Не кошка с собакой

Рвотный рефлекс у Мирона сработал ещё на подходе к проему кухонному (нахуй двери, говорил, да, Мирош? Стиль, дизайн, вся эта остальная эзотерика) — желудок ощутимо поджался к диафрагме, горло зачесалось изнутри, сука, какой же запах… Пахло жареным. С его кухни, в десять тридцать две утра, с каких это хуев, ну? Ну, как выяснилось, Слава жарил картошку. На его кухне, в десять тридцать две утра и на охуенно дорогой антипригарной сковородке, по которой шкрябал, почему-то, вилкой. Слава был не по-вчерашнему расслабленный, с мокрыми и нелепо зачёсанными назад волосами, и от мокрых волос у него были пятна на спине — на всратой белой футболке, которую Мирон помнил исключительно на полу, вчера, а на Славе вчера белой футболки Мирон — не помнил, ебать склероз, ну почему картошка-то сразу… Мирон проснулся от этого резкого запаха, окончательно проснулся, а вообще в первый раз его дернуло ещё затемно — рядом зашевелилось, завозилось, тут же процокали откуда-то из коридора собачьи когти, и Слава зашипел: «Хули ты как слоняра, Сонь?», и Мирон сначала по-честному собирался открыть глаза, но потом вот передумал как-то. Слава не маленький («не маленький», — отозвалась чуть тянущая резь в пояснице и пониже), сам разберётся — где помыться, где посрать, а Мирону ещё рано. Думать про всю эту вчерашнюю (ох, если бы только вчерашнюю) ебанину, прокручивать в башке бесконечные почему, зачем и как, рано… Кто ж знал. Ну, что Слава не сэлфаки с его бренным спящим телом начнёт в сеть сливать, и даже не по хате слоняться в поисках компромата, а картошку, блядь, жарить. И псина его теперь под ногами у Славы крутилась, Слава её отпихнул, а потом подцепил вилкой подгоревший с одного бока кусок и ей кинул. Рыжая морда картошку в полёте поймала, а Мирон не выдержал: — Ты совсем ебу дал? — спросил Мирон, и спросить вышло как-то чересчур обычно, ласково даже, как будто они каждое утро вот таким макаром, но это было, конечно, не так. Слава повернулся к нему, и на ебале у Славы расплылась снисходительно-мягкая улыбка, это было бы забавно, наверное, если не его кулинарные эксперименты с утра пораньше. Мирон с трудом проглотил горькую слюну и сделал осторожный вдох через рот. Славина псина тявкнула громко и весело, и Мирон почувствовал через стену, как Хесус нервно дернул хвостом с подоконника. Но Мирон себе подобного не позволил. Мирон решил пялиться на Славу в упор, пока тот не осознает всей глубины своего проеба, потому что говорить и дышать одновременно в такой обстановке он не мог. Только вот Слава отвернулся обратно к индукционной панели, и с утроенной силой зашкрябал вилкой по антипригарному слою, и ещё начал бессмысленно-радостный пиздеж в формате монолога: — А мы уже прошвырнулись с Соней, в пиздатом местечке изволишь проживать, аж проголодались, а ты специально мытую картошку покупаешь, что ли, там же накрутка в двести процентов, зачем… — Зачем ты её жаришь? — не выдержал Мирон и перешагнул через порог. Запаха вокруг стало больше, и шкворчащего мерзкого звука, и электрического света под вытяжкой, и Славы стало невыносимо вдруг много — Слава был эпицентром этого локального апокалипсиса, маленького хаоса на его кухне, и если бы только на кухне… Собачий нос потянулся к Мироновскому колену деликатно даже, заинтересованно-вежливо, но Мирон помнил четко: открытые ладони. Спокойный голос. Без резких движений дёрганных, не орать, не поворачиваться спиной, не… Тогда — темные заострённые морды кругом. Палки напряженных хвостов, клыки обнажаются на треть, глаза внимательные, рычание откуда-то изнутри, из-под чёрных блестящих боков, шерсть лоснится — правильно, это местные. Немецкие, а у приезжих обычно курчавые, барашки такие, издалека смешные даже, только собираются кругом вот так же — они кругом, а ты в центре: Хесус на руках пружиной, тихо сидит, наготове. Они вокруг, за ними не видно людей — одноклассников, ребят с района, левых, своих — не важно. Важно одно: не поворачиваться спиной, не орать, без резких движений, открытая ладонь… Не всегда, но срабатывало. Не всегда, но часто собаки провожали их с Хесусом внимательными сторожкими глазами, не набрасывались, не… Не вспоминай сейчас, зачем — сейчас все по-другому. По-другому, только Мирон Соню (эрдельтерьера Соню, он гуглил фотки — давно, ещё до всей этой хуеверти) обошёл все равно. — Ей разве можно? — спросил Мирон у Славиной спины в белой футболке, когда до пола не долетел ещё один картофельный брусок, а «хули ты домой не свалил, Слав», Мирон не спросил. — Мне можно, а ей почему нельзя? — удивленно откликнулся Слава и ловким жестом крутанул сковородку. — Кстати, ты дохуя вовремя, хитрый жид. Садись, завтракать будем, я у тебя приправку нашёл, счас посыплю ещё… Что Мирон (кто-то вообще) может отказаться от жареной картошки на завтрак, Слава долго не мог в подсохшей лохматой башке уложить. Он ел свою половину сковородки, пока Мирон заливал тошноту кофе, и то и дело недоверчиво поднимал от картошки лицо: — Серьезно, не жрешь по утрам совсем? Совсем, Слав. — И не валишься потом, не гипуешь, карлица? «Гипуешь» это от «гипогликемия», Слав, что ли, и нет — не валюсь я никуда, ни в кроличью нору, ни в кротовую, а ты видел, как собаки охотятся, у отца гончая — эстонская гончая, так и называется порода, охуенно же, когда у всех в семье собаки, а ты поднимаешь своего кошака повыше, роста не хватает, и будет ли хватать потом, когда вырастешь, или придётся строить империю, чтобы всегда смотреть сверху, на ступеньку повыше, подальше, побольше пространства для манёвра вам — некрасивому задроту и его коту, ебать занесло меня от темы раннего приема пищи… На вторую половину сковородки Слава посмотрел долго и скорбно, а потом сказал: — Ты не выбрасывай только, давай я заберу — голуби сожрут. Или воробьи. Воробьи, блядь. — Давай я тебя домой отвезу, Слав, — сказал Мирон вместо всего остального. И отвёз. Тогда — в первый раз — Слава почему-то залез на заднее сиденье, и всю дорогу Мирон сам того не желая палил в зеркале заднего вида его сосредоточенную физиономию. Уже перед тем как выйти, молчавший в дороге Слава вдруг предложил Мирону погладить Соню. От самого этого предложения, неуместного в высшей степени, странного и хуй-пойми-зачемного у Мирона запершило в горле, и он долго кашлял в кулак, а потом отказался: — Чересчур личная хуйня, без обид, — сказал Мирон, а Слава все равно, почему-то, обиделся. Наверное — обиделся. — Ты меня вчера за хуй держал, — сказал Слава, выбираясь из машины, — это разве не личная хуйня была, жид? Разве?