Разными дорогами

Утром, собираясь в караул, он почувствовал неловкость, взглянув на сладко спящую жену. На рассвете чары ночи рассеивались, и, как прежде, одна и та же мысль иглой колола сердце: «Но я ведь ее не люблю». Заганос давно это знал: никого он не полюбит так, как любил Демира. Те короткие, слишком короткие минуты, которые у них были в Сисаке, то краденое счастье не сравнится ни с чем. - Ну что, птичка, хороша молодая жена? – беззаботно спросил Камиль, когда они вместе шли по улице. - А кто мне не так давно рассказывал, что все девицы одинаковы? – отшутился Заганос. Следовавшие за ними юнцы тихо засмеялись. - Я говорил, одинаковы в том, что любят побрякушки и наряды, - тоном знатока поправил Камиль. – Эх, ну что ты за человек, слова из тебя не вытянешь. Меня вредной мордой зовешь, а сам-то… Кстати! Мы с дедом вчера уже под вечер сидели на рынке, и мимо проехала карета. Напротив нас она остановилась. Ненадолго, и окно было закрыто сеткой, но кажется, там за окном сидела женщина. И это не первый раз так… чует моя душа, это та самая женщина, которая когда-то бросила мне желтый цветок. - А вы что сделали, Камиль-бей? – не удержавшись, спросил Юсуф. - Мал еще, чтобы всё знать! Не вмешивайся, когда старшие разговаривают, лучше за дорогой следи, - огрызнулся Камиль и шепотом продолжил: - Непростая, я тебе скажу, была карета. Наверное, эта красотка жена визиря, не меньше… - Ой, сочиняешь, Лис! Заганос не воспринял слова друга всерьез: он давно уже догадывался, что кое-какие рассказы Камиля были чистой воды хвастовством. Ведь одно дело – наведаться тайком к еще молодой и пригожей вдове или развлечься с юной женой старого купца, пока муж в отъезде… а другое – рисковать головой, связываясь с супругой по-настоящему влиятельного человека. Да и какая жена значительного чиновника променяет сытую, богатую, безопасную жизнь на приключение с простым янычаром. День тянулся медленно и однообразно. На одной улице несколько дюжих молодцов окружили уличного торговца, обвиняя его, что он не там торгует, где можно, и обязан платить им дань. Но, увидев отряд янычар, поспешили скрыться. - Ну и боягузы! – презрительно сплюнул Юсуф. – Как трясти тощего бедолагу, который от легкого ветерка шатается, так они первые, а лишь мы объявились – только пятки засверкали. Даже кулаки почесать не об кого. - Еще хрен знает, будет ли нам весной где кулаки чесать, - хмыкнул Камиль. – На границах с гяурами что-то ни шатко, ни валко, та война уже всем опротивела. В Анатолии где как… разве что, на тех землях, которые мы у персов отбили, люди временами бушуют. Вот дурные. Будто им при персах лучше жилось. - Ну, а вдруг? – спросил Реджеб. – Ты же помнишь, как паршиво было в Анатолии. - Ай, чиновники одинаковы везде! Что у нас, что у персов, что у гяуров, - возразил Камиль. – Дерут, драли и будут драть. И жрут друг друга, как крабы в ведре, всегда так было. Нее, это даже хуже, чем крабы. Стервятники, вот. Зашел к нам с дедом один такой, важный, весь в золоте и мехах, борода, как лопата, и брюхо, будто у беременной бабы. Я ему гадаю, а он всё нудит: на то денег в империи нет, на сё нет, на чем бы и на ком бы сэкономить. На нас уже, …, экономят. Скоро забудем, когда бакшиш давали, только жалованье и работа кормит. …Вернувшись из караула домой и поужинав, Заганос сел в спальне, и вдруг почувствовал желание записать кое-что из услышанного сегодня. Он достал свои старые заметки о человеческой душе… Вопреки всему, он не мог отказаться от изучения человеческой природы и хоть изредка записывать самые необычные из услышанных историй и снов. Пусть это не нужно было никому, кроме него самого… но исследования оставались самым дорогим, что он еще не потерял. * Так жизнь и шла, почти