Разными дорогами

54. Пятью месяцами позже В пустых попытках бороться с мятежниками и однообразных переходах миновали осень и зима. Только к концу февраля войско выступило в обратный путь, и в начале весны янычары подошли к поселку в нескольких переходах от Стамбула. У «орлов» уже заканчивался провиант, и они отправили Юсуфа на рынок пополнить запасы. Кашевар довольно долго пропадал в городе и вернулся поздно, когда товарищи уже начали возмущаться, где можно так долго шататься. Разве это так трудно – купить крупы и мясо, и нанять человека, чтобы привез всё в казарму? А ведь еще придется ждать, пока сварится плов. Вяленая рыба и сухари всем уже до смерти надоели. Стоило Юсуфу переступить порог казармы, Якуб сердито спросил: - И где тебя демоны носили, а? Забыл, за чем шел?! Бледный и взволнованный, парень ответил не сразу. Отдышался, сел на свободное место и, опустив голову, произнес: - Я слышал там, на базаре… в Стамбуле была чума [1]. Люди говорят, многие умерли. Даже в самых богатых кварталах теперь целые дома стоят пустые… трупы иногда неделями лежали на улицах, некому было хоронить. - О Аллах! Не может такого быть!.. – в ужасе прошептал Али. - Хорошо, что мы в то время были далеко, - ухмыльнулся Юсуф. - А лучше всего, что нам не о ком переживать, - Сулеймана страшная весть, казалось, вовсе не поразила. Заганоса передернуло от этого равнодушия. Ему было о ком переживать…Ясемин. Дядя Абдулла и тетя Фериде. Но даже без этого – разве не стоило пожалеть людей? Они ведь жили, не желали никому зла, не делали ничего плохого… Он сам, услышав вести, почувствовал, как тело сковывает холод. Он боялся расспрашивать Юсуфа. Боялся узнать – вдруг кто-то знакомый или близкий погиб в таких мучениях? Заганос знал о чуме лишь из книг и рассказов старших лекарей, но прочитанное и услышанное ужасало. Товарищей же его больше волновали не погибшие люди, а собственные проблемы. Казарма наполнилась громкими голосами и возмущенными возгласами «орлов». - Я же говорил, порядка в этой стране нет, и не будет! – зло сказал Рейхан. – Что делают падишах и визири?! Когда был жив Синан-паша, такого сумасшедшего дома тут не было. Дамат-паша больше любит роскошь и развлечения, чем походы, а Хадым-паша, говорят, заплатил за должность в Совете [2]. И таким людям мы подчиняемся! - Живем мы – хуже, чем скотина в хлеву, - согласился Батур. – Что, нельзя в провинциях строить добротные казармы, с прочной крышей, чтобы вода нам на головы не капала? Мы возвращаемся из такого похода, и нам негде остановиться на день-другой и сил набраться! «Медведи» уже поговаривают, если дальше так пойдет, надо собираться и опрокидывать котлы. - Толку-то? – насмешливо спросил Камиль. – Чего мы добьемся? Что наши головы будут красоваться на шпилях у ворот? Джеррах-паша человек толковый, но ему уже немало лет. А Куюджу-паша воюет на границах. Вот если на то будет воля Аллаха и он вернется живым – можно было бы ударить в котел и потребовать, чтобы его поставили нами командовать. - И про всех-то ты все слухи помнишь, - присвистнул Хасан. – Голова! Только всё равно, достали эти мятежники, поселки эти дремучие уже в печенках сидят, я уже не хочу думать, за кем нам идти. Просто так бы вышел на площадь, лишь бы позвали. - Ибрагим в таких случаях говорил, что надо бы покурить, подумать, то-сё… - Якуб повертел трубку в руках. Камиль резко оборвал его: - Не напоминай! И так тошно. Из-за ужасающей новости, всколыхнувшей все обиды и горькие воспоминания, радость от предстоящего скорого возвращения домой сошла на нет. Допоздна «орлы» сидели и спорили, как жить после мора, будет ли бунт и выходить ли орте на площадь, если «медведи» всё-таки отважатся опрокинуть котел… будет ли поход в следующем году. После