Разными дорогами

Все утро Камиль искал в лагере отчаянные головы, готовые идти в ним на рисковый штурм. Али решился почти сразу, хоть и сказал, что идет ради новичков, чтобы помочь им, если растеряются. Первогодков из разных орт набралось немало, но неожиданно франка поддержали опытные саперы. А это значило, что их шансы прорваться и победить росли на глазах. Заганос согласился присоединиться к вылазке, на которую с таким трудом дал разрешение ода-баши, не столько потому, что верил в удачу. Просто понимал – хорош ли этот путь, или нет, а другие еще хуже. И не хотел, чтобы его орту постигла та же судьба, что «тигров» накануне. Отряд выступил вскоре после того, как предыдущая атака закончилась поражением. Сейчас, когда по обе стороны окопов приходили бойцы сменить раненных или падающих с ног от усталости, выпадала возможность воспользоваться суматохой, подойти к той части укреплений, которая осталась без защиты или где защита была слабее. Никогда еще Заганос так не боялся. От тесноты в тоннеле ему стало тяжело дышать, он пробирался медленно, склонив голову, и вздрагивал от каждого шороха. Ему казалось, вот-вот земля и камни обрушатся на него. Как только у саперов получалось не только идти вперед, пробираться в этих норах, но и тащить доски и деревянные столбы и устанавливать их… Под ногой что-то противно хрустнуло. - Оп-па, кажется, кости, - прошептал парень, шедший рядом с ним. - Ша. Молчи, - так же тихо напомнил сапер. Если крепость осаждали уже не раз, здесь, под землей, и в самом деле могли остаться кости несчастных, которые погибли когда-то давно. Живое воображение рисовало жуткие картины того, как люди задыхались, корчились в муках и навсегда оставались под завалами. По лбу стекали капельки пота, незажившая рана болела и чесалась, но пошевелить рукой не получалось, ведь рядом шли товарищи, стараясь не отставать друг от друга. - Вот, я же говорил, здесь они не успели, как следует, заложить дыру, - тихо сказал Камиль.- Омар… Омар, ты где там? - Ждешшь я, - шепеляво отозвался первогодок из орты «тигров»: в прошлом бою ему выбили зуб. - Быстро выбирайся обратно, зови наших на помощь. Кто может, пусть пробираются к нам, а мы пока ход пробьем. - Шлушаюсь, Камиль-бей! Янычары начали пробивать ход молотами и кирками. Чем дольше они орудовали, тем лучше был слышен шум… и, кроме мадьярских и австрийских криков и ругани, явственно доносилась турецкая речь, молитвы вперемешку с бранью на албанском, боснийском и греческом. Свои!.. Грохот молотов. Крики раненных, боевые кличи и самые ужасающие проклятия. У пролома завязался бой. Гяуры пытались оттеснить нападавших назад, заставить их беспорядочно отступать, сбивая друг друга с ног. В какой-то миг им это почти удалось. Несколько человек упали, а Камиль, не обратив на это внимания, рвался вперед, орудуя коротким кинжалом и ятаганом так, будто оружие было частью его тела. Но Али остановился, помог упавшим подняться и не давал остальным парням поблизости толкать и теснить друг друга. Подкрепление всё не приходило. «Нас бросили…» - подумал Заганос. – «Муса-бей ни за что не согласится послать сюда еще кого-то… мы погибнем…». Он пробирался вперед только потому, что обратиться в бегство всё равно значило погибнуть, но недостойной смертью и потащить за собой товарищей. Боялся нечаянно ударить кого-то из своих – даже больше, чем остаться в переходе навсегда. Сердце бешено билось, дыхание перехватывало. Наконец впереди мелькнул слабый лучик света. И тут за спиной послышался радостный крик: - Наши идут! Иншалла!!! От этого сразу сил прибавилось. Страх проходил, оставалось только стремление идти