Разными дорогами

Жаркое, душное лето сменилось осенним холодом. Осень выдалась дождливая, слякотная, неуютная. Даже в праздничные дни на улицах и рынках не толпился люд. Одинокие прохожие спешили, кутаясь в накидки и плащи. И роскошных карет не было видно так часто, как прежде. Отряд янычар медленно, неохотно тащился мимо небогатых домов, тесно прилепившихся друг к другу, будто ласточкины гнезда, и лавок с пристройками, выступающими на проезжую часть. - Айра-ан! Не желают ли почтенные беи айрана! - призывно прокричал бродячий торговец, тяжело ступающий со своим плетеным коробом, в котором глухо постукивали фляги. Но воины прошли мимо, ни один из них не остановил старика, и только позже Хасан проворчал: - Эх, какой сейчас айран, сейчас бы вина, да со специями, да полную чашу... чтоб прогрело. Эти важные паши и хозяева тимаров нежатся сейчас в тепле, а мы должны таскаться по городу! В любую, ..., погоду, без отдыха, без продыха, а деньги, спрашивается, где? - В меховых мешочках у наложниц всех этих везучих господ! - со злобной насмешкой ответил Камиль, и шедшие следом за ним юнцы дружно захохотали над соленой шуточкой. - Мы никому не нужны. А зачем платить нам, пришлым, если собственные собаки куда бодрее виляют хвостом и прилежнее лижут хозяйскую руку. Ты прав, Хасан, сейчас не служба, а издевательство одно. Прокормишься ею, что ли? - А слышал, что эти уроды-сипаги о нас говорят? Что янычары превратились в торгашей! Эх, мало я вчера тому сукиному сыну всыпал, надо было добавить, - Хасан потер бок и скривился. - Жаль, ты не видел, как я начистил ему рожу. Нет, представь себе такое, ходит по базару недомерок, не усы и борода, а позор один, зато наряжен, как визирь. Подходит к торговцу лошадями, толкует о том, о сем, и начинает нас, янычар, хаять. Дескать, и слабаки, и торгаши, и в войну неверным помогали, потому что мадьяр по рождению в ортах много, вот и перекинулись к своим. Да когда кто у нас своих предавал? Про Беяза Мустафу я не говорю, то не наш человек был, а выродок. Вот я и подошел к тому сипагу, за грудки его схватил и говорю: а ну-ка, повтори, что ты сказал! - Ха! Представляю, как ты ему вломил! – Камиль засмеялся. - Он кровью плевался, - похвастался Хасан. Заганос шел молча. Ему самому на судьбу было грех жаловаться - в больнице работы хватало всегда, там, в отличие от орты, жалованье платили, а благодарные пациенты и кое-что от себя добавляли. И все же ему приходилось несладко: он проводил в госпитале каждый свободный вечер, работал ночами, брался за самые тяжелые случаи, а после, несмотря на усталость, вновь возвращался на постылую службу… Сейчас он еле-еле тащился, кутаясь в плащ на меху и не особенно прислушиваясь к товарищам, ведь говорили они об одном и том же, и разговоры эти так же надоели ему, как осенняя непогода и пронзительный свист ветра. Разве мог кто из них всех что-либо изменить? Вот, Хасан подрался с каким-то насмешником, отвел душу... но надолго ли ему стало легче? Да и слухов и шепотков этим не остановить. В орте "медведей" не так давно начали заговаривать о том, что стоило бы выйти на площадь, перевернуть котлы, потребовать бакшиш, потребовать сменить агу (1) янычар. И всё же пока это были только разговоры да мечты о том, что вот бы показать удаль, напомнить визирям и падишаху, кто есть настоящая опора Стамбула и всего правоверного мира. На деле же усталым, полуголодным людям, живущим в холодных казармах, на решительный шаг не хватало сил. А те, кто жили своим домом, боялись за семью, и Заганос был среди них. Надежда на лучшее таяла с каждым днем, словно зажженная в темноте свеча. В тягостном молчании "орлы" миновали квартал. И тут мрачную тишину нарушили отчаянные крики, грохот, треск дерева, топот шагов. - Пожар! Этот громкий крик пробудил янычар от полусонного оцепенения, и они поспешили на шум, к дому, возле которого уже суетились люди, начавшие тушить пламя своими силами. Пламя с треском пожирало дом ремесленника. Из узких окон вырывался сизый едкий дым. Хозяин с женой метались из стороны в сторону, хватая за руки то соседей, то случайных прохожих, и умоляли: - Помогите, ради Аллаха, помогите! Там наш младшенький с кормилицей остались... - Так куда ж ты, ишак старый, смотрел?! - рявкнул Хасан, отталкивая мужчину, когда тот подбежал к нему. - С дороги! Не путайся, ..., под ногами! Так, рубим навесы, пока они не загорелись, к шайтановой матери! Первогодки взялись за топоры, начиная рубить доски и ругаясь с мещанами, которые умоляли не трогать