Разными дорогами

Едва Заганос зашел в палатку к деду Азизу, как Камиль поспешил к нему, привычно положил руку ему на плечо и быстро затараторил: - Птичка, у меня тут один знакомый франк есть… Хирурга ищет… - Камиль испытующе взглянул на Заганоса, но тот ответил лишь вопросительным взглядом. Он знал, что среди гяуров довольно молодцов, которые могут вскрывать нарывы и делать простые операции, многих из них лекарями назвать было трудно, но умельцев хватало, а иноверцев недолюбливали и поручать им свое лечение не спешили. Камиль разочаровано вздохнул и принялся объяснять: - Хорошего хирурга. У мужика денег куры не клюют, а сын один… И он не хочет доверять его какому-то коновалу с крестом. Деньги, сам понимаешь, различия в происхождении не знают… Заганос покачал головой: несмотря на столько лет проведенных рядом с Лисом, он все еще иногда удивлялся его умениям. - Где ты столько людей находишь! – Заганос усмехнулся. Камиль весело засмеялся. - Найти легче легкого! Вот убедить человека открыть кошелек – это уже искусство… так что скажешь? - Завтра я днем в карауле, а на вечер иду в больницу, туда его и приводи, никто и слова не скажет, что гяур. Камиль сначала кивнул, потом прищурившись, взглянул на Заганоса. - И послезавтра ты в больнице, и в пятницу у тебя там ночь… ты когда дома с женой был, а, радость моя? Неужели так быстро надоела? У меня тут на примете одна танцовщица есть… Камиль смотрел на него хитро и внимательно, словно стараясь разгадать что-то, но Заганосу не хотелось делиться, и он лишь передразнил друга: - Неужели кто-то щелбан в лоб хочет? - Ааа, понял! Теща поедом ест? От настойчивых расспросов Заганосу стало неприятно, он посерьезнел и отвел взгляд - Лис, ну что ты, в самом деле. Хатидже-ханым меня уважает, и я ее тоже. Расскажи лучше, кого вчера на рынке видел, что нового слышно. Камиль попал просто в яблочко. И на рынке, и в больнице, и в казарме Заганос скрывался от жены и тещи, их заботы, внимательных взглядов, намеков и расспросов. Ему становилось неловко, когда Хатидже-ханым, спрашивая его о службе, со вздохом вспоминала: «Ибрагим чаще бывал дома… ему было не всё равно, как я живу». Почти любой разговор в доме сворачивал к воспоминаниям об Ибрагиме, и если Хатидже- ханым, находила в этом утешение, то Заганосу до сих пор становилось больно. Он тоже возвращался мыслями в то время, когда Ибрагим парой слов усмирял самые горячие головы, терпеливо учил новичков, самим своим незыблемым спокойствием внушал веру, что вот-вот всё наладится. И тут же картины тех самых тяжелых дней в походе воскресали в памяти так ярко. Как будто только вчера была битва, и лазарет, и скрежет пилы, и отчаянная борьба за жизнь… Заганос ничего не поделать с тем, что хорошее в его памяти тут же воскрешало и дурное – и такое нельзя было рассказывать женщинам. Их нужно беречь от всего зла в мире. А значит – молчать. Мириться с тем, что для тещи его способ заработать на жизнь выглядел непривычным, непонятным. Приятельницы Хатидже-ханым и она сама привыкли, что мужья и зятья трудятся в мастерских неподалеку, и туда можно прийти, принести сверток с домашним пирогом… так когда-то жила и Хатидже-ханым, и теперь не понимала, почему молодому и здоровому мужчине нужно работать где-то далеко, если столько лавок рядом. Но что оставалось делать? Заганос не мог объяснить ни ей, ни Ясемин, почему предпочитает работать с Азизом и Камилем, а не искать кого поближе. Он не представлял как оставить людей, ставших друзьями, поддержавших его в трудное время, как объяснить чужому, в чем состоит суть его разговоров и