Разными дорогами

Ночью веял холодный ветер. В воздухе чувствовалось дыхание осени. От костров тянуло горьковатым запахом дыма. И стоять в ночном карауле было по-своему хорошо – всё же лучше, чем лежать в душной палатке и слышать сквозь сон, как товарищи по орте допоздна ругаются и по сотому кругу вспоминают, как кто отрубил голову врагу или отбился от нескольких противников сразу. Ничего не нарушало спокойствия ночи. В тишине слышно было только, как потрескивают дрова в кострах, да доносился издалека привычный, знакомый шум – голоса ссорящихся янычар, визг девок и, когда крики и споры утихали, удавалось расслышать, как звучит совсем вдалеке смутно знакомый, грустный напев: «Ой глибокий колодязю, боюсь, щоб не впасти. Полюбив я дівчину – як би не пропасти…». На миг сердце сжалось от тоски. Вглядываясь в темноту и чутко вслушиваясь в каждый шорох, Заганос всё равно думал об одном и том же. Вспоминал редкие, короткие встречи с Демиром и тлеющий, будто уголек, страх: только бы никто ничего не заметил. Слыша тоскливую песню о любви бедняка к девушке, выданной замуж за богатого, вспоминал, как в жаркие летние ночи приходил к Кьяре, и снова, вздрагивая, волновался – что с нею сейчас, не узнал ли, не приведи силы небесные, муж… Всё те же тревоги, те же мысли. Прошло уже несколько дней с тех пор, как османское войско, оставив в Сисаке гарнизон для охраны и лекаря с теми раненными, которые не могли продолжать путь, покинуло крепость. Снова пыль дорог, с самого раннего утра – переходы, длившиеся до позднего вечера. Когда тяжелый, изнуряющий штурм остался в прошлом, сменившись уже знакомыми, привычными, однообразными днями, всё снова шло своим чередом, почти так же, как дома. Бывало, Заганос долго размышлял в такие вот ночи на страже: сколько всего, казалось бы, несовместимого сочетается в человеческой душе. Он столько раз видел во время осады, как товарищи по орте выручали друг друга, забыв о давней неприязни, забыв о давней неприязни, о слухах и сплетнях, что распускали друг о друге. В минуты опасности они все действовали так слаженно, словно части какого-то огромного целого. Но едва самые страшные испытания миновали, снова начиналось всё то, что Заганос так не любил – придирки из-за ерунды, переходящие в драки, попытки показать себя лучшим воином перед ода-баши и вранье, чтобы скрыть мелкую оплошность… ругань, пошлые шутки, ссоры из-за каждого куска мяса в котле и попавшейся в добыче бутылки кислого вина. Как может в одном и том же человеке уживаться искреннее желание помочь и спасти - и самая настоящая низость?! Как, поодиночке являясь такими разными, зачастую подловатыми и недалекими, все вместе они были силой – яркой, большой – слитой и по-своему прекрасной. * Во время прошлого перехода янычары разграбили деревню – даже не по приказу командиров, а просто так, потому что буйство требовало выхода, а паши не препятствовали, позволяя делать с неверными, что душа пожелает. Тогда-то Заганос и увидел, как Якуб поймал и грубо лапал молодую крестьянку с чуть округлившимся животом, и остановил товарища: - Отпусти ее! Ты что, не видишь, она беременна! - А мне-то что? Мне баба нужна, разве не понимаешь? – возмутился тот, но женщину все же отпустил. - Всё равно, нельзя так… Якуб облизал губы, с сожалением проводив взглядом убегающую женщину. - Дурак ты. Такая баба, как спелое яблочко! Вот мне интересно, далеко ли она убежит? Мы дали ей унести ноги, так другие схватят и употребят, хорошо, если по очереди, а не все вместе. «Дай Аллах, чтобы она убежала, спряталась…» - подумал Заганос, но промолчал. Он помнил, как в самые трудные дни осады Якуб после жестоких, изматывающих боев, держась на одной силе воли, шел помогать лекарям и даже не огрызался на Ийне Рустема, требовавшего зашивать раны аккуратно, а удерживал иглу в грубых, сведенных судорогой пальцах и старательно делал маленькие стежки. И если мог так – видать, осталось же в его душе что-то человеческое, откуда же такая мерзость, такое скотство?!.. «Неверные – не люди, с ними можно делать, что хочется!» - так говорили многие мужчины, оправдывая этим и насилие над