нескольких тяжелых лет ни у кого казалось не осталось прежнего боевого задора Янычары спорили лишь о войне, и никто, даже сам Заганос, не вспоминал ни о женщинах, которых многие оставили в Стамбуле, ни о приятелях и друзьях. Они шумели, осуждали власть, строили планы и отвергали их, лишь бы скрыть почти нечеловеческий страх за тех, кем дорожили. Даже то, что раньше казалось лишь эпизодом, случайностью – теперь ощущалось важным. * Они прибыли в Стамбул через несколько дней и не узнали прежде шумных, многолюдных предместий. Небольшие домики ремесленников и огородников, такие аккуратные прежде, стояли заброшенные, с дверями настежь и сорванными ставнями. У порогов лежали опрокинутые бадьи для дождевой воды и осколки кувшинов, сады и огороды буйно зарастали сорной травой. Такое же запустение царило и в домах в городских кварталах. Многие улицы были пусты. Лишь кое-где люди суетились, будто пытаясь вернуться к прежней жизни – но втянутые в плечи головы и неестественный смех говорили о том, что страх перед болезнью и смертью еще не успел забыться до конца. Ту же печальную картину Заганос так боялся увидеть, приближаясь к дому. Сердце сжималось от боли и страха. И все же, когда он проходил по своей улице, то замечал, что там еще остались островки, не тронутые бедствием. Несколько домов казались нежилыми, однако лавка сапожника осталась на месте, вывеска поблескивала свежей краской. У лавки портного на скамье сидел молоденький подмастерье и бодро шил, что-то напевая. Вскоре Заганос увидел свой дом, и страх сменился радостью при виде окон, сияющих чистотой, и развешанных на веревке простыней. Всё было как прежде, как тогда, когда он уходил в поход! Но когда он переступил порог, Ясемин вышла навстречу не сразу, держалась неуверенно, говорила тихо и смотрела виновато, будто что-то ее угнетало. При взгляде на нее Заганос почувствовал уже привычную нежность. Он не любил жену, как хотел бы любить, но все же она казалась ему прекрасной. Ее забота, ее доброта и кротость, никого бы не оставили равнодушным. - Что с тобой, душа моя? Садись рядом, не бойся, - ласково сказал Заганос. – Матушка здорова? - Хворает немного, колени ноют. Но, даст Аллах, скоро поправится. Не то меня печалит, - Ясемин сидела рядом с ним, но не обнимала, не склоняла голову ему на плечо, как прежде, и Заганос снова ощутил тревогу, а она тем временем продолжила: – Я в-виновата перед тобой… когда ты уходил в поход, я ждала ребенка… и… н-не смогла выносить… я виновата, родной мой… я не смогла подарить тебе сына… - она заплакала. – Прости меня… Заганос оторопел сперва, но потом бросился утешать. - Ты ни в чем не виновата, - он обнял ее, поцеловал в висок. – Мне так жаль, что меня не было с тобой. Там, в походе, я думал о тебе каждый день. Когда в нашей орте услышали про чуму, я больше всего испугался потерять тебя. - Правда? – робко спросила Ясемин. - Правда. Я скучал по тебе. Если б не воля падишаха, я не покидал бы тебя так надолго… никогда… Заганос держал ее в объятиях, поглаживая и укачивая, будто малое дитя. Ему самому было страшно, горько. Ясемин снова была одна наедине со всеми бедами – а ведь он обещал беречь ее!.. И… он мог стать отцом, но новая жизнь так и не состоялась, исчезла… В тот же миг он подумал: а может, так и лучше. Что ждало бы его ребенка? Постоянная угроза болезней и войны? Но нельзя было говорить такое жене, она бы не поняла. И Заганос лишь утешал ее: - Всё еще будет, милая. Мы с тобой молоды, всё еще впереди. Даст Аллах, будут мирные годы, поживем спокойно, тогда всё сбудется. Он говорил ей эти простые, очевидные слова, убеждая и ее, и себя, и так надеялся, что на его долю выпадет хоть один мирный год. * После мора и тревожных вестей с границ и из дальних провинций