Хроники дракона из пентхауса. Книга первая. Чародейка

      В художественных фильмах, подчиняясь навязанным извечным голливудом эстетическим правилам, такие моменты принято окрашивать чёрно-белым. Мол, флэшбэк-воспоминания, трагические моменты прошлого, помогающие раскрытию в настоящем характера главного героя – или не героя, а злодея, но всё равно характера… Да и мечущаяся по развалинам, бывшим когда-то роскошным замком, жемчужиной волшебного Зелёного королевства, фея Флора сейчас вполне подошла бы на роль одной из безумных героинь Хичкока.       Продемонстрировав пару-тройку эффектных изломанных поз и крупных планов с «наездом» на мечущие молнии глаза, тётя, наконец, остановилась, вздохнула и завела обещанный чародейке, притихшей в лиановых силках и грызущую губы от боли в руке, сказ:       — Жили-были в волшебной стране Затридевятьземелье три добрые феи. Носили одинаковые старомодные остроконечные шляпы, разливали по фиалам радость и смех, закупоривали в сосудах мечты и фантазии, иногда ссорились из-за булавок и лент – в общем, были настоящими сёстрами.       Старшая фея ведала травами да деревьями, средняя – живностью лесной и небесной, а младшая – ветром, солнцем и дождями.       Жили себе те феи, добро причиняя и младым принцессам в их делах принцессьих помогая. Пока, в один вовсе не прекрасный день, не появился на пороге их домика Амур, заглянувший за свежей порцией отвара страсти. Вот как бывает: пришёл-то за отваром, а забрал у фей младшую сестру – вместо сдачи, видимо!       Время шло, младшая сестра, соткав себе наряд из ослепительных зимних дней и блестящих на солнце снежинок, готовилась к свадьбе – вперёд старшей и средней, где ж это видано-то!       Но беда с ней, несчастной, приключилась. Раз, ушла сестра в лес, к Погодному холму, ворожить на вечерней росе, да и не вернулась обратно.       Разное потом говорили: одни – что она о плющ ядовитый палец обожгла, другие – что её сердце оборотни с поганого болота в Вороновом лесу сожрали.       Как же оплакивали феи свою младшую любимую сестрицу!       А как страдал её суженый!       Так плакал, так стенал, что средняя сестра, жалостливая ко всем живым тварям – четверолапым, крылатым и двуногим, – пожалела его, горем убитого, приголубила… и замуж вновь вперёд старшей сестры собираться стала!       Уж как старшая ни старалась, как наряды не подбирала…       Трусом и глупцом Амур тот оказался: всё о какой-то глупой влюблённости в младшую, да об истинной любви к средней сестрице песни пел!       Старшая сестра, правда, тоже петь умела: о ревности, об обидах, о подозрениях и страхах своих. Вот и пела. Пела прямо в сердце своей единственной оставшейся сестрицы, так по ночам по маленькому кусочку от её сердца и откусывая.       И ничего бы от сердца у той и вовсе не осталось, если бы проклятый Амур про то не дознался.       Звёзды сошлись на небосклоне, и сбежали Амур с Фауной в далёкое Зачертовье, которое вы, червяки безглазые, в волшебство не верящие, единственным миром упорно считаете.       А уж там у беглецов на свет появилась дочурка, да вся в родителей – и ликом, и характером…       Тут фея перевела дух, раскуривая новую сигарету. Пара колец дыма выплыла из её уже давно не казавшегося Мухе красивым рта, медленно скользнув через бреши в крыше замка вверх, к всё также безучастно взирающим с ночных небес лунам.       Флора же, помолчав и смакуя сигарету, рассчитанными движениями смахивая пепел, продолжила вспоминать, не глядя ни на чародейку, ни на принца с королём, молча внимавших её рассказу:       — И был бы у сказки счастливый конец, но разве счастливые концы сейчас интересны кому-то? То-то и оно, дорогая моя племянница!       Старшая сестра, оставив свою песню в сердце средней, пусть и бежавшей, как той казалось, далеко-далеко, выела сердце до краёв, сладкий кусочек за сладким кусочком.       А Амур – на то он и Амур, чтобы мотыльком над другими цветочками – более молодыми, более интересными – порхать… Фея всё говорила и говорила, кривляясь и ёрничая, уже не смотря больше в сторону, а с садистским выражением вглядываясь в упорно старавшуюся держать лицо пленницу.       