Хроники дракона из пентхауса. Книга первая. Чародейка

      Таня как зачарованная смотрела на аккуратные колечки дыма, выдыхаемые неторопливо раскурившей тонкую сигарету в мундштуке тётушкой Флорой.       Выплывая из картинно очерченных алых губ, они, подрагивая в ночном воздухе, медленно поднимались вверх, не рассеиваясь, но чудным образом накапливаясь и… меняя пустую залу замка.       Вот колечко проплыло мимо беломраморной колонны – и гладкий камень сразу потускнел, источенный столетиями ветров.       Продрейфовало, зацепившись за золото роскошной люстры – и от позолоты остался лишь почерневший, изъеденный червоточинами ржавчины остов-скелет.       Дым плыл, и в этой сладковатой дымке с глаз смотрящего словно спадала пелена, преображавшая реальность согласно коварной задумке чьего-то злого гения.       Вместо яркого света и праздничных красок – серость и сырость осеннего предрассветного сумрака.       Вместо сказочного дворца – лишь древние, покинутые, увитые зарослями ядовитого плюща руины.       — И осталась пустота! – голос феи, устроившейся на истлевшем от времени, но всё ещё крепком стуле, – пожалуй, единственном уцелевшем предмете былой шикарной обстановки, – отвлёк Муху от мучительных попыток вновь собрать воедино расползающуюся, трещащую по швам картину разноцветного, не пугающего, а мультово-волшебного мира, к которой её сознание уже успело привыкнуть за прожитые здесь дни.       — Что… – собственный голос противно сипел, то ли сорванный громким пением, то ли от холода, да ещё и странный дым от тётушкиной сигареты лез в лёгкие, кружа голову и наполняя тело невозможной лёгкостью. – Что происходит?       — Происходит? В этих руинах уже давно ничего не происходит. Просто у тебя, милая, наконец-то открылись глаза. Точнее, это я дозволила им открыться.       Дышать становилось всё труднее, и Татьяна Сергеевна, до того, понуро склонив голову, покорно прошедшая за молчащей Флорой в бальную залу замка, помахала перед лицом рукой, пытаясь разогнать дым – будто это движение могло хоть как-то помочь в борьбе с происходящими вокруг странностями.       Голова закружилась больше прежнего, ноги предательски подкосились, а поддержать её (конечно, к приятному-то быстро привыкаешь!) в этот раз было решительно некому.       Муха рухнула на колени, задыхаясь и надрывно кашляя, не в силах снова подняться.       — Ну, нет, так не пойдёт, падать предо мной ниц пока рано! – холодные пальцы коснулись подбородка, острые ногти впились в кожу, потянув переводчицу вверх, неожиданно легко поднимая девушку над потрескавшимся мраморным полом.       Танюша ахнула, скосила глаза в сторону.       Раз!       И зелёный побег змеёй обвил ей правую руку.       Два!       И ещё один, вырвавшийся откуда-то из-за колонны, – левую.       Вот уже она, словно мотылёк или та самая муха, из последних сил задёргалась в живой паутине из непонятно за что ополчившихся на неё цепких и крепких лиан.       — Что…       — Происходит? – передразнила её Флора, кривя рот в безобразной усмешке, портящей её идеальное лицо. – Какая же ты, право, неинтересная, и что только в тебе мужчины находят!       Последняя реплика – это уже обращение не к неуспевающей одновременно кашлять и удивляться Татьяне Сергеевне, барахтающейся и бесполезно дрыгающей ногами, а к чему-то или кому-то, кто, как и Муха, завис в нескольких сантиметрах над покрытым трещинами камнем пола, прочно спелёнутое крепкими зелёными канатами.       Приступ кашля прошёл. Зато накатила волна дурноты, повернуться, пытаясь вырваться, стало совершенно невозможно.       Стараясь побороть тошноту и одновременно внезапно нахлынувшее, стойкое желание подремать стоя, Таня прищурилась, сморгнула выступившие после кашля на глаза слёзы.       Сфокусировавшись, присмотрелась, и, вздрогнув, узнала во втором пленнике так же, как и она сама, дико озирающегося по сторонам короля гномов.       Стебли толщиной с Танину руку, распиная Вардена между двух обломков колонн, держали того крепко. Под левым глазом Подгорного короля, теперь понятно, куда подевавшегося во время попытки дворцового переворота, красовался огромный цветастый кровоподтёк, а левую щёку украшала глубокая кровоточащая ссадина, которая, без отсутствия должного лечения, грозила преобразиться в шрам, по спорному утверждению украшающий любого мужчину (даже гномовьего королевского рода).       