Разными дорогами

Несколькими днями позже. Когда запасы ингредиентов для мазей начали подходить к концу, Заганос пришел в лавку Герарди. Венецианец брал за свой товар дороже многих, но Заганос, приученный Мурадом-челеби к важности выбора ингредиентов и ценности чужого здоровья и жизни не хотел… да что там, почти брать грех на душу и экономить на воинах и товарищах, как бы ни ворчал потом казначей. И всегда готовил мази и настойки именно так, как было о том написано в книгах и как учили наставники, придирчиво относился к средствам, облегчающим боль, и использовал для швов самые тонкие и прочные нити. И сколько бы Шекер-бей не припоминал, как быстро и дешево работал прежний лекарь, Заганос отлично видел по отуракам настоящую цену такого лечения. - Мир вам, юноша, - сказал сеньор Герарди привычным покровительственным тоном. – Как вам служится? - Благодарю, неплохо. Было бы труднее, если б не такие наставники, как Мурад-челеби и вы, - искренне сказал Заганос. – Вот, пришел запасы пополнить. - Не будут вас ругать, что вы не у правоверного товар берете? – хмыкнул аптекарь, один за другим доставая коробочки и пузырьки. - А я и не скажу. Хотя, откуда что берется, мало кого интересует. Вот куда что девается, другой вопрос. - И то, правда, - согласился сеньор Герарди, слегка улыбнувшись шутке. – Так… с кое-какими лекарствами вам придется подождать до следующей недели. - Если вы не возражаете, сеньор, в пятницу я к вам приду, - ответил Заганос. В священный день уж точно должно получиться выйти из казармы так, чтобы никто не набивался в компанию… Тут из-за двери на миг выглянула сеньора Кьяра, но стоило мужу повернуться в ее сторону – мгновенно скрылась с глаз. * Настал вечер пятницы. Казарма быстро пустела – время, которое верующим полагалось проводить в молитвах и размышлениях, янычары проводили совсем по-другому. Даже некоторые из тех, кто не отслужил три года, собирались к женщинам и шутили, предвкушая веселую ночь. Для красивого и храброго парня пустые карманы не беда. А если и придется убежать на рассвете, пока муж лунноликой хатун не вернулся и соседи не заметили – так от опасности страсть даже слаще. На то и дана молодость! Страшное наказание за нарушение святости брака не останавливало самых буйных и горячих. Слишком уж однообразной была жизнь на службе. Много ли в ней радости? Когда Заганос пришел в лавку, его встретила сеньора Кьяра и тихо сказала: - Сеньора Джанфранко нет дома, бейэфенди. Ему пришлось срочно уехать. Он велел мне отдать вам лекарства… - она говорила по-турецки тихо-тихо, медленно и плавно, без той поспешности, свойственной речи коренных жителей Стамбула, и в этой плавности таилось свое очарование. Но доставать ларец девушка не спешила. – Я так надеялась, так ждала, что вы придете, когда он будет далеко! И сбылось ведь. Заганос не ждал, что она подойдет к нему так близко, но вдруг она оказалась совсем рядом, и, опустив ладони ему на плечи, посмотрела в глаза. - Сеньора Кьяра, я… я не смею… мы с вами не должны оставаться наедине, - тихо ответил Заганос. – Это ведь грех, вы будете об этом жалеть… Ее серо-голубые глаза напоминали небо перед грозой, а веки припухли и покраснели, будто она долго плакала. И была в ее взгляде такая отчаянная мольба, что не хватало силы воли отстраниться от ее прикосновения и уйти. Но разве она не понимает, что делает? Вряд ли законы христиан менее суровы, чем догмы шариата. - Я жалеть не буду! – уверенно возразила сеньора Кьяра. – Даже если он узнает. Я ни разу не слышала от него доброго слова, ни улыбки не видела, ни теплого взгляда. Он всегда говорил, что любил первую жену, а на мне женился только ради приданого… никто не видел, как мне здесь было горько, сколько слёз я выплакала, я старалась быть хорошей женой, как мне приказывали, как я обещала перед Богом. Но разве я не могу полюбить?.. Заганос, я тебя полюбила давно, еще с того дня, когда твой учитель в первый раз привел тебя сюда. И мне было страшно, я молилась мадонне, хотела забыть, не думать о тебе… всё зря. Она обвивала его шею своими тонкими, нежными