Разными дорогами

В Стамбул войско входило уже не полуголодной, озлобленной ордой, а гордыми защитниками великой державы. Победителями. Отдохнув, наевшись досыта и облачившись в новенькую, с иголочки, парадную одежду, янычары шествовали на парад во всем своем великолепии, под музыку полкового оркестра и восхищенные крики толпы. Развевались на ветру знамена орт, следом байрактары несли вражеские знамена, захваченные в крепостях. Сверкали на солнце до блеска начищенные сабли и ятаганы. Звучали победные кличи, и тут же раздавался многоголосый не менее радостный рёв – «Бакшиш! Бакшиш!». Появления султана ожидали с трепетом и предвкушением раздачи наград. Уже ведь не один день поговаривали, что за такие великие победы и награда будет достойной. Впервые за долгое время день выдался ясный, глубокая синева неба больше напоминала о лете, чем о поздней осени, снежной белизной сверкали стены дворца. На балкон вышел падишах, а следом за ним – визири, которых приветствовали с таким же, если не большим, почтением и восторгом. Ведь многие из тех, кто стояли за троном сейчас, вышли из таких же воинов-девширме. Куюджу Мурат-паша тоже был янычаром и прошел не одну войну с персами. Какое-то время его даже считали погибшим, но он вернулся в Стамбул, когда этого уже не ждали. И возвращение такого храброго воина было не менее потрясающей новостью, чем победы османов в Священной Римской Империи. - Долгих лет падишаху! Да хранит его Аллах! - Да здравствует Коджа Синан-паша! - Да здравствует Куюджу Мурат-паша! Долгих лет! Для Заганоса все эти радостные крики смешивались в один зверский, невыносимо громкий рев. Воинов, которые сейчас шествовали стройными рядами и чеканили шаг, словно единое существо, которые сейчас так искренне радовались параду, он всего несколько недель назад видел совсем другими. Страдающими, измученными, горюющими, озлобленными на всех и всё на свете. Неужели горе проходит так быстро? Он же не мог забыть Демира, и знал, что никогда не забудет. А когда взгляды товарищей устремлялись на балкон, Заганос наоборот, смотрел вниз, горестно опустив голову. Не было сил видеть отвратительного, ничтожного человечка, гордо именующего себя властителем половины мира. Неужели Деми погиб ради этого – чтобы этот «властелин» гордился отвоеванными у неверных землями и крепостями?!.. Заганос помнил и то, как женщины пытались сбежать от насильников, помнил того подростка, которого спас от издевательств, но, возможно, обрек на не менее горькую судьбу. И радоваться не мог. - Не вешай нос! – прошептал Камиль, слегка подтолкнув его в бок. – Глянь, видишь, вон там, чуть в стороне от остальных – воин, весь в черном? Ему уже невероятно повезло, а через год-два, так вообще… а ведь тоже был, как мы! - И кто же он и чем ему так повезло? – так же шепотом спросил Заганос, не потому, что судьба и невероятное везение человека в черном были ему интересны, а просто, чтобы отвлечься от горьких и слишком опасных мыслей. - Это Дервиш Мехмет-паша, наставник юного шехзаде, внука султана. Можешь себе такое представить? Он же, рассказывают, вырос на улице где-то в Боснии, и сапоги в первый раз надел в орте новобранцев. А теперь ему доверили шехзаде, так он, авось, и визирем станет. Вот бы кому-нибудь из наших так! – в голосе Камиля звучали и восхищение, и отчасти и зависть. - Ну, тебе это точно не грозит! – процедил Заганос сквозь зубы. Камиль обиделся: - И какая муха тебя укусила? Раньше ты таким ехидным не был… Но долго злиться франк не умел, и вскоре уже снова выкрикивал победные кличи и поворачивался то к одному, то к другому товарищу, шепотом рассказывая свежие сплетни о самых богатых и знаменитых людях империи. И когда только успел узнать новейшие слухи?.. Каждый из тех, кому повезет выжить в жестоких битвах, может добиться того же самого, что и люди, стоявшие сейчас на балконе рядом с султаном. Тот вырос на улице, а другой был младшим из двенадцати детей и родители-бедняки сами были рады сплавить лишний рот в орту огланов… а вот и визирь, начинавший с лекарской службы [1]… И все они теперь носили богатые одежды и высокие белые тюрбаны с золотыми украшениями и перьями редких птиц. Глядя на них, наверное, любой из янычар надеялся, что когда-нибудь тоже поднимется на эту