не изменившись. Как раньше, большую часть времени Заганос проводил на службе, бывало, что и ночевал в казарме, если кто-то возвращался из караула с ожогами и ранами. Да и среди товарищей с их спорами, хвастовством и шуточками было привычно: он просто знал, кого когда следует выслушать, а кого лучше остановить и сказать не морочить голову одним и тем же. А как отвечать на восхищение и заботу жены, Заганос не знал. Ему становилось неловко, когда Ясемин смотрела на него с восторгом и почтением, или когда он слышал, что она говорит соседке: «Муж у меня человек грамотный и ученый…». Он смущался наедине с ней, от ее нежности и ласковых прикосновений – ведь она отдавала ему всё, что была в силах дать, а он не мог точно так же принадлежать ей всей душой. Весна выдалась не холодная, но сырая, слякотная, противная. «Гнилая», как говорил дед Азиз. В городе стало зловеще тихо. Люди старались поменьше выходить из домов – дети, а бывало, что и взрослые, болели «гнилым горлом» [1]. Часто, проходя по улицам во время дневной стражи, Заганос видел людей, выносящих из домов крохотные гробы. И он вспоминал о дочери, то радуясь, что сеньор Герарди давно вернулся в родные края, то с ужасом думая: а вдруг напасть добралась и до Венеции? Узнать, не распространилась ли гниль в других землях, было неоткуда – даже торговля притихла, в кабаках при порту не было видно иноземцев, как раньше. Несколько человек заболели и в орте. Заганос попросил ода-баши выделить для тех, кто слег с «гнилым горлом», отдельные покои в лазарете. Послал домой слугу, велев передать Хатидже-ханым и Ясемин, что останется в казарме надолго – и остался с больными. Его освободили от караула: и для того, чтобы не нести заразу из казармы, и потому, что больных становилось всё больше. Через несколько дней той же хворью заболел Гюрбюз-ага, пожилой евнух, который помогал Заганосу в лазарете. Когда-то быстрый и бодрый, евнух начал вздыхать, что годы уже не те, руки не слушаются, ноги не держат. Одним утром он всё ворчал, как жарко стало в комнатах. А к вечеру на его широком лице появились красные пятна, указывающие на болезнь. Прошла всего лишь неделя, а в отдельном покое лазарета уже лежали все отураки, мучаясь в горячечном бреду. Заганос ухаживал за больными и осторожно, по чуть-чуть, поил стариков целебными отварами. Всё зря. Айдин-бей не продержался и трех дней, вскоре за ним в сады Аллаха последовал и Узун-бей. «Сколько они прошли, сколько видели в своей жизни… за что им суждено было вот так умереть?» - с горечью думал Заганос. Он даже оплакивать ушедших не мог. Не было сил. В один день он проснулся, позвал Джаухара-агу – евнуха, который сменил Гюрбюза. Но слуга так и не пришел. А чуть позже в дверь лазарета постучал Юсуф: - Заганос, я принес еду тебе и больным. - Спасибо. Постой, Юсуф, не убегай. Ты не знаешь, где Джаухар-ага? - Так сбежал же! – зло воскликнул Юсуф. – Все евнухи сбежали. Очень всё неладно. - Что же случилось? - А то, говорят, хворь добралась и до дворца султана. Болен ли падишах, никто не знает… если даже это так, то скрывали бы до последнего. Но шехзаде Селим с матерью умерли вчера [2], ходит слух, что все младшие шехзаде тоже больны. Представь себе, что будет, если из рода Османов никого не останется? – в голосе Юсуфа звучал нескрываемый страх.