Разными дорогами

Прошло еще несколько дней. Проходя по узким улочкам христианского квартала, Заганос невольно замечал: за то время, что он был в походе, совершенно ничего не изменилось. Те же лавки с яркими вывесками, та же деловитая суета. Но, когда он приблизился к лавке аптекаря, то увидел, что сеньор Герарди приближается к дому, и с необычной для такого сурового и сдержанного человека заботой поддерживает жену под руку. Свободное серое платье Кьяры и широкий плащ на меху не скрывали огромного живота. Кьяра была беременна! Воспоминание о жарких летних ночах снова обожгло Заганоса, будто огнем. Нежность поцелуев, тихий шепот, горечь последних минут, когда так не хотелось расставаться… мурашки мелкой россыпью покалывали кожу. «А ведь это может быть мой ребенок!», - то ли с ужасом, то ли с восторгом подумал он. Но сеньор Герарди выглядел таким счастливым и гордым своим будущим отцовством, что становилось ясно: он ничего не подозревает. Заганос хотел быстрее пройти мимо, пока его не заметили. Стыд внезапно возобладал: хорошо же он отплатил сеньору Герарди за его помощь, науку… Только уйти незаметно он не успел, аптекарь уже увидел и окликнул его: - Мир вам, юноша. Долго вас не было в наших краях. - Я в походе был, сеньор. С месяц назад вернулся. - Да, про поход я слышал. Парад, правда, не видел. А вы, наверно, за настойками пришли? Идемте, выберете, что вам нужно, заодно и расскажете, как там было на войне. Правду говорят, что австрийцы многих потеряли? - Немало. Я слышал, они не успели прислать в крепости подкрепление. Но всем пришлось непросто, и им, и нам. Под Сисаком мы долго стояли, - ответил Заганос, вновь рассказывая полуправду, то, что от воинов хотят услышать другие люди. Он понимал уже, что ложь неизбежна. Да и разве смог бы он рассказывать про голод, страдания и смерть, когда Кьяра была так близко?.. Когда мужчины зашли в дом, она села в кресле у окна, и трудно было понять, слушает она или нет. Казалось, она не замечала никого и ничего, погруженная в себя, в свое ожидание ребенка. И всё же она почувствует… - Маковой настойки, наверное, не хватало? – понимающим тоном спросил сеньор Герарди. - Не хватало… но венгерская палинка тоже хорошо помогала. Работы, признаться, было много, но я справился, всё же с учителями мне повезло. И я даже сам двух парней научил, чему сам умею. Во второй раз избегать самых страшных подробностей было легче, но всё равно Заганос был рад, что сеньор Герарди заговорил о других вещах. - Хоть не подобает так говорить о христианах, но австрийцы получили по заслугам. Иногда я даже думаю, что был бы рад, если бы османы дошли до итальянских земель. Лучше уж платить налоги турецким беям, чем бояться крестьянских бунтов, испанской инквизиции и французских наемников [1]. Только в Венеции еще помнят, что такое настоящая сила и единство! «Отчего вы тогда покинули родину, которую так восхваляете?» - хотел было спросить Заганос, но молчал, выбирая необходимые снадобья, пока аптекарь степенно рассуждал о силе Венеции и о том, какие бесчинства творят испанцы на завоеванных землях. Слушать, что происходит где-то в далеких землях франков, было почти так же тяжело, как самому видеть войну и смерть. Неужели где-то может быть еще хуже?!.. Иногда Заганос украдкой поглядывал на Кьяру. Когда он видел ее улыбку, ему верилось, что в мире еще осталось что-то светлое и чистое. И те минуты он еще не раз вспоминал позже, вернувшись в казарму. После смерти Демира, Кьяра вдруг стала самым светлым и теплым прибежищем его мыслей. Ее ребенок, может, их общий ребенок, которому не придется умирать на войне. Все эти мысли согревали его. Они не могли сгладить печаль или убрать боль, но, как и говорил Али, все становилось другим… Хоть и не таким, как раньше. * Ночь в карауле выдалась непривычно тихая и спокойная. Но, когда Заганос пришел в казарму и лег поспать, сон ему приснился тревожный. Он не помнил, что это было – только смутное ощущение тесноты и духоты, которой он испугался в траншее под Сисаком. И в то же время он точно был уверен, что сон был не о войне. Странно… Он приподнялся на постели. Мутный свет лишь едва-едва пробивался сквозь узкие окна – день снова был пасмурный. Тут пришел Аслан и спросил: - Заганос, ты уже проснулся? Там