Разными дорогами

Уже не раз, бывая на базаре, Заганос видел, что Беяз Мустафа ходит к палаткам и лавкам, у которых чаще всего собирались иноземные торговцы, и о чем-то расспрашивает приезжих поляков, русинов и московитов. Но, как прежде, никому не рассказывал, ничем не выдавал, что знает секрет товарища. Вопреки всем строгим правилам, Заганос считал, что это несправедливо, жестоко – лишать человека надежды. Пусть даже такой призрачной. Прошло время, и Мустафа первым заговорил о своих поисках. Выдалась спокойная, тихая ночь, когда Заганос вместе с еще несколькими новичками шел в ночном карауле по кварталу ремесленников. Он остановился покурить, и Мустафа стал рядом, и, дождавшись, пока остальные парни пройдут вперед, прошептал: - Заганос, я хотел у тебя спросить кое-что… только пообещай, никому в орте ни слова. - Можешь не бояться, болтать я не люблю. - Скажи, ты свое крещеное имя помнишь? Помнишь, откуда ты родом? – тихо спросил Мустафа. - Не помню. Меня забрали совсем ребенком, я только от своих наставников знал, откуда я. Если б у моих приемных родителей не было служанки из Украины, я и языка не помнил бы… - Жаль! – вздохнул Мустафа. – Но всё равно, ты бы вернулся домой? Принял бы снова православную веру? Я вот почему об этом… я недавно говорил на базаре со святым отцом, который ищет наших православных невольников, чтобы выкупить и помочь вернуться домой [1]. Отец Василий моего батька знал, они вместе в семинарии учились… и гостил у нас когда-то…, я так обрадовался, когда его увидел, подошел, сказал, откуда я, что я Михаил, сын батюшки Ивана. Но он сказал, что ничем не может мне помочь! - Почему же? – Заганос сильнее сжал трубку в пальцах. На душе стало тревожно. Он не хотел выдавать Мустафу, но и не знал, что делать, ведь парень может наломать дров, сам себе навредить. Мустафа опустил голову. - Потому что я стал янычаром. Отец Василий сказал, что братства и монастыри помогают только тем, кто попал в рабство… на галеры или в прислугу, таких можно выкупить. А раз я стал янычаром, дороги обратно уже нет, - его голос дрогнул. – Говорил, лучше было мне умереть, чем принять чужую веру… или пытаться бежать… я рассказал, как поймали Тихона и засекли до смерти… это еще в орте огланов… но я жить хочу! Хочу вернуться домой, к моей Оксанке… мы выросли вместе…, мечтали про домик с садом… Заганос молчал, обдумывая, что сказать, чем помочь – но, как назло, ничего не шло на ум. Мустафа продолжил: - Я всё думал, может, если бы кто еще пошел со мной, попросил помочь вернуться, святые отцы поняли бы, что янычары тоже не все хотят служить туркам. Если бы мы с тобой пришли, сказали, что помним язык и веру… - Но ведь и православным не так-то просто, - рассудительно начал Заганос. – Пойми, Мустафа, одно дело – выкупить раба, которого ничему не учили и вместо которого хозяин купит другого. И совсем иное – освободить нас, после того, как хаджи нас воспитывали, учили. Я слышал, такое могут только очень богатые люди. - Ты говоришь так, будто не хочешь домой! – вспылил Мустафа. Заганос ответил не сразу. Он подумал о доме. О тете Фериде и дяде Абдулле, вот что первое пришло ему на ум. Потом о Демире и времени, когда он был огланом. Он не мог вспомнить того, о чем говорил Мустафа. Даже своей старой веры. Докурив, Заганос спрятал трубку за пояс. - Пойдем, нам пора. Исхак и Абдулла, наверное, вернутся нас искать, а мы тут стоим… пойми, мы многого можем хотеть, но так сразу всё только в сказках получается. - Так ты скажи, хочешь домой или нет? – Мустафа пошел вместе с ним, но не переставал настаивать на своем. – Мы с тобой из одного края, а здесь всё чужое! Давай попросим кого-то из православного братства выкупить нас. А не получится, так сбежим, и будь что будет. - Прости, но я не могу. Что бы ни сделал ты, я тебя не выдам. Но… - Заганос на миг умолк, в горле будто застрял колючий ком. – Мой дом здесь. Признаться в этом чужому человеку было трудно. А еще труднее – объяснить, как это, нигде не чувствовать себя по-настоящему своим. Бывало, Заганос до кровавой пелены перед глазами злился на товарищей по орте, и радовался, если на тренировке получалось уложить Хасана на лопатки каким-нибудь хитрым приемом, под громкий смех остальных старших – «Ого-го! Чем больше бочка, тем громче падает!», или от души намять бока Рейхану, дав волю обиде на сплетни и дурацкие шуточки. Бывало, уставал от тоски в карауле, хождения туда-сюда целый день, от бессмысленной болтовни об одном и том же. Но к этому он привык. Даже в этой унылой жизни случались мелкие радости. И… у него было любимое дело, еще державшее его на свете в самые черные дни. Были мечты – может, призрачные и несбыточные, и всё же… - Как ты можешь так говорить?! Как ты можешь хотеть остаться в чужой стране?!.. А когда мы в поход пойдем – что, будешь убивать братьев-христиан?! – Мустафа злился всё больше. - Тише. Вдруг кто услышит. Давай позже поговорим. Мустафа вздохнул. - Но ты хотя бы подумай, что я тебе сказал… Заганос ничего не ответил. На душе было неспокойно, тревожно. Он понимал, почему хотел сбежать Мустафа: у того дома осталась семья, любимая. Но Заганос сам не знал, где был бы счастлив. В любом краю носил бы с собой горечь потерь. * С того дня Мустафа не говорил о православных братствах или о побеге. Даже избегал Заганоса, будто затаив обиду. Через силу тащился в караул, кое-как помогал Енги-бею на кухне и наводил порядок в общей спальне, но даже не скрывал, насколько ему всё противно и все противны. Так и до беды было б недолго, но вскоре все секреты и все заботы стали не так важны: войско выступало в поход. КОММЕНТАРИИ: [1] – православные религиозные братства или отдельные благодетели помогали русским/украинским невольникам, попавшим в Османскую империю, вернуться домой, но, естественно, спасти удавалось не всех.