женщинами, и то, что всех мальчиков из деревни, которых удалось поймать, отправили с охраной в Сисак, чтобы на обратном пути забрать и отдать на воспитание в турецкие семьи. Из этих сирот вырастут такие же янычары, лишь смутно помнящие, кто они и откуда, обреченные идти на войну против своих… И ведь здесь, на окраине, вблизи от самых опасных дорог, люди жили вовсе не богато. Покосившиеся дома-мазанки, жалкие огороды, полупустые погреба… только пара домов чуть лучше выделялась среди этой нищеты. Мужчины и подростки спешили защищать свои семьи, схватив, что попадалось под руку – косы, вилы и топоры, да и те были сделаны из худого железа, с таким «оружием» не выстоять в бою. Неужели убивать беззащитных людей, даже не воинов, угодно Аллаху и Пророку?! Заганос не мог себе простить, что шел вместе с другими янычарами – потому что не было выбора, потому что все так решили… и то, что он убивал гяуров, только защищая товарищей, вовсе его не оправдывало, он это понимал. Да, он спас ту несчастную женщину, и помешал Хасану изнасиловать мальчика, убедив: «Ты сдурел, такой ясыр [1] портить?! Лучше угнать с полоном, тогда тебе денег за него дадут, больше толку будет». И все же… он помог тому подростку выжить, но обрек его на ту же жизнь, от которой сам временами хотел выть от безысходности. Чем дольше длился поход, чем глубже уходили они в земли неверных, тем больше сомнений рождалось в душе Заганоса. За что он сражался? Кого защищал? Кого побеждал? * Нет, нельзя это вспоминать, хватит… надо идти дальше, думать не только о своих бедах. Ведь все через это проходили, всем бывает страшно и жутко, каждому от своих воспоминаний, а значит, надо продолжать искать, чем помочь… В темном небе не было видно ни единой звездочки, и только тонкий, бледный, чуть заметный серп полумесяца был едва-едва заметен среди облаков. Стихла песня, понемногу утихали голоса ссорящихся мужчин и притворные стоны женщин. Заганос вновь и вновь возвращался мыслями к тем минутам, когда товарищи делились с ним самыми сокровенными тайнами, о которых, наверное, никому не рассказывали раньше – в их-то жизни многое не расскажешь, ведь все будут смеяться. Когда человеку не с кем поговорить, не с кем разделить страх и боль, пережитое накапливается – как будто на спину мула наваливается один груз за другим. И тогда, как всего одна лишняя соломинка способна свалить с ног сильное, выносливое животное, так и человек, молчавший во всех самых трудных испытаниях, вдруг ломается от пустяка. Как тогда из-за Пепе плакал Батур, который пережил уже так много потерь, но еще одной беды его душа просто не выдержала, сорвалась в крик и плач. Он не заметил, как прошло время, и вот уже Али шел, чтобы сменить его. - Всё спокойно? – тихо спросил Али. - Пока ничего, спокойно. Наши спят? - Едва угомонились. Там ближе к выходу свободное место есть, если никто не займет, пока дойдешь – ложись. А то утром будет, как всегда… На эти слова Заганос только понимающе хмыкнул. Утро у них всегда начиналось одинаково. Как бы там ни было, он был рад после стражи упасть и заснуть, без мыслей и снов, без страха, что, когда закончится война, его тоже будут преследовать видения разрушенных домов и мертвых тел. * Прошло еще три или четыре дня. Высокие башни крепости Веспрем уже виднелись вдали. Снова янычары сооружали временный лагерь, но теперь уже в крепость направлялся посланник от Синана-паши с вестью о том, что Сисак пал и близлежащие земли снова принадлежат османам. Барону Пальфи [2], возглавлявшему гарнизон, предлагали сдаться без боя, чтобы сохранить жизни людей и дать им покинуть город. КОММЕНТАРИИ: [1] ясыр – пленные, во время походов тюркских народов угоняемые в рабство и/или обращаемые в ислам для дальнейшей службы завоевателям. [2] кто был комендантом Веспрема в 1593 году, я так и не выяснил точно, хотя честно рылся в источниках :). В кампании 1594 года одним из командиров войск Священной Римской империи был барон Миклош Пальфи, у которого было четверо братьев. Поэтому я предположил, что кто-то из этой семьи мог воевать с османами и в 1593-м. Если ошибся, будем считать за АУ )).