Разными дорогами

Дни стояли прохладные, сырые. С неба падал мокрый снег, противными лужами таял на земле и на одежде прохожих. Люди спешили, зябко кутаясь в плащи, то и дело заглядывали кто в лавки и харчевни, а кто просто под навесы торговцев, которые продавали теплые напитки. Безнадежная была пора, тусклая. На рынке всё чаще велись разговоры о том, что даже в столице нехорошо живется, а дальше станет только хуже. Торговцы взвинчивали цены на зерно, а когда кто-нибудь из покупателей возмущался, громогласно оправдывались: «А чего вы хотите, господа! Вспомните, какое лето было, и какой урожай собрали. Еще неизвестно, выдастся ли погожая весна или дожди пойдут. Ай, чем торговать, как жить!». Из провинций стекался народ, то там, то там на базарах стояли толпы людей, приехавших наняться на стройку. И все говорили: приходится бежать из дома, везде неспокойно, бедняки бушуют, ремесленники разоряются, до такого отчаяния доходят, что готовы взбунтоваться в любой миг. Город наводнили нищие. По соседству с домами, будто уродливые грибы, вырастали хижины из телег, досок и всякого хлама. Грязные и оборванные женщины разводили костры, варили в котлах вонючую похлебку, а рядом бегали и вопили такие же чумазые, тощие ребятишки в рванье. Время от времени аджемы прогоняли этих бедняг, рушили хибары, избивали бездомных – но через день-другой всё возвращалось на свои места. Часто Заганос ловил себя на мысли, что идет в больницу не столько ради новых знаний, практики и заработка, сколько чтобы спрятаться от всего отвратительного и постылого вокруг. Переступая порог больничных покоев, он забывал о городской суете, слухах о восстаниях, забывал вечные склоки в орте и ссоры за деньги, еду, выгодное время в карауле. Не думал о том, что дома ждет жена, что теща снова заведет разговоры о детях да о соседях. В больнице ему было уютно. И здесь он знал, что делать и как помочь людям, которые с надеждой смотрели на него. Однажды ночью Заганос дремал в своей каморке, когда его разбудил слуга. - Заганос-эфенди, больной пришел! Только будьте осторожны, он весь трясется, толком не может сказать, что с ним. Видать, или лихорадка, или припадок. - Ты который год у нас служишь, Фарух, третий? – раздраженно спросил Заганос. – Мог бы уже и научиться отличать лихорадку от приступа падучей. Веди человека в отдельные покои, я сейчас иду. Фарух что-то неразборчиво пробормотал, склонившись в три погибели, и поспешил выполнять приказ. Заганос с сожалением подумал, что зря сорвался на евнуха. Пусть тот особенно расторопным не был, но старался, как мог. В отдельной палате, предназначенной для заразных больных, ждал, забившись в угол, низенький, худой старичок в желтых одеждах, грязных от пыли и пепла, и в шапочке, что обычно носили евреи. - Бейэфенди! – старичок упал на колени, подполз к Заганосу и, дрожа от страха, коснулся губами края его халата. – Спасите бедного Исаака, всеми богами и святыми молю… вы лекарь, вы должны иметь милосердие к людям, даже к сыновьям отверженного народа! Умоляю, позвольте спрятаться тут на денек… - Спокойно, дедушка, поднимитесь, - сказал Заганос, аккуратно помогая старику подняться. – Что с вами случилось? За время службы и работы лекарем он успел всякого повидать. Не раз случалось, что в больницу среди ночи прибегали несчастные, которых избивали родственники. Пару раз Камиль приводил знакомцев-гяуров, пострадавших от ретивых борцов за веру, и просил: «Мужик не сильно пострадал, но ты его подержи денек-другой, а, птичка? Мои соотечественники идиоты, это додуматься нужно, рваться перебить друг друга из-за того, как креститься!». Споры между соперниками в ремесле и торговле тоже не раз заканчивались в лекарской приемной. - Ай, бейэфенди, горе мне, ворвались, ироды, в лавке всё крушить начали… я успел сбежать, а Хаим, знакомец мой, третьего дня не успел укрыться… - причитал Исаак. – В чем мы виноваты, вай мэ, у меня хорошая лавка, я никогда – никогда, жизнью своей клянусь! – никого не обманывал. Да таких колец и браслетов, как у меня, нигде больше нет! За что горе-то такое? А ведь ходят по городу, ироды, грабят, убивают… Заганос судорожно сжал кулаки. Погром!.. Уже несколько лет в Стамбуле не нападали на евреев, но видно, за последние месяцы недовольство так выросло, что виноватых стали искать повсюду. Сорвать гнев на том, за кого никто не заступится – чего же проще?.. По прежним годам Заганос помнил: янычары, оказавшись в квартале, где громили дома иноверцев, разгоняли заводил и самых буйных участников беспорядков, тушили огонь, если вспыхивал пожар – да на том всё и заканчивалось. Вот если случалось, что пострадал правоверный, тогда виновника судили. Но большинству до иноверцев не было дела. - Вас никто не тронет, Исаак-эфенди, - пообещал Заганос. – Оставайтесь здесь, евнух найдет вам чистую одежду, а я дам вам успокаивающего настоя. Заснете, а утро вечера мудренее, назавтра видно будет. В покои для заразных больных никто, кроме лекарей, заглядывать не будет. Дрожащей рукой еврей достал из-за пазухи золотую цепочку. - Вот, возьмите, бейэфенди! - Не нужно. Это мой долг, помогать людям в беде, - уверенно ответил Заганос. - Нет-нет-нет, даже долг и милосердие имеют свою цену! – глаза еврея хитро заблестели. – Не отказывайтесь, бейэфенди. Вы сделали добро человеку, человек отблагодарит вас, на том мир держится. А от красивых безделушек не отказываются, нужно же прийти к жене или танцовщице не с пустыми руками. Ничего не ответив, Заганос пошел за настойкой. На душе было неспокойно. Больше всего он опасался, что в квартале, где напали на иноверцев, могут оказаться парни из его орты. А если Батуру пришло в голову потащить в самое пекло молодняк, «настоящую жизнь показать», как он говорит? Хоть кроме беглеца-еврея в ту ночь в дверь больницы никто не постучался, до самого рассвета Заганос не сомкнул глаз. Навел порядок в своей каморке, хоть в том особой необходимости и не было. Перебирал свои рукописи, делал заметки, но руки опускались. Кому это нужно? Что изменит этот незаметный, медленный труд в мире, где никому нет покоя, где так страдают люди? На миг он вспомнил Махмуда, но и мысли о красивом юноше, так похожем на Демира, спокойствия не принесли, только еще больше ранили. Что такое мимолетная встреча в жизни, в которой ничего не меняется и, скорее всего, не изменится! Сын богача, прославленного командира, никогда не снизойдет до простого лекаря. С этим остается просто смириться и идти своей дорогой. «Хорош из меня лекарь, другим помогаю, а себе помочь не могу!», - подумал Заганос, меряя шагами комнату. Снова и снова перебирал в памяти, кто из товарищей по орте нынче ночью в карауле, а кто в казарме или у себя дома. Хоть бы никто не пострадал! * Заганос должен был прийти в орту вечером следующего дня, но явился уже к полудню, настолько неизвестность угнетала его. Из-за ворот он слышал злые голоса и проклятия на разных языках, а стоило ему войти во двор, навстречу ему поспешил Аслан и потянул за руку: - Ты вовремя явился, птичка-невеличка, иди сюда! Тут дело такое… мы все-таки будем переворачивать котел и бунтовать… - Аслан!.. – Заганос остановился на месте, разглядывая товарищей так, будто увидел их впервые. Через время он начал различать в едином шуме и гуле отдельные выкрики. - Нас ни во что не ставят, с землей равняют! – вопил Камиль. – Разве можно это терпеть?! Да плевать, если нас казнят, плевать и всё… лучше сдохнуть, чем терпеть такую жизнь! - Будем требовать другого ода-баши! Хватит терпеть! – Батур ударил кулаком по скамье. – Как этот выродок посмел?! Ему б только свои карманы набить. Он моему слову не поверил! А сколько лет я служу… когда я своим солгал?! - Никогда! – тут же хором заревели все янычары. - Что случилось? – спросил Заганос. – Почему все хотят выступить против Мусы-бея? Его услышали не сразу. Наконец, когда все немного выдохлись, Коркут хрипло сказал: - Хасана убили вчера, когда мы разгоняли погром. Гяуры глушили евреев, заваруха была знатная, лупили уже всех, и евреев, и правоверных… Хасана какой-то франк лупанул секирой по голове. Быстро всё случилось. Был Хасан, хрясь, и нет Хасана. А тут, оказывается, он давно к одной бабе ходил, у нее и сын есть. Батур говорит, мальчонка вылитый отец. А Муса-бей сказал, раз та баба не жена и вообще только Батур о ней знал, все пожитки Хасана нужно в общий котел отдать. -Ха, в общий! – оскалился Камиль. – Себе заберет. У Хасана-то золотишко было кой-какое. Не богатства царя Соломона, но и то ребенку на кусок хлеба да одежку хватило бы. Заганос так и застыл, не слыша того, что дальше рассказывали Камиль и Коркут о несчастной женщине и подлости ода-баши. Просто не верилось. Не то чтобы он считал Хасана другом, но этот человек казался ему незыблемой глыбой, чем-то вечным, таким же, как камни казарменных стен. И вдруг такая быстрая, нелепая смерть.