работы. Не представлял он и как сменить больницу – Исмаил-эфенди стал для него особенным человеком – ведь именно он поверил в его способ борьбы с душевными болезнями. Кроме того, Заганос не смог бы оставить больницу и рынок, даже если бы хотел. О бакшише янычары теперь только вспоминали, жалованья же хватило бы на одного человека, но не на трех. В такие времена каждый выживал, как мог. - Не вешай нос, птичка! Настанут и для нас лучшие деньки, - Камиль вдруг хлопнул его по спине, словно стряхивая неприятные мысли. – Мы с тобой всем еще покажем. И он снова заболтал о своем: то рассказывал о новых клиентах, то отвлекался на пришедшуюся к слову историю, которых у него в запасе было множество. Заганос взглянул на него с легкой завистью. Он знал, что Камилю тяжелее, чем он хочет показать, но все же… Он и правда жил так: стараясь не помнить прошлого и не волноваться о будущем. Словно все в жизни, как пришло в один миг, так легко и уйдет, и не стоит об этом жалеть. Заганос не умел не почувствовать так, не притвориться, что верит в это. Он и до женитьбы не чувствовал себя свободным, жизни его товарищей, их здоровье – словно прочные веревки всегда привязывали его к месту и к людям… А уж теперь, когда за его спиной всегда оставались беззащитные Ясемин и Хатидже… * В тишине отчетливо прозвучали быстрые шаги помощников лекарей, проходивших по коридору и неспешная, шаркающая поступь старого слуги. Такие вечера, когда в больнице было тихо, выдавались нечасто. Обычно люди и днем шли бесконечным потоком, и ночью кто-то торопливо стучал в дверь и кричал: «Быстрее, быстрее, ради Аллаха!». Заганос любил такие спокойные вечера, когда, обойдя покои, где лежали больные, он видел мирно спящих людей и знал: они идут на поправку и скоро вернутся домой. Как бы он ни уставал, радость от работы, сделанной на совесть, грела душу. Он уже возвращался с обхода в свою комнату, но обернулся на полпути, услышав стук в дверь, и отозвался: - Сейчас иду! На крыльце его ждал Камиль, за спиной которого, сутулясь и кутаясь в плащи, стояли двое – высокий худощавый мужчина и смуглый подросток, в страхе цепляющийся за отца левой рукой. - Вот, привел к тебе страждущих, - привычно-беззаботно сказал Камиль. – Жаль, не могу остаться и подождать, меня ждут кое-где, - последнюю фразу он произнес с намеком и скрылся. - Хорошо. Добрый вечер, бейэфенди. Идемте со мной, - Заганос не обратил внимания на игривый намек: сейчас было не до того. По тому, как мальчишка дрожал и неестественно держал правую руку, становилось понятно, что случай не из простых. Да легкая хворь и не заставила бы человека искать помощи у иноверцев. - Я ничего не пожалею, сеньор, только спасите, умоляю, - спеша, взволнованно говорил мужчина. – Альфредо у меня единственный сын, единственная надежда. А наши лекари сказали мне, что палец придется отрезать, а то и всю ладонь отнять. Как отрезать, разве можно, чтобы в четырнадцать лет он остался калекой? И у него же божья искра, у него дар… - Вы музыканты? – спросил Заганос. Это первое пришло ему на ум, когда зашла речь о «даре». – Посмотрим, что можно сделать. Постараемся обойтись без таких потерь. Если на то будет воля неба. Мальчик жался к отцу, как испуганный птенец, и упрямо поджимал губы, пытаясь не заплакать. Заганос привел их в комнату для операций, заменил уже догорающие свечи новыми, и велел Альфредо сесть у стола и показать руку. Отец помог пареньку снять перчатку и повязку. От грязной ткани, пропитанной какой-то едкой смесью, несло просто жутко. Вся ладонь была покрыта желтой, густой мазью, смыть и стереть