- Я слышал, сипаги будут бунтовать, они не хотят видеть на престоле никого из дальней родни султана. Заганос прислонился спиной к стене, чтобы не упасть. Дыхание перехватывало, он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться, но получалось с трудом. - Юсуф! - А? Что еще? – недовольно спросил парень, явно спешивший уйти подальше от двери, за которой лежали заразные больные. - Спроси у наших, кто уже когда-то болел «гнилым горлом», и не согласятся ли они мне помочь. И, если получится, пошли человека к моей жене. Пусть скажет, что я жив… и что, пусть они, если в городе станет неспокойно, берут все деньги, всё, что есть ценного, и уезжают из Стамбула, не ждут меня. - Но… жена должна ждать мужа, что бы ни случилось! - Пусть спасают себя, - уверенно возразил Заганос. – Я знаю, что я делаю. Но он был рад, что Юсуф не видит, как его сейчас трясет, как он судорожно ищет опору. Ни в катакомбах под Сисаком, ни в осажденном Эстергоме, ни даже в лагере под Бурсой ему не было так жутко, как сейчас. Тогда он мог сделать хоть что-то. Мог бороться. А сейчас… О «гнилом горле» было известно ничтожно мало. Заганос видел, как один за другим умирают старики, как мечутся в жару и бреду парни, которых он уже когда-то спасал. Сильный, крепкий Сулейман совсем исхудал, спал целыми сутками. Альтан даже не стонал почти, только иногда смотрел жалобно, как побитый щенок. Несколькими днями позже в лазарет лег Коркут. Рассказывали, что он во время пожара вынес из дома больного ребенка, а вскоре после того и почувствовал себя хуже, но скрывал, держался на ногах, пока признаки болезни не стали очевидны. - Ты что, раньше прийти не мог?! – в бессильной ярости шипел Заганос, хоть и понимал, что сейчас Коркут ничего не сможет сказать. – Ты же стольких мог заразить, пока ходил в караул! Он уже потерял счет дням и ночам. Время превратилось в череду одних и тех же действий. Хоть теперь ему помогали те, кто «гнилым горлом» уже когда-то болел и мог не бояться слечь снова, от этого становилось не намного легче. Батуру не хватало терпения, он и больных ругал, и бурчал, что в лазарете сидит, как в тюрьме. А Меджида, служившего только второй год, приходилось всему учить, по несколько раз повторяя самые простые вещи. «Так не может, не должно продолжаться!» - думал Заганос. Иногда ему казалось, что он сам вот-вот свалится с ног. Чувствуя охватывающий всё тело жар, он с тревогой ждал, что недуг одолеет и его. Но ничего не случалось. Когда больные стали поправляться, у него не оставалось сил на то, чтобы обрадоваться. Только быстро, торопливо шептал благодарственную молитву, когда товарищи возвращались к привычной жизни. - А хорошо, что парни все выкарабкались! – однажды сказал Батур. – Наша орта легко отделалась, только стариков мор выкосил. Хоть поживем без этого вечного скрипа и жалоб. - Рот закрой, - оборвал его Заганос. – Нельзя так о наших дедах. Пусть их души обретут покой в лучшем мире. - Ну что ты, в самом деле. Это жизнь. Когда-нибудь и мы там будем, и лучше уж умереть в бою, чем дожить до старости и мучиться сотней болячек. Пока молодой, ты живешь себе и горя не знаешь. Пьешь, дерешься, баб трахаешь. А когда того не сможешь делать, то на кой уже небо коптить. Пойдем, что ли, выберемся, покурим. Заганос посмотрел на товарища с удивлением. Все, что сказал, Батур было не ново, но почему-то сейчас это звучало… ужасно. Впрочем, Заганос не нашел, что возразить, но идти курить отказался, сославшись на дела. Но позже, когда поветрие миновало, и жизнь вошла в привычное русло, Заганос не мог забыть тех слов. Зачем, для чего дана жизнь? Только ли ради того, чтобы есть, пить и курить? Одна и та же мысль мучила его всё время – когда он сидел у цирюльника, когда в купальне раз за разом до красноты натирал кожу, смывая с себя грязь и тяжелую больничную вонь, и когда один пошел в мейхане и медленно, по чуть-чуть пил вино и наблюдал за людской суетой. Для чего жил он сам и его товарищи? Чтобы успеть досыта отведать простых земных радостей, прежде чем твое существование оборвет сабля врага или болезнь? Когда Заганос вернулся домой, Ясемин обняла его и долго-долго держала в объятиях, шепча: «Слава небесам, вернулся… как же я тебя ждала, свет очей моих…». А потом суетилась, не зная, чем его угостить и как еще ему угодить. Но Хатидже-ханым еще долго не говорила с ним, скрываясь на женской половине. Ясемин, опустив глаза, объясняла виновато: «Матушка всё сердится, что ты во время мора был с чужими людьми, а не с нами. Она не понимает, что это твоя служба, что ты по-другому не мог. Но ты хоть давал нам знать, что ты жив. Гюль нам давно ни весточки не присылала, а на нее матушка не сердится!». Заганос знал, что старшая дочь Ибрагима была второй женой судьи. Но Гюльшах-хатун не видел ни разу. Ее не было с матерью и сестрой, когда те горевали по Ибрагиму, а на свадьбу Ясемин она прислала богатые подарки, но сама в родной дом не пришла. Может, родня мужа ей запретила, и Хатидже-ханым об этом знает? И всё же, даже если так… Заганосу казалось странным, как можно не быть с семьей в горе. У него не было родителей, но он бы никогда не оставил семью дяди Абдуллы, случись беда. Никакая бы сила не заставила его не прийти поддержать Камиля, Али или Коркута, не говоря уж о Демире… Воспоминание о дорогом друге привычно кольнуло острой болью, сжало сердце. Чуткая Ясемин вздрогнула, глянув ему в лицо, но спрашивать ничего не стала, лишь осторожно сжала ладонь Заганоса, и он остался благодарен ей за эту молчаливую поддержку, и слабо улыбнулся в ответ * К началу лета затишье снова сменилось оживлением и шумом. Всё чаще на улице можно было увидеть паланкины, которые несли темнокожие рабы, всё чаще по базарам проходили люди, одетые в самые разнообразные чужеземные наряды. Гордо шествовали испанцы в простых черных камзолах и плащах, бойко и уверенно торговались с ювелирами богато разряженные итальянцы. У лавок оружейников, бывало, останавливались татары в серых кафтанах и высоких, островерхих меховых шапках. А на невольничьем рынке иногда можно было увидеть и русинов, прибывших, чтобы выкупить из плена братьев и сестер по вере. Но, слыша родную речь, Заганос не радовался, как когда-то, а обходил украинских и московских купцов стороной. Он почти смирился с тем, что ни в какой стороне, ни с каким народом он не будет чувствовать себя по-настоящему дома, среди своих. Приходили караваны из провинций, и приносили тревожные вести, которые, будто лесной пожар, распространялись по казармам. Во многих городах в Анатолии снова было неспокойно. Где-то люди устроили погром, обвиняя в своих бедах евреев-ростовщиков, где-то подожгли дом чиновника, требовавшего непомерные взятки. А кое-где джелали уже захватили власть. Слушая в мейхане или на рынке рассказы людей, вернувшихся издалека, Заганос снова вспоминал невыносимую жару, разрушенные деревни, толпы нищих и ярость, с которой мятежники крушили всё вокруг. Он понимал, эта стихия вскоре напомнит о себе снова… и нигде не находил покоя – ни в казарме, тренируясь с товарищами или слыша одни и те же разговоры о том, будет ли новый поход, ни дома, возле любящей и заботливой жены. Правда, ласки и объятия Ясемин ненадолго давали забыться… она так дрожала и вздыхала под каждым прикосновением и поцелуем, так сладко шептала: «милый мой… драгоценный мой…». И Заганос чувствовал, что он не один в неспокойном, жестоком мире. Увы, в этом спокойном счастье была нотка горечи: Ясемин любила его, а он просто смирился с судьбой. Вскоре войска янычаров и сипагов снова отправились в поход в провинцию. В этот раз им предстояло дойти до Анкары. Город страдал от набегов бунтовщиков, да и из соседних городов и поселений уже не раз присылали в столицу гонцов с просьбами о подкреплении. КОММЕНТАРИИ: [1] имеется в виду скарлатина. [2] Шехзаде Селим умер от скарлатины 20 апреля 1597 года. Имя и судьба его матери достоверно неизвестны.