жизнь в Стамбуле притихла, но ненадолго. К июню в город снова потянулись купеческие караваны. На рынках допоздна шумела толпа, уличные певцы и музыканты снова, как прежде, играли и пели песни, бродячие сказители развлекали публику историями, умело переплетая выдумку и правду. Люди вели себя так, будто не было этих потерь. Будто все спешили быстрее забыть самые страшные месяцы. Во многих кварталах начали строить новые дома или восстанавливать разрушенные. Где бы Заганос ни проходил во время караула, он часто видел здания в строительных лесах, на которых, будто муравьи, копошились рабочие. Сооружали новую пристройку и возле больницы в его родном квартале. Это был хороший знак: лекари получили достаточно богатое пожертвование, чтобы позволить себе достроить покои, в которых можно принимать больше больных. Глядя на это небольшое, но аккуратное и ухоженное здание с садом, Заганос всё чаще думал о том, как хотел бы лечить людей в вот таком месте, обрабатывать раны, как полагается, а не в спешке и неустроенности походного лазарета или в тесноте лекарской каморки в казарме. А когда пошли слухи о возможном затишье, о том, что нового похода не будет – во всяком случае, никуда не пошлют орты, которые больше полугода воевали в Анатолии – Заганос обдумал всё и решил побывать в больнице и спросить, не нужен ли там помощник хирурга на день-другой в неделю. Когда он пришел и объяснил евнуху, встречающему посетителей, что хотел узнать, слуга мигом подскочил с табурета. - Вы, значит, военный лекарь, бейэфенди? Это вам следует поговорить с Исмаилом-эфенди. Будьте добры, подождите немного, я пойду и узнаю, сможет ли почтенный эфенди вас принять. Сандалии на деревянной подошве бойко застучали по полу. Евнух поспешил в дальние покои. И, вернувшись спустя недолгое время, сказал: - Идите за мной, бейэфенди, Исмаил-эфенди вас ждет. Заганос пришел следом за слугой в небольшую комнату, где лекарь хранил материалы и отдыхал в перерывах между приемом больных и операциями. Исмаил-эфенди оказался нестарым мужчиной, лет чуть за тридцать, но уже с сединой в короткой бородке. Голос его звучал необычно гулко и низко как для такого невысокого человека, вовсе не богатыря с виду. - Мир вам, бейэфенди! Сказали мне, вы ищете место лекаря… эх, правду говорят, и чиновники, и мятежники довели великую империю. Чтобы янычар, защитник державы, шел где-то еще на кусок хлеба зарабатывать. Кто ж вы и из которой орты? - Илан Заганос, служу лекарем у «орлов» с начала войны с мадьярами. - Немалый срок, - с уважением отозвался Исмаил-эфенди. – Вот это наука, поболее знаний дает, чем в городских больницах. - Да, тяжелых случаев я видел немало, - согласился Заганос. – Сшивать ахиллово сухожилие я стал именно на войне, лекарь из орты «соколов» научил. - Вас мне само небо послало, Заганос-бей! – воскликнул Исмаил-эфенди. – Видите ведь, больница у нас небогатая, вечно рук не хватает. А в священные дни особенно тяжело приходится, не всё же одним и тем же брать грех на душу и трудиться. Я и так часто тут остаюсь, жена волнуется. И тут вы приходите и говорите, что хотите работать, и что у вас еще такой одаренный знакомый есть. Если и его уговорите побывать у нас, век вам благодарен буду. - Ну что вы, Исмаил-эфенди… мой наставник часто говорил ученикам: «сейчас старшие вам помогают, а станете вы лекарями, не отказывайте в помощи собратьям по ремеслу». На том и мир стоит. - Не все этого обычая держатся, - хмыкнул Исмаил-бей. – Особенно в трудные года. Если бы не пожертвования от кадин [3], было бы очень тяжело. Лекари по общим и глазным болезням есть, а хирургов не хватает. Богатые тимариоты, когда едут в поход, норовят себе сманить совестных и знающих людей. А народ у нас… лечишь, лечишь, и