Разными дорогами

День был мутным, и начал туман выпадать, И черно было солнце, как сердце мое, И как море при шторме, ревела вся рать, И Господнему гласу подобен был голос её. Самуэль ибн Нагрелла (визирь Гранады, 11 век) Стояли серые, мутные, туманные дни. Бои теперь шли реже – сказывалась усталость обеих сторон, с каждым днем и гарнизон, и осаждающие все больше чувствовали недовольство и тщетность собственность усилий. Люди Черного бея по-прежнему разъезжали по окрестностям, поэтому туркам приходилось отправлять в разведку все больше людей, чтобы отряды могли отбиться и вернуться обратно. В один из дней несколько человек из орт «орлов», «волков» и «медведей» отправились на вылазку. Их ждали к утру, но прошел день, другой… только на третий они вернулись, но не все. И Батур принес страшную весть: - Али пропал. Он уступил свою лошадь Мураду из «волков», и пересел на его конягу. А та, падла татарская, брыкливая. Он отстал, мы не смогли его найти… - Сам ты падла! – Заганос хотел наброситься на него с кулаками, но Камиль удержал его, уговаривая остыть. – Да вы просто не искали толком!.. - А за падлу ответишь! – Батур тоже готов был ему врезать, если бы не вмешался Ибрагим: - Не дури, Батур, мы сейчас и так в таком болоте сидим, что если еще ты лекаря побьешь, вообще не выкарабкаемся. Успокойся, и давай будем надеяться на лучшее. Иншалла, образуется всё. И ты, Заганос, не отчаивайся. Может, и правда, Али еще вернется. Заганос молчал. Но от отчаяния и страха за друга его трясло. Камиль увел его, пообещав: - Птичка, я завтра в вылазке буду, уговорю ребят пошуршать. Не сцы, придумаю что-нибудь. Пошли, хлебнем, у меня еще полфляги пива осталось. Пришлось согласиться. Да только пиво и скудная еда не успокаивали, а только притупляли все чувства, погружая в оцепенение. А ночью Заганос не мог уснуть. Воображение рисовало самые жуткие картины: Али в плену, над ним издеваются люди Надашди, а то и сам барон… Али кричит от боли, задыхается, и никто не может ему помочь. Наступило утро. Заганос готов был и сам пойти в вылазку, - ему невыносимо было торчать здесь, в четырех стенах, и только ждать. Но Нури-бей велел ему оставаться в лазарете. А Ийне Рустем еще и добавил ядовито: - Чтоб я от тебя больше таких глупостей не слышал. Друга искать надумал, как же! И что, из-за одного человека ты готов сотню больных оставить? Я сегодня хочу два ахилла сшить, и тут мне в помощники только ты годишься. Пришлось смириться, терпеть и трудиться. Хоть уже не раз Заганос испытывал жгучее желание спросить Рустема: «Ты сам хоть раз кого-то любил? У тебя вообще были такие друзья, чтобы за них была душа не на месте?». Возможно, такой вопрос задел бы Рустема… Заганосу почти хотелось этого, но глядя, как тот напряженно и уверенно работает, он не смел. Слишком велико было его уважение к лекарю. * Прошел еще один мрачный, безрадостный день. Камиль вернулся взъерошенный и злой: - Голяк. Али мы не нашли. Запытали до смерти какого-то наемника, и ничего толкового не узнали! Чтоб они все сдохли, и Черный бей, и Зриньи, и вся их кодла. Шайтан побери, почему до меня раньше не доходило, что Али такой толковый мужик… херово нам без него будет. В ту ночь Заганос стоял в ночной страже. Холод цепкими, колючими лапами пробирался под одежду. Над головой простиралось бездонное небо – черное, угрюмое, без единой звездочки. И вид этой бездны только усиливал отчаяние. «Почему всё так?! Нет, наверное, там, наверху, никого и ничего. Не на что надеяться. Демира никто не уберег, а теперь вот – Али…». Заганос снова вспоминал последний день штурма Веспрема… как раненные толпами шли в лазарет, как товарищи тащили даже самых безнадежных… вспоминал, как Якуб провожал его в бой – будто прощался навсегда, такой призрачной была надежда… и – лицо Демира, так изменившееся в смерти… и вой собаки над братской могилой. Разве можно это выдержать?!.. Почему, за что?! Али видел так мало счастья в своей жизни – и неужели ему суждено погибнуть в нечеловеческих муках?.. Но наутро Али вернулся. Грязный, оборванный, голодный – но живой и невредимый. Оказалось, он просто заблудился, отстав от своих, и еле-еле нашел дорогу. «Орлы» бросились к нему, обнимали, хлопали по спине и плечам, просили прощения за всё, что прежде было не так. Заганос плакал от радости и не стыдился слёз. И над ним даже никто не смеялся. Ведь такая встреча была воистину чудом: почти никто, потерявшись в незнакомых и опасных краях, не спасался. - Тебя, должно быть, сам Аллах сберег… - сказал Ибрагим. Али смотрел на товарищей растерянно и смущенно, сбивчиво повторял, что боялся оставить их здесь, без помощи, что хотел вернуться. Но было заметно, что страшнее всего ему стало именно теперь, когда в орте заговорили об опасностях, которых ему удалось избежать. Камиль сунул ему в руку крохотный мешочек табака: - Главное, обошлось. Значит, долго жить будешь. Давай сбегаем, покурим. * Миновало время, и ссоры в орте продолжались всё те же, как будто и не было того острого, яркого мига понимания прежних ошибок. Холодная, грязная крепость уже всем опротивела. Оставаться