Разными дорогами

Прошло несколько дней, и в казармах объявили о том, что падишах Мурад умер и скоро состоится церемония восхождения на трон шехзаде Мехмеда. В городе царила тишина. Даже рынки и большинство лавок были закрыты, редкие прохожие бесшумными тенями проходили по улицам. Было ли это всеобщее горе? Или страх перед неизвестностью? Покойного султана все боялись, о его наследнике никто ничего не знал – вести из санджака приходили редко. Купцы рассказывали, что люди в Маниссе жили благополучно и спокойно. Но неизвестно, как покажет себя шехзаде, став повелителем. Власть сильно меняет людей. …Снег уже не шел, но дни были по-прежнему холодными, а небо затягивали темно-серые облака. Одетые в яркие доломаны на меху и теплые накидки, вооруженные до зубов, янычары шествовали на площадь перед дворцом. Лучи блеклого зимнего солнца сверкали на саблях из дамаскской стали и до блеска начищенных котлах. Музыканты играли бравурные, громкие мелодии: даже если последний поход принес больше поражений, чем побед, воины не должны терять боевой дух, а простой люд веры в них. Но тут из ворот вышел седой шейх-уль-ислам [1] в черном с зеленым одеянии, и музыка стихла. Старик отступил в сторону, ворота открылись, и бостанджи [2] в черно-красных формах, медленно шествуя, согнувшись, будто под непосильной ношей, вынесли гроб, а следом еще один, и еще… Будто черная волна выплыла из дворца, направляясь к мечети. Бостанджи ступали в полной тишине. Последний гроб был совсем крохотным – должно быть, в нем лежал маленький ребенок [3]. Всего Заганос насчитал девятнадцать гробов, и при мысли о том, что среди казненных шехзаде были дети, ему стало жутко. Холодный ветер веял в лицо, по спине пробегала дрожь, а на глаза наворачивались слёзы. Конечно, Заганос знал о законе Фатиха – всем в империи было известно, что, восходя на престол, султан всегда приказывает казнить своих братьев, а беременных наложниц ушедшего в мир иной отца той же ночью топят в Босфоре евнухи. Но одно дело знать, а другое – видеть своими глазами детские гробы под черными траурными покрывалами. Заганос думал о мальчишках, с которыми трудился в лазарете, о своей дочери – девочке этой зимой исполнится два года… и не мог представить себе, каким извергом нужно быть, чтобы убить ребенка. Тем более, родного по крови. Даже на войне детей чаще всего брали в плен, уводили с добычей, чтобы растить из мальчиков новых янычар, а из девочек – служанок или одалисок. Но убить… на тех, кто нарочно убивал детей, смотрели косо. С таким воином никто бы не пошел в разведку. Али стоял рядом, и Заганос поймал его ладонь. Они тесно переплели пальцы, поддерживая друг друга в общей боли. Последний гроб скрылся из виду, и глашатай объявил: - Внимание! Его величество султан Мехмед-хан хазретлери! На балкон вышел новый повелитель – высокий, широкоплечий, мощный, в огромном тюрбане и алом с золотым парадном одеянии. Свободный крой кафтана не скрывал тучности фигуры. Падишах Мехмед во многом походил на отца. Такое же широкое лицо с грубыми чертами, разве что усы и борода светлее. Та же манера держаться так, будто все окружающие его люди ему невыносимо отвратительны, и монотонный, невыразительный голос. И в то же время что-то в этом человеке вызывало страх. Именно о таком ощущении бывалые воины говорили: «того, кому нравится убивать, чувствуешь издалека». Великий визирь Синан-паша подал султану парадный пояс и меч родоначальника династии Османов. Оркестр заиграл марш, а дворцовые служители вынесли котлы с пилавом для янычар. Заганос сильнее сжал ладонь Али в своей. Сердце билось быстрее. Вдруг аги опрокинут котлы? Почему-то ему казалось, что так могло быть, и так было бы справедливо. Разве можно служить повелителю, способному лишить жизни невинных детей?.. Но командиры один за другим выходили и принимали ритуальное угощение, и тут же все янычары, как один, закричали: - Долгих лет падишаху! Пусть будет острой его сабля! Долгих лет падишаху! Ничего, ничего в мире не меняется и не изменится. Вечны только война, потери и боль. * При новом повелителе всё оставалось по-прежнему. Янычары точно так же, как прежде, ходили в караул, а в свободное от службы время пропивали бакшиш и жалованье в мейхане. Всё так же в городе время от времени вспыхивали пожары. Волнения утихли, жизнь входила в привычное, мирное русло. Но время от времени Заганос вспоминал, как из дворца выносили девятнадцать гробов. И снова его терзала мысль: так быть не должно! Он старался гнать от себя подобные размышления, ведь пока ничего изменить не мог. Даже перспектива получить чин к третьему году службы становилась туманной: ходили слухи, что если летом и будет поход, на войне придется нелегко. На помощь мадьярам будто стал весь мир. Да и теперь, после Эстергома и Комарно, Заганос уже не был тем наивным юнцом, надеющимся когда-нибудь стоять на балконе рядом с падишахом. Он больше не верил, что добьется такого успеха сам или увидит в числе визирей кого-то из друзей. Сколько умных, ловких, храбрых парней уже погибли в бою или в плену. И сколько еще погибнут – одним небесам известно… Всё чаще Заганос возвращался к своим поискам и заметкам о помощи людям, страдающим от страха и душевной боли. Пусть иногда ему казалось, что он ищет нечто неведомое в полной темноте… пусть встречались люди, которым не нравились его толкования снов… но ведь многим, с кем он говорил, от исповеди становилось легче! И он хотел попросить совета у более опытных врачей, рассказать им, чему уже научился, узнать их мнение. Камиль ворчал