всё приходят одни и те же. Лекаря по душевным болезням, опять же, ищем. - И по душевным болезням лекарь нужен, бейэфенди? – осторожно спросил Заганос. - Как вода путнику в пустыне! В последнее время, люди часто приходят, спрашивают. Даже те, которые раньше больницы обходили десятой дорогой. После этого проклятого мора всем приходится тяжело. Заганос понимал, лекарь прав. Несмотря на трудное время, в лавку Азиза-бея народ шел так же, как в богатые года, если не лучше. Люди уже и не знали, к кому идти – к лекарю, к имаму, к прорицателю. Некоторые просто беспомощно метались туда-сюда в надежде хоть где-то услышать совет и встретить сочувствие. - Я немного толкую сны и пытаюсь лечить страх, Исмаил-эфенди, - неуверенно сказал Заганос. – На войне людям помогает. Правда, два года назад почтенный Сунуллах-эфенди сказал мне, что лечение душевных болезней без мудрых бесед об ученых книгах невозможно… Исмаил-эфенди потер руки: - Но людям легче становится? - Чаще да. Только я ведь многого еще не знаю… - На войне вы так не колебались, правда? – резко спросил Исмаил-эфенди. – Что же вы сомневаетесь теперь, если видите, что от вашей работы есть толк? Некогда размышлять и мудрствовать, людей спасать нужно. - А как же толкования религиозных книг и труды о смысле бытия? – Заганос все еще не мог поверить, что кто-то готов к нему прислушаться, дать совет, искать ответы на сложные вопросы вместе с ним. - О Аллах! Скажу вам честно – я, ученый человек, уже несколько лет из книг вижу только сборники о лекарствах и дефтер о доходах и расходах больницы. Так чего нам ждать от народа? С простыми людьми лучше говорить на их языке. А потому приходите в свободные дни и будем браться за дело. Нет времени в небо глядеть и размышлять, действовать пора. «Нечего размышлять, действовать пора!» - это, как оказалось, была любимая поговорка Исмаила-эфенди. Он ни минуты не сидел без дела, и даже если приходил в покои для отдыха, то в это время обычно беседовал с каким-нибудь «полезным человеком» - возможным благодетелем, или с отцом, желающим отдать сына на учебу лекарскому ремеслу, или с путешественником, который привез новые травы и лекарства. Старший и более степенный лекарь по общим болезням, Селим-эфенди, говорил иногда: «Исмаил-эфенди слишком спешит, будто юнец!». Но именно благодаря этой быстроте главный лекарь всегда знал, кто и где придумал что-то полезное в ремесле, и убеждал таких умельцев наведаться в больницу на день-другой и поделиться знаниями. Исмаил-эфенди и с пациентами все успевал. Неутомимый и деятельный, он нравился Заганосу. Рядом с ним его давние мечты снова просыпались. Он удивлялся и радовался тому, как он может быть теперь полезен, нужен и оценен. В больнице никто не ворчал на его обстоятельность, не критиковал аккуратность – он чувствовал себя… словно в уютном родном доме. КОММЕНТАРИИ: [1] в 1598 году в Стамбуле была эпидемия чумы, во время которой погибли даже многие женщины из гарема и султанской семьи. [2] речь идет о визирях в упоминаемом таймлайне. Дамат-паша попал в немилость потому, что был против продолжения войны со Священной Римской империей. Хадым-паша был ставленником Сефие-султан, часто говорилось, что он попал на должность благодаря щедрым дарам, которые преподнес валиде. [3] кадин – привилегированные наложницы султана, получавшие дары и деньги. Влиятельные женщины из гарема часто делали пожертвования на больницы, библиотеки, караван-сераи, мечети, но при этом их имена всё равно редко оставались в истории построенных учреждений. Чаще всего говорилось просто «мечеть валиде (кадин)» без уточнений которой. Прославиться могли только масштабные, «играющие по-крупному» личности вроде Айше Хафизы (мать Сулеймана Великолепного), Роксоланы и т.д.