Разными дорогами

Когда большая часть войска ушла, крепость будто опустела. Те, кто остался в охране, занявшись привычным делом – охранять покой и порядок – еще держались, те же первогодки, которых оставили помогать в лазарете, сбивались с ног и готовы были вот-вот сорваться от отчаяния. - Пи-и-ить… хоть глоточек… - стонали тяжелые больные в одном углу. - Байхан, иди, спроси кашевара, когда нам жрать дадут! Мы сегодня жрать будем?! – возмущались несколько парней в другом, будто нарочно развлекаясь, как в мирное время: гоняя туда-сюда первогодка, по-отрочески нескладного парня с большими оттопыренными ушами, розовевшими каждый раз, когда он волновался. - Байхан, дурень лопоухий, где тебя носит?! Пойди, вылей ведро, уже через край переливается и воняет! – орал еще кто-то, стоило бедняге вернуться. И парнишка, запинаясь, обещал, что всё-всё сделает, обязательно постарается успеть. Другой первогодок, Темрен, оказался посмелее, и то и дело огрызался на старших, пытавшихся его зацепить: - Когда успею, тогда и подойду. У меня что, сто рук?! Но было заметно, что обоим неловко, страшно, противно ходить за больными. Темрена оставили артиллеристы, Байхан был обучен оружейному делу, из лекарского мастерства они если что и учили, то от страха все равно не могли вспомнить. Долго смотреть на их неуклюжие попытки справиться Заганос не смог и позвал: - Байхан, иди-ка сюда. Ты можешь принести мне прочную палку? Такую, чтобы я мог опереться и встать. Я поднимусь, мы вместе перевяжем людей. Будешь внимательно смотреть, что я делаю. - Хорошо, бейэфенди! - Да какой я тебе «эфенди», - горько усмехнулся Заганос. – Тоже первый год служу… Как бы ему ни было больно, горько, трудно, он понимал, что лежачим больным сейчас намного хуже, что его ровесники, не знающие о ранах и болезнях почти ничего, не справятся. Байхан нашел для него трость, оставленную, наверное, кем-то из прежних обитателей крепости, и, ковыляя, Заганос пошел осматривать раненных. Будто в полусне, он выполнял привычную работу, не обращая внимания ни на благодарность, ни на упреки больных, и даже восхищенные взгляды Байхана и Темрена его не радовали. Когда-то прежде, наблюдая за работой старших, он столько раз представлял себе, что настанет день, и за ним самим будут ходить ученики и расспрашивать: «А как вы то делаете? А как вы это делаете? Ну пожалуйста, эфенди, расскажите!». И вот это время пришло, так неожиданно рано – а ему было всё равно. Справившись с делом, он выходил покурить. Старался не думать ни о чем, но высокую братскую могилу было видно издалека, и издалека был слышен жалобный вой собаки. Стражники переговаривались: - Эх, как воет, бедолага, слышишь – и душа не на месте. - Да видел я того пса, его секбаны с собой забрали, когда уходили, а он с полдороги сбежал. Здоровый такой акбаш… я пытался его приманить, забрать в крепость, а без толку. Никуда с могилы не уходит. - И не уйдет. Я года два назад такое уже видел. Нет, ну надо же, вроде нечистое животное [1], а тоже тоскует чего-то. Заганос слушал и молчал, он бы и сам завыл, как тот пес. Он даже не сомневался и секунды, по кому тот тоскует. Но как-то раз, когда стемнело, Заганос попробовал, как прежде, запеть грустную песню, излить душу – и понял, что больше не может издать и звука. На глаза наворачивались жгучие слёзы, горло будто что-то сдавливало, а виски обжигала боль, и он даже знакомые с детства слова забывал. Песни оставили его… Больше ничего не утешало, не радовало. * Дни уныло тянулись один за другим. Темрен каждое утро поднимался на самую высокую башню, выглядывал – не возвращается ли османское войско. И разочарованно тащился вниз, тощий, измученный, только огромные синие глазищи светились на бледном лице: - Наши не возвращаются… В том, с какой тоской он это произносил, будто чувствовалось не высказанное вслух: «а вдруг многие и не вернутся?». Заганос пытался об этом не думать. Не думать о том, скольких из тех, с кем он учился в одной орте, уже нет. Ферид и Берк умерли во время одного из переходов, даже не в бою – отравились то ли испортившейся едой, то ли стоялой водой. Нелепая смерть… а какие здоровые, веселые были парни, как радовались, что вместе попали в артиллерийскую орту! Кюбат погиб в бою за Сисак, и даже давнего недруга было немного жаль, всё же, столько лет под одной крышей прожили. А бедный Ильяс… всякий раз, приходя его перевязать, Заганос боялся смотреть ему в глаза, боялся заговорить, хоть и понимал, что сделал всё возможное. Но как же это горько, как жутко, когда другой страдает, а ты сам еще легко отделался, еще будешь ходить, сражаться. Каждую ночь Ильяс сдавленно рыдал, проклинал всё на свете, стонал: «добейте меня… лучше бы я умер!»… А Заганос и жалел его, и с болью думал об одном и том же: Демира больше нет, и это самое страшное. И для чего теперь жизнь? И для чего теперь здоровые ноги? И это всего лишь первый год, а что будет дальше?! Впрочем, неважно – для себя Заганос уже не хотел никакого будущего, никакого «дальше». Он просыпался, потому что был нужен больным, выполнял свой долг, потому что был так приучен, ел и пил через силу, когда об этом ему напоминали Байхан с Темреном… и думал о том, что, когда выйдет на битву в следующий раз, нарочно поспешит туда, где уж точно погибнет. Даже днем небо затягивали серые тучи, и оттого казалось, что в крепости всегда царит то ли вечер, то ли ночь. Дожди шли, почти не переставая. В один из таких сырых, дождливых дней Темрен снова поднялся на самый верхний этаж главной башни, но вернулся, радостно крича: - Наши! Наши идут! Я видел знамена орт… В гарнизоне тут же воцарилось радостное оживление. И даже кое-кто из выздоравливающих воинов, несмотря на все увещевания, порывался подняться и выйти навстречу товарищам. А через время послышалась и громкая, бравурная музыка боевого оркестра. Османы победили. Теперь войско возвращалось домой на зиму. КОММЕНТАРИИ: [1] – в исламе собака и свинья считаются нечистыми животными.