немного, когда Заганос сказал, что несколько свободных дней потратит не на гадания и толкования снов, а пойдет в библиотеку при больнице [4] и увидится с наставниками. - Птичка, ты хоть в пятницу нас с дедом не бросай, а? Нахрена тебе те книжки, ни один ученый не видел того, что мы с тобой видим на войне. Ты у нас и так парень толковый. Да посмотреть, как ты Исхаку морду заштопал! Человек на человека похож, вон, даже бабу себе нашел. И Йилдирим Гюрхан тебя всегда добрым словом вспоминает. Короче, руки у тебя из правильного места растут и голова варит, чего еще нужно? Заганос покачал головой. Гюрхана, о котором говорил Камиль, он не помнил, как и многих других, кого спас – зато слишком хорошо помнил тех, кому помочь не смог или не успел. И сожалел, что не знает всего и что от многих недугов еще никто не придумал средства. Но говорить о таком с Камилем значило только злить друга, не любящего рассуждений о высоком. С Атешли приходилось говорить проще, взывая к понятным ему чувствам: - Камиль, разве тебе для меня денька жалко? Должен же я навестить людей, которые меня выучили. Дать знать, что я живой, что работаю на совесть. Они ведь столько для меня сделали… хочу их отблагодарить, пожертвовать на больницу, сколько могу [5]. - Для своих не жалко. Но не бросай нас совсем. У меня тут есть еще один человечек, я ему гадал уже несколько раз и вижу, тут было бы хорошо, если б ты ему страх заговорил. * Побывать в больнице и увидеться с наставником было словно вернуться домой – по-настоящему домой, туда, где всё знакомо и мило сердцу. Только теперь Заганос чувствовал, как соскучился по безупречному порядку, по ощущению, что он не вынужден в одиночку бороться со всеми горестями и трудностями. Вот чего ему не хватало в долгие месяцы в походах и на службе в городе. И ему показалось, будто крылья выросли у него за спиной, когда Ферхад-эфенди сказал: «Слышал я о тебе от людей. Хвалят. Вижу, тебе моя наука пошла впрок. Смотри только, не слишком гордись». Несмотря на почтенный возраст, Ферхад-эфенди всё так же заставлял учеников трудиться до седьмого пота, и на похвалу не был щедр. В больнице по-прежнему хватало работы, и даже о недавних войнах лекари слышали мало, да и почти не интересовались, что там происходит на границах. Какие земли завоевал или потерял падишах, значило намного меньше, чем необходимость каждый день спасать людей. Неизменными оставались и тишина и спокойствие, царившие в библиотеке. За столами сидели отроки, недавно начавшие учебу, и юноши постарше, и пожилые лекари – все одинаково увлеченные чтением. Едва слышно шуршали страницы, скрипели перья… и при виде этой мирной, спокойной картины казалось, что грязные залы крепостей, крики воронья над полем боя и пыль дорог привиделись во сне. Заганос быстро, жадно перелистывал трактаты, в которых, как он помнил, говорилось о душевных недугах. Ну почему в сутках так ничтожно мало времени?! Что такое час-другой за книгой, если хочется узнать побольше… узнать всё, что только возможно… И он с неохотой возвращался в казарму, жалея о том, как много времени отнимают служба и общее с Камилем дело, а еще больше – о том, сколько часов уплывает впустую, тратится на неизбежную бессмысленную болтовню. …Весной в орту опять пришли новички. Их было немного, но среди них оказался парень, учившийся в орте огланов у Касима-бея. Альтан как-то сразу пришелся «орлам» по душе. Такое случалось редко, чтобы первогодки в орте приживались сразу – разве что те, кто мог похвастаться крепкими кулаками. Но Альтан, хоть и не тянул на самого сильного из прибывших, отличался легким и веселым нравом, а это тоже ценили. Притом, он был родом хорват и знал хорватский и венгерский, и все были согласны, что с собственным толмачом всей орте в новом походе будет легче. Узнав, что Альтан вырос в той же казарме новобранцев, Заганос хотел было разговориться с новичком, попробовать подружиться – и вдруг с болью почувствовал: что-то мешает подойти первым, расспросить, повспоминать о прошлом. Как будто после побега и гибели Мустафы он боялся снова поверить новому человеку. Ведь тогда, прошлой весной, когда в орту пришел Мустафа, Заганос таил в душе смутную надежду: вот человек из родного края, говорящий на том же языке, помнящий то, что хотел бы знать и помнить он сам… А теперь вспомнить свою первую орту, знакомых хаджи, хотелось – но разум напоминал: вырасти в одном и том же месте еще не значит стать родными по-настоящему. Но кое о чем Альтан обмолвился сам. Оказалось, в этом году Касим-бей выпустил последний поток учеников и ушел на покой. Здоровье уже не то, да и возраст… И Заганос даже не ждал, что от этой новости ему станет так не по себе, так неуютно. Как будто та часть его мира, которая была привычной, милой, теплой, безвозвратно исчезла. Да, еще остаются те, кого Касим-бей вырастил – но с каждым годом, с каждой новой войной их будет становиться всё меньше и меньше. КОММЕНТАРИИ: [1] шейх-уль-ислам – верховный представитель мусульманского духовенства [2] бостанджи – офицеры дворцовой гвардии [3] реальный исторический факт: взойдя на престол, султан Мехмед Третий казнил 19 своих братьев, в том числе малолетних, и приказал убить всех беременных наложниц отца [4] в Османской империи при больницах часто содержались библиотеки с книгами по медицине [5] пожертвования на больницы и школы в описываемую эпоху были важной частью мусульманской культуры: считалось, что благотворительность дает возможность искупить грехи и/или показать благодарность людям, от которых верующий получил добро