вперед, вперед, рубить, крушить. Под ногами противно чавкало месиво из разрубленной плоти и вывалившихся кишок, к горлу подкатывала тошнота от невыносимой вони. * Заганос опомнился только в подвале. Стоял, привалившись к прохладной стене, стиснув зубы. - Эй, птичка… ты чего, ранен? – взволнованно спросил Камиль. - Вроде ничего страшного… так, ушибся, вымотался… - Заганос потер ноющее плечо. - Ну ты и зверь! Мужииик!.. – с уважением воскликнул франк и радостно продолжил: - А тут бочки с пивом есть, представь себе. Холооодное. Вот только, …, ковш искать некогда, а то мы бы с тобой хлебнули. О! Слышишь, как громыхает? Это, наверно, Рустем-бей со своими «буйволами» ломится. Гремело и в самом деле так, что недолго было и оглохнуть. Янычары ломились со всех сторон. Как позже оказалось, командиры отправили еще несколько отрядов в вылазки, подобные той, которую предпринял Камиль. Но многим не повезло: случалось, в траншеях люди гибли, не дойдя до цели, засыпанные землей и камнями или залитые раскаленным маслом. И все же то, что османы разделили силы, заставило и неверных отбивать нападение в разных направлениях, раздробив и без того ослабленный гарнизон. Небо уже начало темнеть, когда крепость пала. В коридорах раздавались гулкие шаги, то и дело слышался крик воинов, которые радовались победе и звали своих. Раненых собирали в самой большой зале – кто мог идти шел сам, самых тяжелых несли. Заганос уже слышал их стоны… но душераздирающие крики были не так страшны. Он знал, гораздо хуже – если больной уже даже стонать не может. А безнадежных приходится оставлять без помощи, спасая в первую очередь тех, кто еще в силах выжить. Когда Заганос пришел к воинам, ждущим лекарей, то сразу понял – ночь придется провести на ногах. Седой Ахмет-бей, который еще не так давно ворчал, что новичков в помощники брать не станет, теперь поспешно раздавал указания юнцам, а те, дрожа от страха и усталости, неумело счищали смолу с кожи товарищей под дикие вопли и ругательства. Сам же почтенный лекарь обрабатывал раны, хоть уже и выбился из сил, и, когда ходил, заметно хромал. Нашлась работа и для тех, кто в лекарском ремесле почти не разбирался, ведь нужно было подготавливать лубки, подавать инструменты и держать раненных, которым ампутируют руку или ногу. Из-за одного такого янычара Заганос поспорил с другим лекарем, Ийне [1] Рустемом, убеждая, что отнять лучше только раздробленные пальцы, а не всю стопу: - Послушайте, бейэфенди, зачем рубить всю стопу? Еще успеем спасти. Молодой ведь мужчина, нельзя его совсем калекой оставлять. Тощий, словно игла, Рустем был не намного старше Заганоса, но в нескольких походах побывать успел и на первогодка смотрел свысока: - А если рана загниет? Всё равно придется отнимать, и уже второй раз человека мучить. Я тебе, конечно, помогу сделать так, как ты говоришь… но на всё воля Аллаха, перед ним отвечать будем. - Не надо всю, не надо… - умолял раненный. – Как же я служить буду?! И у меня дома жена молодая, я для нее должен… От этого умоляющего, отчаянного взгляда сердце болело. Резать живую плоть, когда маковой настойки уже нет, и человека держат двое крепких воинов, казалось самым настоящим зверством. Но выхода не было, пальцы уже превратились в месиво из плоти и мелких осколков костей, иначе тут не помочь. И таких было немало. Ийне Рустем, увидев, что Заганос тщательно осматривает каждого раненного и стремится не резать больше, чем то крайне необходимо, процедил сквозь зубы: - Да уж, работаешь ты аккуратно, но видно, что молоко на губах у тебя еще не обсохло. Если так всех жалеть, то лучше вообще в походы не ходить! - Но мы же тут для