Правда, говорить об «украшениях» можно будет лишь в том случае, если королю удастся пережить эту страшную ночь! А шансы, как быстро смекала сбитая с толку, но с обострившейся в стрессовой ситуации чуйкой, переводчица, были мизерно мало.       Фея же, теперь не столько прекрасная, сколь ужасная своей идеальной холодной красотой, вынула из мундштука сигарету, рассыпавшуюся в пыль, лишь только выскользнув из её цепких пальцев.       Прошуршав чёрным бархатом платья мимо временно затихшей в своих силках Тани, Флора, игнорируя племянницу, приблизилась к Васе.       Молча понаблюдала за всё ещё не оставляющим попыток вырваться из пут королём, а когда тот замер, переводя дыхание, фея брезгливо махнула мундштуком в сторону Мухи и, размахнувшись, отвесила пленнику неожиданно звонкую в тишине ночи пощёчину.       — Я повторю свой вопрос: что ты в ней нашёл?       Гордый сын Белоснежки, дико вращая вылезающими из орбит глазами, зарычал в ответ и вновь рванулся, пытаясь освободиться.       Но путы лишь сильнее завернулись вокруг тела, выдавив из мощной груди болезненный стон.       — Король-король! А мы ведь так славно проводили время вместе! Тот пир, когда мы заключили перемирие: канун лета, воздух сладок и полнится обещаниями вечной любви и сладкой неги… Помнишь? Разве было тебе с кем-то ещё так хорошо, как со мной? Разве я не дала понять, что Зелёное королевство не прочь объединиться с Подгорным, а я – отдать тебе руку своей единственной дочери? Всё Затридевятьземелье было бы у наших ног – твоих и моих! Все бы трепетали, лишь только услышав наши с тобой имена! И что же? Ты, гном, ты, ничтожный бастард, предпочитаешь великой мне – кого, её?       Стиснув зубы, Подгорный король грозно взглянул в глаза игриво заскользившей острым ногтем по его щеке Флоре, по слогам процедив:       — Отпусти деву, отпусти меня, и я сохраню тебе жизнь, ты, ведьма!       Изобразив на лице вселенскую скорбь и, даже, театрально приложив руку к якобы разбитому сердцу, тётушка обиженно скривилась:       — Ведьма? Ведьма? Вот уж это – обидно, дорогой Варден, разве могла я ожидать от Вашего Величества таких браных слов? Да ещё и в моём доме? Но так и быть: памятуя обо всём, что было между нами, когда я с ней закончу, ты, король, сможешь забрать… то, что от девы… останется.       Кровь застыла в жилах внимательно слушающей интереснейшие откровения Мухи, причём не столько от самих слов, сколько от интонации, с которой они были произнесены.       Зато страх, больно укусивший где-то под ложечкой, подействовал получше оплеухи, частично отрезвляя и хоть немного, но разгоняя дурман в голове.       «Кажется, я тут сильно загостилась!» – рассудила переводчица и заработала плечами, активно пытаясь по меньшей мере провернуть трюк Гудини и выскользнуть из удерживающих её пут.       Но в качестве ответной реакции на такие её действия на ближайших к лицу чародейки стеблях распустились миниатюрные белые цветы, напоминающие лилии, выпустившие прямо в тут же зачесавшийся нос облачко одурманивающей, кружащей голову и меняющей местами пол и потолок пыльцы.       Вся абсурдная картина вдруг начала казаться Татьяне Сергеевне на редкость забавной. Остро захотелось чихать и спать, причём желательно одновременно.       «Фокус не удался, факир был пьян!» – пронеслось в голове не освободившейся и не ускользнувшей прочь, а только глупо улыбающейся и обвисшей в путах переводчицы.       Вслух же, подхихикивая, Таня выдала (вопрос этот касался как всей ситуации, в общем, так и забористой пыльцы, в частности), ещё и оглушительно чихнув в конце, за неимением возможности прикрыть рот рукой, забрызгав соплями всё вокруг:       — Что за… гадость?       Бледное, перекошенное злобой лицо Флоры, в мгновение ока подскочившей к ней, поплыло перед слезящимися (в этот раз от истерического смеха) глазами.       — О, дорогая племянница, прошу, не оскорбляй моих друзей: они ещё совсем зелёные и очень обидчивые!       Словно в подтверждение этих слов обвивавший левую кисть Мухи толстый стебель сжался, свернулся в тугое кольцо, сдавливая, круша и… ломая.       Хруст, раздавшийся внутри Танюши, хоть и был еле различим для присутствующих, показался ей, мгновенно ощутившей острый приступ отрезвляющей боли, воистину оглушительным.       