Разными дорогами

Размеренность и однообразие будничной жизни всё чаще вызывали желание однажды просто лечь спать и больше не проснуться. Как же это больно – заниматься одними и теми же делами, слышать одни и те же разговоры, что-то отвечать, и всё время чувствовать в глубине души жгучую рану. Помогать людям, выслушивать от них слова благодарности – и считать себя недостойным таких похвал, ведь что это за лекарь, который самому себе помочь не может! Один из важных ученых отказал в помощи, посоветовав даже не пытаться познать вещи, «слишком возвышенные и сложные для простого воина». Каждый раз вспоминая это, Заганос снова и снова чувствовал обиду и разочарование. Помнил и то, что обещал Ферхаду-эфенди бросить изучение «боевого безумия», если Сунуллах-эфенди не одобрит этих поисков. И тут же нарушил слово, потому что не мог отказать, когда его попросили о помощи. Но теперь, когда не с кем было разделить свои сомнения, Загонос чувствовал себя бессильным… словно он щепка, которую несет течением… и неясно куда. И неясно, что он может сделать с этим… И хочет ли? В один свободный день Заганос пришел в орту «соколов» - Ийне Рустем просил его помочь в сложной операции, требовавшей особенно кропотливого труда. Помощники, знающие лишь самые азы, не сумели бы справиться так, как следует. А Рустема товарищи по орте побаивались, не любили стоять рядом с ним у больничного стола. Говорили: «лучше окопы рыть весь день, чем с ним час поработать: и то не так, и это не эдак, его слушаешься, а он всё равно языком жалит, как та оса!». Но Заганос притерпелся к Рустему, привык в походах, и возможность чему-то поучиться была ему важнее, несмотря на ядовитые насмешки. К тому же Рустем чаще бывал им доволен, так было и в этот раз. Когда они, закончив операцию и перевязав еще нескольких больных, вышли во двор казармы перевести дыхание, Рустем сказал: - Нравится мне всё-таки, как ты работаешь. Многие из наших на войне отвыкают присматриваться к мелочам, режут, как в лавке у мясника, шьют абы как, лишь бы держалось… ты не такой. - У меня были хорошие учителя. Они никому и ни за что не позволили бы лечить людей кое-как. - Вот только я думаю – тебе не хотелось бы найти покровителя, какого-нибудь тимариота или санджак-бея, чтобы состоять при нем и на войне заниматься только медициной? – спросил Рустем. - Кто об этом не мечтает!.. – вздохнул Заганос. – Каждый, наверное, хочет, чтобы его приметили, дали лучшую должность. Но покровителей на всех не хватит. Да и как я брошу своих товарищей? Рустем нахмурился. - Как раз об этом тебе лучше не думать. Я знаю тебя уже три года, и вижу, что дар у тебя есть. Но ты этот дар зарываешь в землю, как раз из-за того, что попал в такую орту. Не обижайся на меня, но когда я во время дневной стражи прохожу мимо той лавчонки, где ты сидишь с Камилем, у меня внутри всё кипит. Я долго не хотел тебе это говорить, и если ты скажешь, что это не мое дело, и пошлешь меня к шайтану, то тоже будешь по-своему прав. - Мы выживаем каждый, как может, - уклончиво ответил Заганос. – На этой войне мы больше потеряли, чем выиграли. - И то правда, - Рустем достал трубку и закурил. – У нас поговаривают еще, что в следующем году и вовсе трудно придется. Наш ода-баши слышал, что падишах ненавидит христиан, а мы-то все родом из христианских земель. Конечно, сипагам и доверия будет больше, и бакшиш в первую очередь будут давать им. - Вот видишь… - Ладно, я не о том. Просто мне ода-баши кое-что обещал, и я подумал, если б у меня получилось пробиться, я бы и тебе помог, - продолжил Рустем. – Заганос, это ведь не дело, что ты, с твоим умом и золотыми руками, тратишь время на такие глупости. Лавка эта, толкования снов, пустая болтовня… - Это не пустая болтовня, - возразил Заганос. – Ты ведь служишь дольше, чем я, ты тоже видишь, как страдают люди на войне, правда? А горе и страх тоже можно лечить. Рустем недоверчиво ухмыльнулся. - Да, мне рассказывали, что ты пытаешься лечить «боевое безумие». Но ты уверен, что из этого будет толк? Тут ничего нельзя сказать наверняка. Может, ты станешь великим ученым, а может, всю жизнь просидишь с Камилем то в лавке, то на базаре, и так ничего и не добьешься. Слишком рискованно! Кстати, Камиль ведь тоже мог стать большим человеком… я вырос с ним в одной орте огланов, помню, каким он был. И на лютне играл, и песни сочинял, и в науке об устройстве крепостей был первый…, все хаджи то хвалили его без меры, то розгой лупили нещадно и приговаривали, что в жизни таких диких не видели. Да он постоянно был в числе десяти лучших учеников. Его даже хотели на службу при дворе отдать, в музыканты или в толмачи. Но смотритель покоев отказал. Сказал, что во дворце нужно еще и уметь прогнуться, думать на несколько шагов вперед, а не вот так, решил: «хочу того-то и того-то», и хоть трава не расти. А ты сейчас так же поступаешь. Пришла тебе в голову мысль, ты ею загорелся, и всё прочее тебе не важно, других дорог не видишь. - Я подумаю, Рустем, - ответил Заганос. История Камиля поразила его, хоть и не показалась невероятной. Таким франк и вправду был: умным, смелым, хватким и своенравным до неприличия. Понимал Заганос и правоту Рустема про себя самого. Пытаясь познать