того, чтобы спасать, а не рубить, как мясники… - сглотнув, через силу ответил Заганос. К горлу снова подкатывал колючий ком. - А то уже как повезет. Сегодня еще повезло, раздробленных больше всего было под конец боя, мы быстрее можем им помочь. Иншалла, жить будут. А случалось, наши долго лежали, пока их получалось с поля унести. Многие из тех уже пируют в райских садах!.. Заганос не мог спокойно слышать такое, безразличие Рустема было для него страшнее всех ужасов битвы. Но… раненных всё прибавлялось, и, наверное, Ийне прав: если болеть душой за каждого, сил никаких не останется. Только совсем не жалеть, не переживать, не получалось. Юнец из поместного ополчения метался, как безумный, от одного лекаря к другому: - Мой отец ранен, помогите, умоляю… Старшие, узнав, что случилось, отказывали сразу же. Заганос пошел за сипагом, не в силах слышать этот плач и видеть отчаяние на лице, еще не до конца утратившем отроческой мягкости и наивности. - Эфенди, прошу вас, помогите… мы заплатим, сколько скажете, у нас тимар богатый… коня самого лучшего отдам… - парень вцепился в руку Заганоса, будто боялся, что тот передумает. - Тише, не плачь. Если я смогу помочь, я помогу и так, - мягко уговаривал Заганос, уже чувствуя беду. И предчувствие его не обмануло. Лежавший на носилках мужчина уже даже не кричал и не хрипел, хоть у него была пробита грудь, и из раны торчало сломанное ребро. Не выживет… вряд ли дотянет даже до утра. - Папа, папочка… я нашел лекаря… папа, держись, посмотри на меня… - шептал парень, стоя на коленях рядом с отцом. Заганос приготовился к тяжелому разговору, но тут отец парня вдруг хрипло вздохнул и затих навсегда. Юноша зарыдал еще горше. - Ну кто таких хлипких на войну берет?! Эти богачи в своих тимарах такими неженками стали, - возмутился широкоплечий янычар, покрытый татуировками по пояс, словно пират. – Вали отсюда, мальчик, и не морочь лекарю голову. Заганос всё же сам вывел парня в соседний зал, хоть потом, вернувшись, выслушал немало попреков от товарищей и от лекарей: «Где тебя носило, растяпа?! Давай, пошевеливайся, тут еще пятерых на ампутации несут!». И он спешил, хоть едва держался на ногах и мечтал лишь о том, чтобы глотнуть чуть-чуть воды. Иногда перед глазами будто застывала красная пелена. Выходя из лазарета, одним из последних, Заганос тащился, то и дело останавливаясь и опираясь об стену, не разбирая, куда идет. Где-то должна расположиться на ночь его орта, но где?.. Парни говорили ему, но он забыл, а может, просто не расслышал в этом адском шуме. - О, а я тебя ищу. Ты что, только сейчас освободился? Что-то они тебя совсем затрахали, - Камиль вышел ему навстречу, растрепанный, весь в синяках, с кое-как перевязанной рукой, но всё такой же неунывающий. Правда, теперь в его веселье чувствовался хмелек.– Ты про пиво помнишь? Мы с Коркутом и Рейханом уже попировали, но тебе я оставил кружку и вяленую рыбину. Пошли, я тут такой уголок приметил, можно сныкаться и поспать спокойно. И подстилка есть, и даже дверь не выбита, прямо роскошь. Сам не занял, от души уступаю. - Спасибо, - Заганос искренне обрадовался: неожиданно все его желания сбывались, будто ангел крылом взмахнул. Даже не верилось, уж от кого, а от Камиля он ничего подобного не ждал. – И с чего это ты хороший такой? - А ты думал, я совсем добра не помню? Идем. Наши как раз совсем близко устроились на ночлег. Прохладный, хоть и чуть горьковатый, напиток утолял жажду. Прилечь поспать, в полной тишине – вот оно блаженство, спасение, которого искал Заганос. Как никогда он был благодарен Камилю. Темнота и тишина дали ему, наконец, забыться в беспокойном