во дворе ждет какой-то парень из «медведей», тебя спрашивал. - Тише говорить нельзя?! – возмутился Якуб, проснувшись и ворочаясь с бока на бок. – Выспаться не даешь. А эти «медведи» вообще охамели, это ж надо, припереться в такую рань. - Аслан, скажи ему, что я скоро буду, - Заганос сонно потер глаза. Он не помнил, чтобы в орту «медведей» попал кто-то из тех, с кем он вместе учился. Кому он мог понадобиться?.. С неохотой он съел черствый кусок хлеба с солью, по привычке припрятанный со вчерашнего дня, умылся ледяной водой, дрожа от холода. Оставшееся после сна чувство тревоги немного развеялось, но сырость и серость досаждали по-прежнему. Во дворе, прислонившись к стене, стоял и курил парень в островерхой шапке, из-под которой выбивались темно-русые волосы с чуть заметной седой прядью. Шрам, рассекающий бровь, пятна от старых ожогов на щеке, похожие на следы от угольков… - Мехмед!.. – Заганос вспомнил, это был тот самый парень, которому он зашивал раны после неудачной попытки самоубийства. – Ну что, как твоя рука? - Уже давно всё зажило, как новенькая, - Мехмед пошевелил пальцами. – Умеешь же ты. - Просто повезло, - Заганос пожал плечами. – Значит, на то была воля Аллаха, чтобы всё обошлось. Сухую похвалу Заганос принял почти как должное, она не согрела и не прибавила гордости. Всё вокруг было горьким, как табачный дым. Мехмед докурил, вытряхнул трубку, спрятал в кисет на поясе. Какое-то время молчал, переминаясь с ноги на ногу, будто не зная, что сказать. То прятал руки в карманы широкого темно-синего кафтана, то смахнул с полы невидимую пылинку. Наконец, неуверенно начал: - Я это… того… ну, помнишь, ты обещал мне тогда, на привале… поговорить, посоветовать… - он снова достал трубку, повертел в руках, вернул на место. – Я сначала про то почти и не думал, казалось, всё само пройдет. А потом вижу, не проходит. Мне посоветоваться не с кем. Нет, не совсем так. Одному другу я пытался рассказать. А он сказал, нельзя такое даже думать. Говорит, сам меня добьет, если я еще раз попытаюсь. - Похоже, это будет долгий разговор… но ничего, попробуем вместе разобраться, - сказал Заганос. – Идем. Он повел Мехмеда в свою лекарскую каморку. Сев рядом с ним на скамью, парень настороженно осмотрелся, но тут же снова опустил голову. - Я даже не знаю, с чего начать. Тогда, в пути, я и правда, сделал дурость. И что на меня нашло?.. просто… я лежал в лазарете, видел тех, кому хуже… и мне было страшно… особенно когда умер тот сипаг, помнишь, которому при Варпалотте раздробило руку?.. - Помню, - Заганос невольно вздрогнул, вспомнив несчастного, который несколько дней метался в лихорадке, между жизнью и смертью, и молился лишь о том, чтобы всё поскорее кончилось. - Вот. В походе жить еще ничего. Просто ни о чем не думаешь, кроме того, что есть приказ, и нужно идти. Что или мы, или нас. Выматываешься, думать просто силы нет. Да и когда служишь, со всем миришься, - медленно говорил Мехмед, собираясь с мыслями. – Всё идет себе своим чередом… а в лазарете… или еще, бывает, в ночном карауле, когда идешь, а вокруг темнота и тишина. Тогда и становится как-то жутко. Ничего не хочется. Нет, я понимаю, мы живем для службы, на то воля Аллаха, и все говорят, небеса не дают человеку больше, чем он может выдержать. Но у меня нет сил… я не достоин, не могу считать себя воином… Заганос тихо ответил: - Тебе нелегко, я чувствую это… но тут ничего недостойного или плохого нет. Смерти боятся все. Все мы люди и не хотим боли, не хотим умирать. И даже самые бывалые и самые смелые временами боятся. Отураки часто мне это говорили. Мы все в этом похожи. Боимся, жалеем других… не хотим, чтобы беда пришла снова… - Но ты видел всё то же, что и я, и не боялся! – Мехмед помотал головой. – Вот ты первый год служишь, да? А я уже третий. Но ты смелее. Я помню, ты в дороге всё время был с раненными, даже ночевал там, а не в палатке своей орты. И в Веспреме… мне Темрен рассказывал, сколько всего ты на себе тянул. От напоминания о Веспреме сердце снова кольнуло острой болью. Заганос невольно сжал ладонь парня в своей. - Как раз тогда мне было так страшно! Иногда я думал, что сойду с ума. - Почему тогда никто не хочет всего этого признавать?! – в гневе воскликнул Мехмед и тут же втянул