то, что пока мало кто изучал, можно многое обрести, а можно потерять всё. Но не такой ли была и вся жизнь янычар? Сегодня ты живешь, а завтра тебя уже нет, так чего бояться, ради чего отказывать себе в том, без чего жизнь кажется бессмысленной?.. * …В мейхане было полутемно и шумно. Светильники то ярко вспыхивали, то угасали – слугам не всегда хватало времени подойти и долить масла или заменить сгоревшие свечи новыми, так много собралось народу. Гонцы, приехавшие с границ, отдыхали после выполненных поручений, пили вино и рассказывали новости столичным воинам, которые собрались за столами, внимательно слушая. - До лета если приграничные крепости и удержим, то с бо-ольшим трудом! – хрипло сказал седой аджем. – Мадьяры всё чаще нападают. В Валахии тоже не всё ладно. А из тимаров помощи приходит всё меньше. Да и те люди, которые есть, сбегают иногда. Как-то раз аж пятерых поймали на попытке сбежать, и казнили. - Сколько же, …, мы уже можем на тех границах воевать?! – Хасан изо всей силы ударил по столу пустой кружкой. – Каждый год одно и то же: мы тащимся на эти долбаные окраины, пашем как лошади, недоедаем, теряем людей, берем эти крепости, а к весне гарнизон снова всё пустит шелудивому псу под хвост, и начинай сначала. - Так ты посчитай, сколько на зиму людей оставляют. А гяуры всё прут, - возразил аджем. - Нам от тимариотов никакой, …, помощи нет! – добавил янычар со знаком орты «волков» на доломане. – Мы и в окопы лезем, и в катакомбы, и на стенах на нас смола льется. А эта шушера раз-другой в бой выйдет, и всё, они готовы, они так ранены, что воевать не могут, только таскайся с ними потом. Другой гонец, бледный и тощий, в потрепанном, сером от пыли кафтане, глотнул вина и сказал: - На будущую кампанию из тимаров могут вообще никого не прислать. В Эрзуруме люди бунтуют, в Тебризе тоже. Крестьяне требуют налоги понизить. Говорят, не выживают…, в том году случалось, что и траву ели, только бы с голоду не пропасть. А в тамошних войсках некоторые с ними заодно. А еще разбойники снова по дорогам и лесам промышлять начали. - И вот на кой мы воюем с австрийцами и мадьярами, если в нашей стране навести порядок не можем, - вздохнул Ибрагим. – Сколько денег и сил на войну уходит, а возвращаемся мы с тем, с чем пришли. Еще один такой поход, как прошлый – и всё пропало. - Я слышал, в будущую кампанию пошлют те орты, которые прежде оставались в городах,- сказал седой аджем. - Даже не хочу думать, что нас тогда ждет, - буркнул Хасан и позвал слугу: - Эй, парень, ты там спишь, что ли?! Еще бузы, и пошевеливайся! Младшие из «орлов» в это время сидели чуть поодаль, на диване в углу. Коркут прижимал к себе сразу двух танцовщиц и, смеясь, что-то им рассказывал. Заганос обнимал изящную темно-русую девушку, а та восхищенно смотрела на него и ласково шептала: - Ты такой милый, джаным… такой красивый. Глаза у тебя, словно аметисты. Колдовски-ие… Камиль, уже изрядно навеселе, сидел с другой стороны, склонив голову Заганосу на плечо, и смеялся: - Эй, хатун, не так смело! Это мой птенчик. «Бледная луна отразилась на его лице, скрытая в смятении любви…» [1] Стихи о возвышенной любви звучали здесь, среди подвыпивших вояк и полуобнаженных девиц, какой-то насмешкой. Заганос выпил не так уж много вина, но голова чуть-чуть кружилась, а боль сменилась равнодушием. Ему было всё равно, будет ли весной война с мадьярами или в Валахии, или «орлов» пошлют подавлять восстание. Он ни на что не надеялся, ничего не ждал. Даже тот недавний разговор с Рустемом помнился не так остро и четко. Найти покровителя, заниматься только медициной? Деми тоже когда-то надеялся, что сможет уйти из войска, стать егерем у санджак-бея… и не дождался, погиб! Мысль о любимом отзывалась горечью и чувством вины. «Его нет, а я живу зачем-то, пью вино, позволяю, чтобы ко мне кто-то прикасался…». - Отчего ты грустишь, джаным? – девушка потерлась щекой о щеку Заганоса. - И правда, отчего, душа моя? – Камиль жестом подозвал слугу, разносившего напитки, взял два бокала вина и подал один Заганосу. – Мы же тебя так любим, птичка-а… - Отстань, морда лисья. По-моему, тебе уже хватит. И вообще, нам в казарму пора. Ты же завтра в ночь, а днем собирался к деду зайти. Когда ты спать будешь, а? - Когда-нибудь! - беззаботно воскликнул Камиль. - Все мы выспимся только в гробу! – засмеялся Коркут. – Давайте кальян закажем… До самого вечера янычары пили, обсуждали новости с границ и из провинций, спорили, курили, любезничали с кучёками и зенги. А утром вернулись в казарму, чтобы ненадолго забыться тяжелым, пьяным сном, а потом снова выйти в караул. Казалось, что они все словно пытаются надышаться жизнью, пусть разгульной и бессмысленной, но яркой, буйной… Жизнью, которую по пятам преследовала смерть. КОММЕНТАРИИ: [1] Строки из стиха суфийского поэта Ибн Араби (1200-е (?) годы. В арабской и турецкой поэзии, кстати, довольно много стихов о любви мужчины к мужчине. Одна версия, что подобная поэзия посвящалась тем юношам, с которыми по статусу так можно (танцовщики, рабы в гаремах, бачи и т.д.), другая – что стихи аллегоричны и на самом деле написаны о любви не к конкретному индивидууму, а к познанию истины. Одно другого, ИМХО, как бы не отменяет)))