Разными дорогами

Первые дни пути были хуже всего, и вовсе не из-за тягот похода. Проходя теми же дорогами, что и год назад, Заганос вспоминал прошлое. Когда с ним был Деми… пусть в другой орте, пусть увидеться почти не удавалось, но даже мысль о том, что любимый жив и здоров, согревала. А теперь, без Демира, серые дороги и нищие поселения на пути казались еще более унылыми и безрадостными. Всё вокруг навевало тоску. Войско шло медленно. По пути к постоянной армии присоединялись отряды ополченцев-тимариотов. На несколько дней турецкие орты остановились, чтобы подождать, пока подойдут войска крымского хана. Молодые янычары радовались неожиданной передышке, выбирались в окрестности, чтобы подстрелить хоть какую-то дичь, или хоть развеяться, если на охоте не повезет. Старшие же по привычке, сидя у костра, ворчали: - Хан Гази Герай – осторожный старый волк, нужна ему наша война, как же, держи карман шире… - Этих татар ждать, только жданики жрать. Они что, они одним днем живут: здесь побушевали, там пограбили, где добычу учуяли, туда и свернули. Но, когда союзники явились, возмущенные разговоры и презрительные шепотки стихли. Татарская орда надвигалась лавиной, казалось, небо вот-вот почернеет от пыли, поднимаемой лошадиными копытами. Всадники приближались, ровным строем, приземистые, на невысоких, но крепких лошадях. Среди татар не было ни одного, кто был бы бедно одет или плохо вооружен. Несмотря на теплый день, все оделись в кафтаны и шапки на меху, и были с ног до головы увешаны дорогими украшениями и амулетами, а до блеска начищенные сабли сверкали на солнце. Сразу становилось ясно: в пути никто времени не терял. После дня привала турки и татары выступили дальше вместе. Теперь уже шли другими дорогами, не теми, которые Заганос помнил по прошлому походу. Но особых различий он не видел: всё та же жара и пыль, и такие же нищие деревни по пути, то же насилие и грабежи. В какой-то убогий хутор орава молодых янычар и сипагов ворвалась, не дожидаясь приказов чавушей. Хотя командиры не особенно возражали, увидев пленных, которых парни притащили с собой. Новички из «орлов» тоже участвовали в этой вылазке, и потом Заганос, не сдерживаясь, ругался сквозь зубы, сшивая раны на лице первогодку, которого крестьянка полоснула ножом по щекам. Хоть он уже привык выполнять свою работу молча, не давая воли неприязни к кому-то, в этот раз промолчать не смог: - Нет, Исхак, я не понимаю, какого тебя туда понесло! Вот и получил по заслугам. - А ты что шипишь, как гадюка? Небось, давно у тебя бабы не было? - огрызнулся Исхак. - Ааа! Больно! Ты быстрее можешь?! - Если хочешь, чтобы от тебя потом люди шарахались, могу и поспешить. Девица, видимо, попалась не промах, соединять и сшивать края ран было нелегко. Пальцы аж судорогой сводило от напряжения. Закончив работу и перевязав раненного, Заганос без сил опустился на свободную подстилку. Хоть он понимал, что сделал всё на совесть, на душе было неспокойно. Тот разговор с Мустафой о доме и вере всё же оставил неприятный осадок, омрачая редкие минуты отдыха. Сейчас, в походе, когда янычары нападали на беззащитных людей, даже не по приказу ода-баши, а просто так, Заганос вспоминал, как Мустафа спрашивал: «Неужели и ты собираешься ни за что ни про что убивать невинных?». И ведь это было сказано справедливо… «Сейчас я молод, сейчас мне хватает сил поступать по правде и браться за оружие только в честном бою. Но что будет через пять лет, через десять?.. Не стану ли я таким же, как Хасан и Батур?». Очерстветь душой, забыть любые стремления к чему-то лучшему – вот чего Заганос боялся. Ведь не раз слышал от многих воинов, что те бросили любимое мирное дело из-за горя или чьих-то сплетен и зависти, или начинали пить и срывали злость на ком попало после того, как потеряли близких. Для себя он не хотел такой судьбы. * Случалось, на привалах Заганос и Мустафа сидели вместе, курили, болтали на родном языке о том, о сём. Это было трудно назвать дружбой: казалось, Мустафа просто держался поближе к Заганосу, потому что тот не возражал против разговоров о прошлом и родных краях. Родную деревню, отца и мать Мустафа вспоминал охотно. Рассказывал, какой белый и чистый был домик при церкви, как пахло там травами и свежим хлебом, и как зимними днями, когда уже не было работы в полях и садах, отец учил детей грамоте в церковной школе. - Батько дров для печи не жалел, мы сидели в тепле и мелом на дощечках выводили буквы. Аз, буки, веди, глаголь, добро… - Мустафа выводил буквы в пыли кончиком сорванной с куста ветки, а Заганос внимательно присматривался: - Погоди, не стирай… Глаголь, добро… а это какая? - Есть, живете, земля [1]. Вот, держи ветку, попробуй теперь сам. Так… подожди-ка, дай руку, не в ту сторону ведешь, начинай слева… Из Мустафы, если б ему больше повезло, мог бы выйти хороший учитель. Когда он рассказывал о церковной школе, взгляд у него горел. Он и урывками, на привале, мог так складно растолковать то, что помнил – будь он хаджи, дети слушали бы его, сидя тихо, как мышки, и не из страха, а потому что интересно. Такие минуты помогали обоим парням отвлечься от однообразия переходов и караулов. Хоть иногда, замечая, с каким теплом Мустафа вспоминал домашние обычаи, Заганос думал, что приятель не отказался от мысли когда-нибудь убедить его