руками, смотрела на него с тайной надеждой, и Заганос не знал, что сказать на такое признание. Ответить на чувство Кьяры значило бы обмануть человека, которому он обязан многими знаниями. А отказать и уйти, жестоко ранить в ответ на доверие и откровенность – так поступить он тоже не мог. Слова не шли на ум, и Заганос едва ощутимо, неуверенно коснулся губами губ девушки. Кьяра ответила на поцелуй со страстью, которой он не ждал – ведь она казалась ему такой чистой, такой невинной и возвышенной, ее не могло касаться всё земное и грубое, о чем он столько слышал. И внезапно ее пылкость, вызвала в нем желание… он чувствовал как тяжелеет в паху, и едва понимал, как он может допустить это, ведь… Нет, любовью это быть не могло, Заганос не чувствовал той невидимой нити, которая прочно связывала его с Демиром, даже в разлуке, той привязанности, когда не видеть друг друга значит всё равно что не жить в полной мере. Просто… тело как-то послушно, уверенно отвечало на эти ласки, отзывалось, как отзываются струны лютни на касания пальцев мастера. Ему было любопытно, приятно, горячо… Он даже не закрывал глаз, так хотел видеть и помнить всё: тоненький шрам на щеке Кьяры, россыпь веснушек на лице, упавшую ресничку, которую он осторожно смахнул кончиком пальца, и как Кьяра вздрогнула от этого прикосновения… Ее губы казались мягкими и нежными, будто лепестки цветка, и в ее поцелуях чувствовалась свежесть шербета с мятой. И, когда Кьяра повела его наверх, в спальню, Заганос шел, будто в тумане, будто это происходило не с ним, не на самом деле. В спальне было полутемно, но, похоже, Кьяре и не нужен был свет, она и в полутьме ступала, словно кошка, и остановилась у кровати. Развязала ленту, вынула шпильки, и густые локоны волной рассыпались по ее плечам. Обняв девушку, Заганос перебирал мягкие вьющиеся пряди, пахнущие жасмином. Неловко возился с застежками и шнуровкой, но справился, и вскоре Кьяра, тихо засмеявшись, выскользнула из пышных юбок, оставшись в одной рубашке, и уже сама принялась раздевать его, мягким прикосновением заставила лечь и сама легла рядом. Восхищенно вздыхая, проводила ладонями по его плечам, поглаживала по спине, прошептала: - Ты такой красивый… Рубашка соскользнула с ее плеч, будто пала последняя преграда. Заганос отвечал на ласки и поцелуи Кьяры, робко, осторожно, сам не зная, правильно ли – так, прислушиваясь к тому, как она дрожит и глубоко вздыхает, и уже не мог вспомнить ничего из того, что слышал о женщинах, не знал, что делать, и боялся это признать. Просто подчинялся ее прикосновениям и словам, а ей, казалось, это даже нравилось, хоть всё и закончилось слишком быстро. Но Кьяра обняла его, потерлась щекой о его плечо. - Милый мой… Он лежал в ее объятиях, всё еще не веря, что это произошло. И поймал себя на мысли, что остался бы до утра…, так удивительно хорошо было лежать рядом с ней в прохладной комнате, в полумраке и тишине. Чувствовать ее гибкое тело, шелковистое и нежное на ощупь… но понимал, что должен уйти: нельзя, чтобы его кто-то увидел. * Вернувшись в казарму среди ночи, Заганос столкнулся с Коркутом, и тот не удержался от насмешливого возгласа: - Я что, всё еще сплю, и это мне снится? Наш праведник возвращается под утро, благоухая женскими духами. И какой аромат! Твоя прекрасная хатун случайно не жена визиря? - А тебе завидно? – ехидно спросил Заганос. От Коркута несло солью, травой, табаком и дешевым вином. Если ему сегодня и повезло найти себе женщину, то она явно не так богата, чтобы позволить себе духи. Мальчишеская гордость снова напоминала о себе. Как хорошо быть лучше, чем соперник, даже в любви! Не хвастаться своим успехом, но просто знать. И все же к этой маленькой радости примешивался привкус горечи: «Я был с чужой женой… и она милая, красивая, ей так хочется, чтобы кто-то любил ее, был с ней нежен… мне ее жаль… но это не любовь, нет… если бы я мог быть с Деми…». Заганос никогда бы не смог похвалиться о таком Коркуту, но тогда это бы и не было так важно. Потому что по-настоящему мало что, кроме Демира, имело значение.