сне. Утром продолжался всё тот же ад. У нескольких больных, которым ампутировали ноги, началась горячка. Но ко многим раненным лекари просто не успевали. На рассвете прибыл отряд, перекрывавший одну из дорог, и забот у лекарей прибавилось. Иногда рядом с больными оставались друзья или побратимы, - и то, только если командиры не требовали от бойцов идти восстанавливать укрепления. Явившись в лазарет, Заганос увидел, что Батур сидит у тела умершего янычара, - и не поверил собственным глазам: Батур плакал! Сжимал кулаки в бессильной злости и ярости, опустил бритую голову, и по лицу с не смытыми до конца следами пороха и копоти текли слёзы. Рядом уже стояли несколько мужчин из их орты, убеждая его собраться и не тратить время на глупости: - И что ты рыдаешь?! Еще вчера было понятно, что Пепе [2] долго не протянет. Хорошо хоть, недолго мучился. - Вставай уже, ну что ты в самом деле? Погоревал, и хватит. Вот Муса-бей решит, куда там еще нас послать, узнает, что ты тут расселся, как баба, прикажет плетью всыпать – по самое! - Батур, это дурь самая настоящая. Вы с Пепе даже не то чтобы дружили, так, напивались вместе. А ты воешь так, будто побратима потерял. По Эрдогану ты и то столько не убивался. - Хватит, замолчите все, - велел Заганос, и, подойдя к Батуру, опустил ладонь на широкое плечо, тихо сказал: - Я понимаю, тебе сейчас тяжело… - Да пошел ты!.. что ты можешь понимать?! – огрызнулся Батур в ответ, но вдруг плакать перестал, только тяжело дышал. - Давай пойдем покурить чуть позже, когда меня кто-нибудь сменит? Пройдемся где-нибудь, где народу меньше. Батур поднялся, почесал в затылке. - Ладно, там видно будет. Мертвых уносили, чтобы похоронить в общей могиле. А у живых не было сил даже на молитвы. - Смотри, какой роскошный случай! – с насмешкой воскликнул Ийне Рустем, позвав Заганоса помогать извлечь древко копья, застрявшее в ране. – Подай мне маковую настойку и корпию, и придержи этого страдальца. Раз уж он дотянул до лазарета, постараемся, чтобы выжил. С несчастным пришлось немало потрудиться. Но что бы Заганос ни думал о ядовитых словах старшего, это было неважно. Рустем работал с идеальной точностью и аккуратностью, да так спокойно, будто находился в тишине городской больницы, а не в военном лазарете, где десятки людей просили о помощи, а то и грубо требовали ее для себя или товарищей, угрожая избить. Прошло немало времени, прежде чем лекарей, работавших с самого утра, сменили помощники. Заганос уже начинал бояться, что не выдержит и даст волю своим чувствам. Ему было жаль умерших, и казалось, будто он тоже виноват, что воины умирают – его мастерства недостаточно, он слишком медлителен, слишком осторожен… И вернулось уже несколько отрядов секбанов, а о Демире он еще ничего не слышал. Где Деми? Жив ли, не ранен?.. И эта тоска и страх только усиливали его чувство вины перед всеми раненными и уже умершими. Краткая передышка – и снова в лазарет, перевязывать раны и высекать омертвевшие края, вскрывать гнойники. Даже есть и пить там же, на ходу. Вонь крови, пота, гноя и немытых тел уже почти не чувствовалась. Заганос держался лишь на одной силе воли, опомнившись только под вечер, когда лекари снова сменились, а его позвал Батур. - Ты как там, птичка, живой еще? Пойдем, покурим. - Да, я помню, обещал. Я не забыл. Просто раньше смениться никак не мог, - тихо ответил Заганос, доставая привязанную к поясу трубку. - Ничего. Я тоже весь день пахал, как проклятый. Мусу-бея сегодня будто бешеная муха покусала! – раздраженно пробурчал Батур. – И то ему не так, и это ему не эдак, и шевелитесь быстрее. А что тут поделаешь, если мы все сюда ломились, как