попробовать вернуться на Украину. От этого становилось не по себе. И дело не в том, что кто-то мог узнать – в орте их родной язык мог понять только Али, но тот не стал бы доносить или сплетничать. После разговоров о родных краях Заганос ловил себя на мысли, что, наверное, дает Мустафе напрасную надежду, которой никогда не сможет оправдать. И… он чувствовал, что ни одна вера – ни ислам, в котором его воспитали, ни православие, о котором рассказывал Мустафа, - не давала утешения и не затрагивала никаких струн в душе. Заганос просто не доверял тому, что нельзя проверить опытом и постигнуть разумом. Не надеялся на райское блаженство, не боялся ада. Лишь делал вид, будто верит в то, что остальные. * … В жарком воздухе витал терпкий запах дыма, потных, разгоряченных тел, жареного мяса и татарских похлебок с какими-то травами. Еще не стемнело, и, отдыхая на вечернем привале, янычары играли в карты или кости, чистили оружие, шумно спорили. Из татарского лагеря был слышен хриплый, гортанный напев, и звучавшая в нем ярость напоминала, что уже через несколько дней, возможно, начнется бой. - Ну ты и даешь, птичка! – воскликнул Камиль, сгребая карты и снова тасуя колоду. – Всю игру сидел с таким лицом, будто тебе самая паршивая масть шла, а надо же, выиграл. - Это случайно. Просто повезло, - Заганос потянулся, уже представляя себе, что скоро пойдет в палатку и постарается выспаться перед своей очередью идти в караул во второй половине ночи. - Немного везения и моя наука! – Камиль похлопал его по плечу. – Представь себе, Омер, год назад этот птенчик пришел весь такой, будто в медресе [2] учился, и не знал, что пить, чем закусывать и с какой масти ходить. А теперь – наш человек. Здоровенный «буйвол» громко засмеялся: - Да, морда рыжая, кто с тобой дружит – нигде не пропадет! Чтобы я такому юнцу аж три акче продул, редкий случай. Чувствуется в этом чья-то проворная лисья лапа. - К такой игре не помешало бы хорошее вино, - мечтательно сказал Камиль. – Ничего, вот до Рааба дойдем… [3] - Да это еще как сказать, - недоверчиво пробормотал Омер-бей. – Говорят, дрянь городишко, взять там нечего, и даже бабы так себе, далеко им до райских гурий. О! Слышал, на первую ночную стражу трубят? Ты ведь тоже в первой сегодня? Пошли… Во второй ночной страже Заганос стоял с Мустафой. Тот явно был не в духе, злился, что татары своими песнями не дают покою… а потом и о нехитрых воинских развлечениях сердито сказал: - Наши тоже ничем не лучше этих людоловов!.. Заганос, как ты их терпишь? Разве тебе нравится играть в карты? Люди же иногда от игры становятся будто сами не свои, как смотреть на такое… батько всегда говорил, что карты – корень всех бед. - Люди развлекаются, как могут. Если б не война, они такими бы не были. Трудно объяснить… после похода ты на многое будешь смотреть по-другому, - тихо сказал Заганос, вглядываясь вдаль. - Я так никогда не смогу. Мне всё здесь мерзко и противно, всё… как подумаю, что вот сейчас, в воскресенье, у нас к заутрене идут, в церкви светло, хорошо, ладаном пахнет. А хор как поёт, на душе сразу так легко-легко становится… - мечтательно вспоминал Мустафа. – А исповедь воскресная… эх!.. Так вот… Заганос, я еще давно хотел спросить, почему Камиль тебя птичкой певчей иногда называет? Ты хорошо поёшь? Если б так, тебя бы в церкви приняли, когда бы вдруг… Хороший голос в хоре всегда на вес золота. - Когда-то было, теперь не пою. Горло сорвал, - ложь далась легко. Заганос никогда не сказал бы Мустафе правду, это было слишком сокровенное, а они не во всем друг друга понимали. - Лучше расскажи мне про исповедь. Я слышал когда-то, что люди делятся со священниками любыми своими тайнами – разве не боятся, что об этом кто-то еще узнает? - Как можно?! – с благоговением прошептал Мустафа. – Батюшка дает клятву. Всё, что сказано на исповеди, слышит только святой отец и Бог, больше никому это не должно быть ведомо. Но и лгать батюшке нельзя, это большой грех. Да и кто бы лгал?.. Когда исповедуешься, рассказываешь всё-всё, что делал, что думал, отчего на сердце тяжко. И тогда будто камень с плеч падает. Такое забыть нельзя… - Это много значит, - искренне согласился Заганос. Вокруг царила тишина. Темный бархат неба был усыпан серебристой россыпью звёзд. Свежее дыхание чуть прохладного ветерка успокаивало. Заганос чувствовал, как приятная дрожь мелкими иголками рассыпается по телу. Он ведь уже почти успел забыть, как это – испытывать такое безграничное счастье, и вдруг… Вот оно, то, чего он искал, один из недостающих камушков в его «мозаике»! Для того и нужна исповедь – чтобы человек, которому больно и страшно, мог открыть душу и ничего не бояться. Попросить совета у кого-то знающего и готового выслушать. Выходит, и правда, разговоры о сокровенном лечат… да, это похоже на исцеление тела: чтобы рана зажила, ее очищают, вскрывают гной, отравляющий кровь. Так происходит и с воспоминаниями. Теперь его неясные прежде мысли, ощущения, его вечная загадка, как помочь людям, и как он им помогает – все стало обретать более четкие очертания. КОММЕНТАРИИ: [1] – названия букв церковнославянского алфавита [2] – медресе – в мусульманском мире школа, обучающая будущих служителей культа [3] Рааб (Дьёр) – крепость на реке Раба. Турки взяли ее в кампании 1594 года, но удержать надолго не смогли.