головка упирается в нечто ласково-влажное, упрямое, он шепчет: — Ладно. Продолжай.