Взвыв от дикой боли, чародейка инстинктивно попыталась прижать повреждённое гадким растением запястье, словно расшалившегося и ушибшегося ребёнка, к своей груди.       Но так как руки, ноги, да и вообще всё тело было опутано мерзкими злопамятными лианами, чародейке только и осталось, что жалобно скулить, замерев в неудобной позе и стараясь не двигаться, чтобы ещё больше не травмировать руку.       А в таком положении, как оказалось, ещё можно было давиться собственными слезами и сдерживаемыми, теперь уже от самого настоящего ужаса перед феей-маньячкой, стонами.       «Она – су-мас-шед-шая! Но она – моя! Ша-ла-ла-ла-а!» – речитативом надоедливой песни забилось в мечущемся в попытках найти какое-нибудь решение мозге.       Что делать? Куда бежать? Как?       — Остановись! – строго велел внезапно раздавшийся в наступившей тишине знакомый голос.       Садистская улыбка медленно сползла с перекошенного злобой лица феи.       Не оборачиваясь, видимо, от нежелания пропустить ни одной слезинки, вытекающей из глаз бедной Татьяны, Флора постаралась собрать лицо в милое и привычное выражение. Получилось не очень – маниакальную радость от причинения боли другому существу из глаз никуда не делась.       Зато голос у феи стал почти прежним, сахарно-рафинадным.       Обиженно, словно малое дитя, у которого отбирают игрушку, Флора кинула куда-то за спину – кому-то невидимому чародейке, до поры – до времени скрывавшемуся в сгустке сумрака:       — Ты обещал мне не вмешиваться!       — А ты обещала, что она не будет мучиться, – спокойствие кубиками льда позвякивало в речи дракона, ступившего в свет поблекших, как и всё в этой несказочной сказке, двух полных лун, пробивающийся сквозь дыры в полуразрушенной замковой крыше.       Муха вытянула шею, пытаясь перехватить его взгляд, пытаясь просчитать, понять, наконец, сулило ли неожиданное появление пропавшего с балкона Вени желанное освобождение и облегчение боли, или же, или...       Но принц не смотрел на зарёванную, корчащую лицо от боли Таню.       Не глядел хмурящийся дракон и на Вардена, вновь с ожесточением задёргавшегося в своём коконе.       Всё его внимание, весь блеск жёлтых глаз были направлены лишь на Флору – и, нужно признать, это ранило больнее покалеченной руки.       Ну, ладно, не будем преувеличивать, не больнее. Но почти так же сильно.       — Она и не будет! Не будет жить – не будет мучиться!       Капризный женский тон лишь секунду назад готовой задушить, разорвать, убить всех и вся живое феи, сейчас лишь обиженно поджавшей безупречно накрашенные губы; безразличие и отрешённая сдержанность ничуть не удивлённого творящимся беззаконием принца…       Ненависть – это, безусловно, слишком сильное чувство, которое может родить только не затуманенное наркотическим угаром сознание. Но в тот момент, когда Вигге Ербджениус Ненне Якобус заключил жеманно улыбающуюся Флору в крепкие мужские объятия и припал к её приоткрывшимся в ответ губам в страстном поцелуе, Татьяна Сергеевна остро ощутила, что именно ненависть, и ни что иное, поднимает свою плоскую змеиную голову где-то в её груди.       — Что поделать, принц умеет уговаривать, не так ли? – разорвав поцелуй и игриво оттолкнув от себя дракона, замершего в сторонке в излюбленной позе бесстрастной каменной статуи, тётушка хищно улыбнулась прищурившейся, сжавшей кулаки Мухе. – Хотя, откуда тебе, жалкой и ничтожной, знать, что он умеет!       — Не знаю – и прекрасно! – огрызнулась Таня, в которой ненависть нарастала всё с большей силой, а боль в запястье заставляла слёзы литься из глаз, словно воду – из приоткрытого кем-то забывчивым крана.       — О, девочка моя, милая, сахарно-мармеладная моя, не плачь! – Флора всплеснула белыми руками, весьма убедительно сыграв сочувствие – эх, Немировича-Данченко на неё нет!       «Да она совсем ку-ку!» – подумала Танюша, глядя на гротескные преломления тонкой тётушкиной фигуры – мечту Станиславского.       А тётя, между тем, продолжила, сюсюкая и сверкая сумасшедшими глазами – пылающими углями безумия и маниакальной идеи:       — Хочешь, детонька, я расскажу тебе сказку? Правда, к сожалению, тебе наверняка не понравится её конец, но сказки ведь не выбирают! Это сказки выбирают нас, и никто не знает, к добру ли этот выбор или же наоборот. Уверена, в твоём случае чаще случается последнее, правда же, милая?       Итак…