которую стоило труда. Заганос не хотел причинять лишней боли, но Альфредо все равно судорожно дергался, влажные от пота вьющиеся волосы прилипли ко лбу. Отец придержал его за плечи, что-то прошептал на родном языке. На пальце мальчика выделялась опухоль, вокруг которой покраснела кожа. - Давно это случилось, сеньор…? – спросил Заганос. - Сеньор Ливарес. Мы художники, из испанского квартала. Да всего несколько дней назад случилось. Альфредо помогал мне растирать краски, в смеси попался осколок, или, может, стружка от дерева. Тогда-то палец и начал болеть. Наш лекарь дал нам эту мазь и сказал, если не поможет, придется… - он не договорил, хмурясь и качая головой. – Еще и велел мне молчать и молиться, потому что это нам кара за грехи! Ладно, мне, а в чем виноват Фредо?! - Спокойно, сеньор Ливарес, спокойно, - Заганос склонился, осматривая ранку. – Если вскрыть опухоль, а после перевязывать чистой тканью, пока не заживет, должно обойтись. Сейчас я дам вашему сыну настойку от боли. Но она подействует не сразу, будьте готовы его придержать. Он налил в чашку немного маковой настойки, дал Альфредо выпить, и, заметив, что мальчик неспокойно вертится на месте, заговорил с ним: - Не смотри на инструменты, закрой глаза, так легче будет. Лучше скажи мне, ты помогаешь отцу и тоже будешь художником? - Да, сеньор. Я растираю краски, и убираю в мастерской… и я уже сам рисую углем, но святых и ангелов пока н-не изображаю, только п-природу, и… как это будет по-турецки, - Альфредо покачал головой, начиная запинаться: зелье понемногу начинало действовать. – Н-не знаю, как объяснить. Заганос сделал надрез, одновременно проговаривая один из татарских заговоров от боли, которым когда-то научил его Ахмар. Опиум и ритмичный говор погружали Альфредо в полусон. Поначалу он дергался от боли, резко попытался вырваться, но тут же, что-то неразборчиво прошептав, утих. Очищая рану, Заганос наткнулся на что-то острое и поднял голову, обращаясь к сеньору Ливаресу: - Держите крепче. Я нашел, в чем причина. Извлечь мелкий осколок стекла оказалось нелегко, даже самыми маленькими щипцами достать его удалось не с первой попытки. Промывая рану вином, Заганос устало прошептал: - Там был всего крохотный осколок. - Я так и знал, они нарочно! – воскликнул сеньор Ливарес, его смуглое лицо с тонкими чертами исказилось от боли. – Они не могли простить мне, что я рисую не только святых, потому и говорили, что Альфредо покарал Господь… и лекари, и святые отцы… все они говорили… - Тише. Расскажете позже, сеньор. Держите сына крепче, я еще должен зашить рану, - напомнил Заганос. – Но я выслушаю вас потом, если вы всё-таки хотите поделиться этой историей со мной. - Как на исповеди? – настороженно спросил сеньор Ливарес. – Мне никто не говорил, что у османов есть такой обычай. Заганос молчал, сосредоточенно работая. Шов выходил аккуратный, ровный. Мальчик вздрогнул раз, другой, но настойка действовала, погружая его в глубокий сон. - Вот и всё, - сказал Заганос, обрезав нить. – Можете остаться в больнице, пока юный сеньор не проснется. Сейчас я позову слугу, он проведет вас в покои для выздоравливающих. И не забывайте, рану следует держать в чистоте. Он нарочно не вернулся к теме исповеди, догадываясь, что сейчас сеньор Ливарес еще не готов говорить о своих бедах. Тем более, когда вопрос касается веры. Да и под предположением о пользе от разговоров о сокровенном все еще не было твердой основы. …Но несмотря на эти сомнения, дни проходили, а людей, приходивших не с телесными, а с душевными ранами, становилось не меньше. Скорее, наоборот.