высоту. Увы, погибших намного больше. Заганос горько усмехнулся этой мысли, вспомнив, как когда-то вместе с Демиром мечтал о славе, как Деми говорил: «Представь себе, когда-нибудь ты будешь стоять за троном падишаха… и я – я, наверное, буду где-то рядом, разве я смогу оставить тебя!». А теперь Деми нет, и никакая слава больше не нужна. Заганос едва слушал речь падишаха, дребезжащий высокий голос был невероятно омерзителен. На миг мелькнула мысль еще страшнее, чем о бессмысленности войны или о самоубийстве. «Если я и переступлю порог этого дворца, то только для того, чтобы отомстить!..». * Бакшиш в честь победы выдавали золотыми и серебряными монетами. Золото янычары видели редко – разве что, если удавалось захватить с добычей в бою, и упавшее в руки богатство никого не оставляло равнодушным. Были те, кто сразу же после парада спешили к ростовщикам, другие же разменивали золотые монеты на акче и медяки, и собирались кутить в мейхане. Из «орлов» копил деньги только Рейхан, и над его мечтами когда-нибудь распрощаться с буйной воинской жизнью, жениться на единственной наследнице лавочника и доживать век в сытости и покое многие смеялись. - Кто из нас до такого доживет! – посмеивался Батур. – Ты, Рейхан, не знаешь, что завтра будет, а уже думаешь, что будешь делать в пятьдесят лет. - Как раз что будет завтра, я догадываюсь. Вы все вернетесь среди ночи, до подъема не выспитесь толком, будете маяться похмельем и ворчать, что жратва вам не такая и носы от котла воротить. Давайте-давайте, мне же больше достанется. - И толку с того. Тебя сколько ни корми, таким же тощим остаешься! В такие минуты Заганос чувствовал себя животным на привязи, лишенным собственной воли: он тащился следом за всеми, хоть дым и громкая музыка еще в Эдирне набили ему оскому. Мейхане в Стамбуле отличалась от мейхане в провинции разве что большей роскошью, большей шумной толпой танцовщиков и танцовщиц и разнообразием напитков. - Вино запрещено, но есть четыре «но»: Смотря кто, с кем, когда и в меру ль пьет вино. При соблюдении сих четырех условий — Всем здравомыслящим вино разрешено! [2] – провозгласил Камиль, взяв бутылку вина у мальчика-слуги и наполняя стаканы товарищей. - Золотые слова! – засмеялся Хасан. – Вот всё-таки у тебя не голова, а прям библиотека. И если бы не твоя тощая жопа, которая вечно ищет приключений, ты бы давно уже был там, на балконе. - Да на хер мне тот балкон сдался, мне тут с вами всеми милее. Хотя вот бы мне еще кафтан и плащ, как у Дервиша-паши, жизнь была бы, как в раю! - Тебе дай кафтан как у царя царей, ты и тот в драке порвешь в клочья или в канаве вываляешь, - беззлобно хмыкнул Ибрагим. - Ну а на что еще нам жизнь? – заржал Батур. – Беречь что-то? Сегодня ты есть, а завтра тебя уже нет, так лучше взять всё от сегодня. Нажраться, напиться, не жалеть дорогих кафтанов, перепробовать всех баб. Вот как вы думаете, почему мы, правоверные, сильнее гяуров? Да потому что правоверный может иметь четыре жены и наложниц без счету, а им вера больше одной запрещает. У кого тогда, спрашивается, будет больше детей и больше воинов! - Тогда почему в янычарский корпус забирают девширме? – ехидно спросил Заганос. – Посмотреть, хотя бы, на нашу орту, у нас хоть один турок по рождению есть? Почему-то теперь он не мог, как прежде, молчать, когда другие говорили глупости и пошлости… временами будто какая-то нечистая сила подталкивала его, заставляя говорить правду об обратной стороне воинской жизни, говорить что-то, неприятное даже его толстошкурым товарищам. - Почему, почему… да потому что ты еще слишком трезвый! – Батур сильно, со всей дури, хлопнул его по плечу. – Мы не мудрецы-улемы, чтобы рассуждать, наша наука проста: наливай, пей. Но даже лучшее вино горчило. Камиль потребовал у музыканта лютню, играл бойкую мелодию и пел веселую, хоть и неприличную песню о штурме крепости, вся компания одобрительно гоготала, даже Али на миг улыбнулся. И от этого становилось еще грустнее: Заганос вспоминал, как старались наставники, обучая огланов не только военному делу и ремеслам, но и языкам, поэзии, толкованиям священных книг, каллиграфии. В такие орты, как его нынешняя, или «тигры», или «волки», или «белые» секбаны, попадали лучшие из лучших – но что делает с людьми