пристройки, ведь там всё нелегким трудом нажито. Кто-то побежал за подмогой. Старшие же янычары катили бочки с водой, тащили ведра с песком из ближайшей постройки, где хранились запасы как раз на случай пожара. - М-мы ходили б-брата моего проведать, - жалобно, запинаясь, рассказывал несчастный ремесленник, но никому вокруг не было дела до того, почему он с семьей оказался в такой беде. Его более богатый сосед громко отдавал приказы слугам и родственникам, ставящим войлочный щит у еще нетронутого огнем дома. На крыше другого дома хозяева расстилали кожи и старательно поливали их водой. - Может, я попробую найти ребенка? – сказал Али, но Камиль остановил его: - Тут уже вряд ли проберешься. Нихрена себе, как быстро полыхнуло!.. Они уже трудились там, где было опаснее всего, еле видя друг друга за дымом. Дым разъедал глаза, мешал дышать. Заганос опрокинул на пылающие деревянные стены очередное полное до краев ведро воды, но огонь всё еще не угасал. Толпа вдруг зашумела еще больше, и по отдельным возгласам Заганос догадался, что, кажется, отчаявшийся отец всё еще просит кого-то спасти ребенка с кормилицей. Ему стало жутко, когда он представил себе, как беспомощная женщина с маленьким ребенком мечется в дыму, напрасно пытаясь скрыться от подступающего огня. А если всё-таки рискнуть и войти в дом? Но Заганос понимал, что с той стороны, где он сейчас находился, он бы никак не пробрался внутрь. Вдруг крики стали еще громче. - Ого! Смотрите, он в кладовую пошел! Да не выберется! - О Аллах! Да надо было остановить мальчишку! – в панике перекрикивали друг друга горожане. - Куда полез, мать твою так! – ругнулся Хасан. – Да они, может, давно уже угорели! - Что, кто-то рискнул? – Заганос оглянулся с беспокойством, подумав было, что на поиски младенца и кормилицы отправился один из из прибывших на подмогу новичков. Но первогодки все остались на месте, никто не решился ослушаться старших. - Какой-то юнец. Ты бы это видел! – присвистнул Камиль. – Никто из наших не сунулся бы, а богатый сопляк… мальчишка безусый. - Ну и чего хорошего, - надсадно кашляя, проворчал Хасан. – И их не спасет, и сам сгинет. А если сынок какой-то важной шишки, мы еще и виноваты будем. Заганос ничего не ответил. Хоть он и понимал, что Хасан прав, но всё же восхищался поступком незнакомца. На время воцарилась напряженная тишина. Постепенно пламя гасло, зеваки начали расходиться. Только местные жители стояли неподвижно, поглядывая в сторону пристроек. Кто-то в страхе сказал: - Не выберется, наверное. Жаль, совсем молодой был парень. Но тут же сердито зашикали старухи, послышался тихий женский плач. И вдруг, когда уже никто не ждал, из-за руин кладовой показался юнец – почти подросток с виду. Он шел, пошатываясь, держа на руках ребенка, а за ним тащилась низенькая, полноватая женщина. Яркий темно-красный кафтан юноши был припорошен пеплом, в ткани зияли прожженные огнем дыры. Ко лбу липли спутавшиеся, мокрые от пота золотистые пряди. - Хатидже! Ахмед, мой маленький Ахмед! – взволнованно закричал ремесленник и поспешил к кормилице, взял на руки сына, прижал к себе. – Бейэфенди, вас нам сам Аллах послал… век благодарны будем… только скажите, чем мы можем отблагодарить вас… всю жизнь вам служить будем… Парень тяжело закашлялся и пошатнулся, чуть не упав. - Н-ничего не нужно… не стоит благодарить… Одна из женщин тут же поспешила к нему. - Бедняжка, он же вот-вот сомлеет… позовите лекаря! Заганос тут же приблизился к ним. - Я лекарь орты. Идемте со мной, бейэфенди. Парень через силу улыбнулся. - Ничего страшного, со мной всё в порядке. Чуть-чуть обжегся, пустяки. У одного из навесов, не затронутых огнем, уже собирались люди, нуждающиеся в помощи. Женщины несли свертки чистой ткани, миски и кувшины с водой. Только теперь Заганос внимательно разглядел юного героя… и на миг забыл и о потушенном пожаре, и об усталости, и о толпе вокруг. Будто всё на свете в эту минуту перестало существовать. Незнакомец был так похож на Демира: золото волос, светлые, будто лунный камень, глаза, смущенная улыбка... И Демир точно также спешил спасать тех, кто слабее, но терялся, когда его начинали благодарить. - Может, ничего и не случилось, но я должен убедиться, что молодой господин в порядке. Ваши почтенные родные, должно быть, беспокоятся о вас. Заганос говорил ровно, спокойно, но сердце колотилось часто-часто, образ любимого не шел из головы. Ему так хотелось позаботиться об этом юноше таком самоотверженном, таком красивом, таком знакомом. - Мой отец не