голову в плечи, настороженно прислушиваясь, не идет ли кто. Но молчать уже не мог и еле слышно продолжил: - Ты первый, кто так сказал. Почему все говорят совсем другое? Что не боятся. Что на войне хорошо и весело. Никто не вспоминает, скольких мы теряем. У нас в орте был один бей, давно служил, считай, съел с нашими не один пуд соли и не один котел плова. Хороший был человек, ко всем с доброй душой. И что? Он погиб, и никто его не вспоминает. Будто и не было. Почему?.. - Я тоже много об этом думал, - признался Заганос. – Не скажу о других, но я сам… я как-то встретил на базаре дядю Абдуллу… это он меня растил до орты огланов. Я так обрадовался, он тоже… И он спросил меня, как мне живется, как мне было на войне. Видно было, он надеется, что у меня всё хорошо. И я не смог сказать ему правду… лучше я промолчу, но он расскажет тете Фериде только хорошее, чтобы она не волновалась. Она меня всегда баловала, как родного. Она меня любит, как своего сына. Я не хочу, чтобы она узнала… Мехмед долго молчал, напряженно сцепив пальцы в замок. Тишина угнетала. Заганос уже боялся, не сказал ли лишнего. «Не надо было говорить, что приемные родители меня любили… вдруг он теперь будет мне завидовать, как огланы когда-то?». Наконец Мехмед неуверенно, дрожащим голосом спросил: - Слушай, Заганос, а ты не боишься о таком говорить? Что сомневаться не грех, и что можно говорить про войну так, как мы с тобой сейчас, и всё остальное… просто… есть такое, что даже с лучшим другом не всегда обсудишь, мало ли, а вдруг засмеет, перед остальными дураком выставит, а вдруг слухи пойдут, старшие накажут… А ты так спокойно мне рассказываешь, что думаешь, хотя мы не так уж хорошо друг друга знаем. - Если б я еще знал сам, почему, - горько усмехнулся Заганос. – Я просто чувствую, что так будет правильно. Когда я учился у лекарей, они всегда говорили, во всем нужно искать правду. Вот и я… ищу. Он сказал Мехмеду полуправду. Он действительно не боялся говорить этих слов, верил в их истину, но на деле… Чего ему было бояться? Если самое страшное с ним уже случилось. Позже, днем, Якуб насмешливо спросил: - Эй, птичка, а какого к тебе тот «медведь» приходил? - Да так, после похода рука побаливает, просил, чтоб я посмотрел, - легко соврал Заганос. Говорить Якубу правду было бы глупо – только бы на смех подняли, и Заганоса, и Мехмеда. И доверие бы потерял, и уважение, хоть им всем так же страшно и так же не хочется умирать, но эти тайны в его орте каждый предпочитал заливать вином и прятать за безудержным, злым весельем. - У них что, своего лекаря нет? – Якуб возмутился. – Нашли, куда шастать. Рейхан засмеялся. - Ну ты будто вчера родился, не знаешь, что ли? Будет их лекарь такой ерундой заниматься! То, что у кого после похода ноет или ломит, ему уже плевать. Рану заштопал, кости вправил – а дальше сам бегай, как хочешь, и не отвлекай занятого ученого мужа всякой дребеденью. Он же зимой в караван-сарае [2] подрабатывает, два акче в день имеет [3], да и, наверно, если попадется богатый приезжий, то табаку даст, или еды, или отрез ткани на рубаху. Да и правильно, каждый вертится, как может. Заганос вспомнил, как раньше мечтал, что, если подвернется случай, тоже найдет подработку на свободные дни, подкопит денег… но теперь и свой угол казался ему ненужным, и большая часть денег из бакшиша и добычи так и лежала на дне сундука. К чему свой угол теперь? Выть в четырех стенах, как собака?.. Ему было тошно что в одиночестве, что среди людей. И он уже как будто с надеждой ждал лета, чтобы снова в поход, в новые битвы. Чтобы всё в один день кончилось само собой. КОММЕНТАРИИ: [1] в описываемое время из итальянских земель независимой оставалась только Венеция с принадлежащими ей территориями, остальные находились под властью Испании или Франции, за исключением единичных автономий, также подвергающихся давлению более сильных соседей. Испанское правительство жестоко подавляло все проявления инакомыслия, на подконтрольных испанской короне землях часто вспыхивали восстания. [2] караван-сарай – постоялый двор для приезжих. [3] в Османской империи врачи получали от 2 акче (на современные деньги 6 долларов) в день. 2 акче – жалованье ассистента, стабильно практикующий хирург мог получать 5 акче в день.