война?.. Каждый из его товарищей мог бы стать другим. Вот Якуб какой трудяга, обучи его в свое время такой наставник, как Мурад-челеби или Ферхад-эфенди, был бы, может, неплохой лекарь, способный выдержать дни и ночи возле самых тяжелых больных. А Ибрагим мог бы стать замечательным хаджи, с его-то терпением к новичкам, которые не всё еще знают и умеют. К чему война ему, боящемуся, что погибнуть в походе могут дети янычар?.. С Асланом Заганос вырос в одной орте и помнил, какие тот писал стихи – и всего год прошел, а парень, который мог бы прославиться, как великий поэт, сочиняет похабные куплеты, лапая смуглого кучёка с длинными завитыми локонами. И самым худшим было знать, что уже никогда ничего не изменится. * Празднества в честь победы миновали, за осенью наступила прохладная, тихая зима, потянулись однообразные казарменные будни. Зимой жизнь в городе была более спокойной, даже на базарах не было такого оживления и шума, и караулы проходили почти без происшествий. Служба напоминала хождение вола в ярме – всё одно и то же, одно и то же изо дня в день. Только возвращаться в казарму было хуже, горше, чем до похода: циновки и сундуки тех, кто не вернулся, перетащили в кладовую, где хранилось общее добро, постели оставшихся подвинули поближе, и островки пустых мест будто напоминали о потерях. В особенно холодные ночи евнухи ставили в общей спальне жаровни с углями, приносили прогретые камни, которые можно было положить в постель. Но Заганос не радовался даже тому, что ему и Али разрешили передвинуться поближе к теплу. Только на миг в его беспросветно темном, унылом мире мелькнуло подобие радости, когда он понял, что кошмары мучают Али уже не так сильно, что друг больше не просыпается от собственного крика и приступов удушья. Но и от этого становилось не намного легче. «Я даже сам себе помочь не могу, а должен лечить других!». * Как-то раз во время дневного караула Заганос проходил через рынок. Богатый лавочник ворчал на пожилого скромно одетого мужчину: - Да быстрее ты грузи мешок на свою телегу, меня уже люди ждут! Заганос поспешил помочь, так жалко стало человека, явно не городского и не привыкшего к такому обращению. Мужчина обернулся, начал благодарить… и тут Заганос узнал его. - Дядя Абдулла… слава Аллаху, я вас встретил… тетя Фериде здорова? - Здорова, птенчик, всё так же целый день трудится, как пчела. Ох, какой ты стал, настоящий воин! Дома рады будут, если я расскажу, что тебя видел, Фериде тебя помнит, и Илькин тоже… - дядя Абдулла обнял его, как когда-то давно, когда провожал на учебу.- Что же, и в походе ты был? - Был, дядя. Вот, как раз, из земель гяуров вернулись. Дядя Абдулла улыбнулся. - Илькин был в городе в тот день, когда воинов встречали. Рассказывал, красиво было, и музыка такая, и воины все бравые, сильные. И как там было на войне, сынок? На миг Заганос напрягся, с трудом подавляя желание прижаться к дяде Абдулле, как когда-то в детстве, и рассказать всё-всё: что было страшно, и больно, и в траншее было душно и темно, и о том, как с утра до вечера кричали раненные в лазарете. Но в голосе и взгляде старика была такая надежда… и Заганос просто не смог сказать правду. Сразу вспомнилось, что и как рассказывали о походах старшие, и он сам с той же гордостью говорил: - Иногда трудновато приходилось… но наша орта самая лучшая! Неверные нас боялись. Мы даже Веспрем взяли, а это такая крепость, дядя, все говорили, неприступная… и на параде я был, и даже видел Куюджу Мурата-пашу, слышали, может, что он наверняка и саму смерть умеет обмануть… и бакшиш нам дали золотыми и серебряными монетами, и табак самый лучший – вот, держите, дядя, попробуете, у меня еще есть… Позже, попрощавшись с тем, кто заменил ему отца, Заганос шел по давно знакомым улицам и думал: вот так и рождается и живет ложь о войне. Никто не хочет причинять боль наставнику или другу, рассказывая правду. Никто не хочет казаться слабым перед младшими. А потом эта ложь входит в привычку, и даже тот, кто лжет, сам верит своим рассказам. КОММЕНТАРИИ: [1] Джеррах Мехмет-паша – государственный деятель и визирь в описываемую эпоху. С 1582 года занимал должность четвертого визиря, впоследствии был и первым визирем. Прозвище значит «хирург». [2] рубаи Омара Хайяма о вине.