быки. Если б еще хоть толк с того был. Не добыча, а слёзы, два раза в мейхане посидеть. - Эх, - Заганос вздохнул, не зная, что на это сказать. Когда они вышли и стали у стены, от свежего воздуха у него закружилась голова, дыхание перехватило, будто он одним глотком выпил что-то горячее. - Давай я тебе табака насыплю, - предложил Батур. – Это… ты тогда, утром, вовремя пришел, зря я тебя послал. Сам не знаю, что на меня нашло. Парни ведь правы. Пепе неплохой был мужик, на войне мог так неверным вставить, по самое. Но не такие мы с ним были друзья. Руки у Батура дрожали, он не сразу смог высечь огонь и зажечь трубки. Опираясь спиной о стену, Заганос глубоко вдохнул дым и с непривычки закашлялся. Но горьковатый запах успокаивал. Небо уже темнело. Во внутреннем дворе никого не было. Заганос смотрел на вьющийся дымок и пытался понять, почему в самом деле Батур так горевал из-за почти чужого человека. Но от усталости думалось с трудом. Впрочем, казалось, Батуру не столько совет был нужен, сколько возможность выговориться перед кем-то, кто не будет перебивать и смеяться. Он продолжил: - Вот был у меня один товарищ, Карим… мы выросли вместе, в одной орте учились, спали рядом. Вместе и на службу пошли, повезло. Но в первом нашем походе он и погиб. По-дурацки так, просто пожалел девку из неверных, а она его ночью и прирезала. Я не плакал, ничего, как отрезало. Не верилось, что Карима нет, вот и всё. Только почти год я по привычке приберегал такой табак, как он любил. А как персы запытали Эрдогана, ты, наверно, слышал. Много наших в тот поход полегло. А случалось и такое, что вернется человек с войны, а жить не хочет, и хоть ты кол ему на голове теши. Один из старших подставился в драке на окраине, ну правда, это было что-то не то… чтобы человек не один поход прошел, и вдруг подставился под нож какого-то молокососа. И, веришь, я не заплакал ни разу, ни слова не сказал. Пил иногда, как не в себя, это да, но кто из наших не пьет. А тут вдруг… позорище просто. - Ну, может, они и забудут, - утешил его Заганос. – Вон, сколько у всех работы… авось и обойдется… - он потер ноющий висок кончиками пальцев, - слушай, а не может так быть, что ты просто вспомнил тогда про друзей, вот и о них горевал, а не только о Пепе? То, видать, последняя капля была, вот в том и дело. Батур ответил не сразу. Молча курил, тяжело вздыхал, яростно чесал в затылке, будто долго над чем-то размышлять, особенно о собственных чувствах, было ему непривычно. Но, наконец, согласился: - Может, так оно и есть. Только всё равно, что это изменит… но ты же никому ни слова про то, что мы с тобой говорили, понял? Узнаю, что треплешься – придушу. - Ты когда-нибудь слышал, чтобы я про кого сплетничал? – огрызнулся Заганос. – Нет? Вот и молчи. Никому я не проболтаюсь. Он развернулся и ушел. Обидно было – словами не передать. Он ведь старался, помогал, как умел, пытался понимать всех, даже Батура, который столько его дразнил «девчонкой», оттирал в очереди у котла и спихивал на него свои выходы в ночной караул. И вот вся благодарность! Но, когда Заганос добрался до своей каморки и лег, обида поутихла. В конце концов, как по-другому может человек отвечать на добро, если никогда того добра и не видел… С такими мыслями он и заснул, и проснулся от того, что кто-то стучал в дверь и звал его. Не сообразив еще, в чем дело, Заганос поднялся на ноги, открыл дверь и сонно пробормотал: - А? Кому там хуже стало?.. - Ну что ты, птаха моя… ничего не случилось… я просто вернулся, и… ждать больше не мог, - Демир обнял его, прижимая к себе. КОММЕНТАРИИ: [1] ийне – (турецк.) игла [2] пепе (турецк.) заика