боится опасности, на моем месте он сам поступил бы так же! – воскликнул юноша. Глаза его горели, руки непроизвольно сжались в кулаки, недавняя усталость исчезла как ни бывало. Не сдержав любопытства, Заганос спросил: - Ваш почтенный отец - воин, бейэфенди? - Глава второго ополчения из Маниссы, Тугрил Амир-паша. Я его младший сын, Махмуд. Заганос хотел было сказать, что когда-то в походе лечил Амира-пашу, но промолчал. Ради чего напоминать о себе? Никогда он не хотел славы, и когда-то отказался просить покровительства Амира-паши. Почему же теперь хотел произвести впечатление на его сына? Нет, не стоит говорить. И Заганос молча занялся привычной работой. Вскоре его позвали новички, и он потерял Тугрила Махмуда из виду. * …Заганос возвращался домой, будто в тумане. Небо темнело, шум на улицах становился всё тише и тише, кое-где уже зажигались желтоватые огоньки фонарей. В воздухе веяло прохладой, и после дыма и духоты так хотелось дышать полной грудью. Но голова кружилась не только от вечерней свежести и недавно пережитой опасности. Мысли его занимал тот мальчишка. Сын Амира-паши. Светло-золотые растрепавшиеся пряди волос, тонкие черты лица, глаза голубые, словно летнее небо… какая-то поразительная чистота и невинность во всем облике. Заганос не мог отделаться от мысли, будто на миг в его жизнь вернулся солнечный свет, вернулось всё то дорогое и полузабытое, что, казалось, умерло для него вместе с Демиром. Но как ни был велик восторг воспоминаний от этой встречи, Заганос спустил себя на землю: «Он не Демир, да и Тугрил Амир-паша позаботится, чтобы его сын выбирал друзей посолидней, чем бесславный лекарь орты. К чему Махмуду дружба простых воинов? Его ждет дорога ровная и безоблачная, не сравнить с моей». Но, вопреки всем доводам рассудка, Заганос не мог избавиться от опасных мыслей. Слишком сильно был Тугрил Махмуд похож на Демира. Дома Заганос ужинал, почти не чувствуя вкуса еды, на вопросы жены и Хатидже-ханым отвечал рассеянно и односложно, а когда Ясемин стала уговаривать его пойти вместе в пятницу в гости к соседям, устало сказал: - Если ты хочешь повеселиться, иди с матушкой, душа моя, я не возражаю. А я пойду с Камилем к Азизу-бею. День обещает быть хорошим, даст Аллах, заработаю немного. Хатидже-ханым горестно вздохнула: - Ох, бедная моя девочка, послало небо мужа… другие ханым за супругом, как за каменной стеной. А у меня зять – что есть, что нет. Допоздна где-то пропадает. К соседям на шербет не зайдет, жене слова не скажет, как ей жить. Заганос устало потер пальцами висок. Разговоры эти теща заводила все чаще, словно не понимала, что работает он не для себя, а для семьи. Заганос хотел бы ответить резко, но влспоминание об Ибрагиме, о горе Хатидже-ханым, да и стыд, что он так мало любит жену, мешали. - Матушка, но ведь я деньги в дом несу, и Ясемин одета не хуже соседок, а то и лучше, и к праздникам у нас на столе всегда и мясо, и специи, и изюм. Мы хорошо живем, остается только Всевышнего благодарить. - Нет, - женщина покачала головой. – Не по-людски мы живем. Что это за муж, который не обрадуется жене от души, ни рассердится по-настоящему, если есть за что, а только застынет, чисто как статуя гяурская, и в книжку глядит, свечи зря жжет. Да и детей бы пора. У Зулейхи-ханым дочь уже второго ребенка ждет, а у меня нет внуков, некого баловать и тешить. Слушать такое было обидно и тяжело, но объясняться с Хаьтиждже-ханым еще тяжелее. Не скажешь же ей: я здесь только потому, что Ибрагим просил меня. Только потому, что не смог его спасти. Заганосу легче бы было просто отдавать семье Ибрагима все свое жалование, чем делать вид, что он счастлив в браке. Но он привычно ответил: - Не волнуйтесь, Хатидже-ханым. Всё будет в свой срок. Заганос чувствовал и сам, что душой он всё время где-то далеко, не с женой и тещей. И ему было за это стыдно, ведь Хатидже-ханым права… домой он приходил только спать, так уставал за день, что не касался Ясемин, хоть она, юная и красивая, тосковала по ласке. Конечно, Ясемин нужен ребенок, а Хатидже-ханым мечтает стать бабушкой. Но Заганос боялся снова дать жизнь сыну или дочери и оказаться не в силах уберечь, защитить. Каждый раз, когда речь заходила о ребенке, он думал: «А если скоро поход? А если бунт? А если чума? Я погибну, а мое дитя будет расти без отца». А потом он вспоминал о дочери, котрую ни разу не видел, и может, не увидит никогда. Но Заганос не мог рассказать Ясемин ни об этой тайне, которая тяжелым камнем лежала на сердце, ни о своих сомнениях.