закрытыми здесь, далеко от дома, когда холодает всё сильнее, становилось невыносимо. Мадьяры получили подкрепление, и в бой вместе с уже уставшими воинами ринулись свежие полки. Они пробились за первую стену, и тогда на защиту бросились все, кто были в крепости. Даже те раненные, которые могли хоть как-то держаться на ногах, рвались в бой. Теперь Заганос был рад тому, что когда-то снял с тела мертвого врага короткий кинжал с острым узким лезвием-иглой. В тесноте промежутка между двумя стенами драться саблей было бы не так удобно, зато кинжал, которым было легко действовать, наносил противникам глубокие раны. - Вот ты где… мразь, басурман, предатель!.. От отчаянного крика Заганос остановился на месте. Перед ним стоял Беяз Мустафа. Седой, исхудавший, будто постаревший разом на десяток лет, одетый в черную мадьярскую форму с белым крестом на груди. Выходит, слухи были правдой. - Почему… ты… с ними? – выдохнул Заганос. Его будто сковали невидимые цепи. Не мог он поднять руку на человека из одного с ним края, на друга. - Они христиане… а ты… ты родства своего не помнишь! Мустафа двинулся навстречу ему. В руке блеснул кривой нож. - Заганос, мать твою, чего ты стал?! – Камиль оказался быстрее. Его венецианский кинжал вонзился в горло Мустафы, и русин захрипел и упал, судорожно дергаясь, изо рта потекла струйка темной крови. Заганос прижал ладонь ко рту, подавив рвавшийся наружу крик. Так не должно быть. Почему всё так кончилось?! Он не мог поверить, что всё это произошло на самом деле. Что его хотел убить земляк, парень, с которым он столько вечеров провел за разговорами о родных краях и обычаях, которому сочувствовал от всей души. - Быстрее, птичка, идем! – поторопил Камиль, потянув Заганоса за руку. – Думать потом будем. Идем подальше, не смотри на него, тебе же еще хуже станет… Эти слова прозвучали слишком поздно: Заганос и так увидел достаточно, чтобы жуткая картина осталась в памяти навсегда. Узкое лезвие, насквозь пробившее горло. Легкость, с которой Камиль нанес смертельный удар. Корчащееся в судорогах тело и кровь, текущая по белому кресту. Кровавый бой продолжался дотемна. Мадьяры отступили, но уже под вечер барон Миклош Пальфи отправил в Эстергом послов с предложением сдаться. И никто не сомневался, что это предложение придется принять. Войско голодало, теряя всё больше людей раненными, больными и убитыми. Татары воевали где-то далеко, искать их было всё равно, что ловить ветер в поле. Подкрепление из Турции не успело бы прийти. А гяуры были на своей земле, и казалось, что даже эта политая кровью земля придает им сил. Собравшись в огромном зале, «орлы» кляли всё на свете. - Продули мы, как самые последние щенки! - Дааа, чувствуется, что Синан-паша постарел, хватка не та. Вот Куюджу сцапал бы неверных за яйца. - Нихрена подобного! Мурат-паша тоже в возрасте. Нам бы молодого кого, чтоб сил побольше. - Где ж того молодого взять, вы мне скажите?! Семья Соколлу [1] ни на что не годится, изнежились, падлы, на службе при дворе. А Лала [2] Дервиш-паша и не стар, и умен, но кто ж ему разрешит оставить шехзаде и с нами по степям скитаться. - А немцы-то, немцы какие твари… - И старого козла Надашди до сих пор холера не взяла. Вернется хрыч домой, будет молодую жену трахать. - Хороша, говорят? - Хрен знает, но горяча, видать, раз он так держится. Это же все знают, если старик живет с юной и пламенной, чтобы ух, в самом соку, то сил и здоровья прибавляется. - На нашу конченую жизнь никакого здоровья и никаких баб не хватит! Раз мы продули, то фигу нам дадут, а не бакшиш. А девственницы и в веселых домах дорожают, на невольничьем рынке тем более. - Вот закрой рот, Камиль, не свисти и про баб не напоминай. И так яйца звенят. И даже пленных нет, чтоб нагнуть. - Гы! Скорее нас нагнут, как вернемся, да так, что в одну дыру войдет, из другой выйдет и еще на локоть торчать будет. Заганос сидел в углу, глядя в потолок. Разговоры и ругань сливались для него в бессмысленный гул. Он думал о Мустафе… о его гибели, такой быстрой и… бессмысленной? О том, что он все равно он пропал зря, в чужом краю, где ни одной по-настоящему родной души, где даже некому похоронить и оплакать… и его любимая Оксанка никогда не узнает о его судьбе… Но и другая боль мучила и жгла не меньше. «Почему он хотел меня убить? За что?! Почему я превратился для него в главного врага? Что не хотел бежать туда, где меня никто не ждет и никому я не нужен?..». Заганос снова и снова вспоминал их разговоры, которые были так дороги и ему, они воскрешали в памяти образ Демира… Был ли прав Мустафа, уйдя к христианам? Был ли прав Заганос, оставшись с теми, кто растил его? Кто из них согрешил и предал? Ответа Заганос не находил, только тупую, ноющую боль, которая вопреки всякой логике разъедала его грудь, словно смоляной ожог… КОММЕНТАРИИ: [1] Соколлу Мехмед-паша (1505-1579) – визирь Османской империи и муж Эсмехан-султан, дочери султана Селима и Нурбану-султан. Серб по происхождению. В описываемом таймлайне его потомки также занимали значительные должности. [2] Лала – титул наставника шехзаде