Правда, усилия переводчицы совладать с собственными чувствами оказались напрасными. Горькие, обжигающие слёзы текли по щекам Тани. Внутри сначала разросся, грозя разорвать грудную клетку, а теперь сжимался до микроскопических размеров холодный комок – совсем как тогда, когда она, в бессилье и отчаянии кидаясь от одного врача к другому, наблюдала за тем, как её мама день за днём медленно, но неизменно угасает.       Вспомнилось, как та, постаревшая и словно выгоревшая изнутри, часами сидела у окна постоянно сменяемых съёмных квартир, лишь изредка вздыхая о чём-то и поглаживая листья той самой фиалки в маленьком горшке.       Нет, детство у маленькой Тани было прекрасным и книжно-правильным. С ней занимались, воспитывали и развивали, её любили, слушали и слышали, и отсутствия крепкой мужской руки, вроде как, и не особо-то ощущалось. Ну, нет у неё папы. Папа-космонавт. Да у половины знакомых детей их не было, а если и были, то такие, что лучше б вообще без них.       Правда, помнила Муха, всё детство они с мамой, как будто, бежали – от кого-то, отчего-то, бог его разберёт: квартир сменили десяток, садиков и школ на своём веку рано посерьёзневшая Татьяна Сергеевна повидала столько, что уже, кажется, и сама забыла, сколько именно. Да что говорить: своя квартира, та самая хрущоба на пятом, появилась у Танюши относительно недавно, после… ухода единственного близкого человека.       Последний год мама всё чаще вспоминала отца, виня себя… в чём? В его отсутствии? Наверное – Муха точно не знала, а разговаривать на тему несуществующего, никогда не виденного или просто позабытого, полумифического родителя мама упорно не желала, даже с ней-повзрослевшей и всё уже, казалось, понимающей.       Ничего Танину маму теперь не интересовало – даже коты и собаки, со всего района стекавшиеся, как паломники, к их подъезду в ожидании кусочка рыбы-мяса или просто доброго слова, запас которых у мамы никогда не истощался, перестали жалобно мяукать и скулить под окнами очередной чужой-казённой жилплощади.       Погрузившись в воспоминания, как в трясину, по самые уши, вновь переживая боль, сомнения и бессилие перед лицом самого страшного, единственно реального в её реальном мире врага – болезни, – Таня, не желая смотреть на фею, не желая больше видеть этот страшный сон (боженька, если ты есть, пусть уже он поскорее закончится!), закрыла глаза.       Так, собраться, снова вернуться в настоящий момент, грозивший страданиями не только моральными, но и физическими! И проснуться, проснуться, проснуться!       Помогла прийти в себя (не о таком пробуждении просила!) пощёчина, отвешенная «доброй» Флорой.       — Заруби себе на носу, племянница: я привыкла, чтобы меня очень внимательно слушали! Так что не смей отвлекаться!       Муха, собрав все оставшиеся и моральные, и физические силы, в ответ попыталась боднуть «тётушку» головой, но та лишь беззаботно рассмеялась, легко увернувшись от её нелепой попытки.       — Погоди, дорогуша, я ещё не закончила. Тебе ведь, должно быть, не терпится узнать, что же стало с дочкой слабенькой средней сестры и непостоянного Амура?       Громко шмыгнув и совладав, наконец, с чересчур эмоциональным лицом, Таня скривила губы, весьма правдоподобно изобразив вселенскую тоску.       — Продолжайте-продолжайте! Я всегда зеваю, когда мне о-очень интересно!       Но Флора, улыбнувшись-оскалившись алыми губами, лишь погрозила зарёванной чародейке тонким пальчиком: мол, меня ты так просто не проведёшь, интересно тебе, ой как интересно, просто не признаёшься, хитрюга!       — Так вот: росла себе девчушка, бед не знала. Только за что не возьмётся – сплошное разочарование. Учёба не радовала, карьера не делалась, личная жизнь – ах, да то и жизнью-то назвать язык не поворачивается! И не глупа, вроде бы, и кровь любвеобильного Амура по венам течёт. Но у редких подруг уже давно мужья-дети, а у неё – сплошные неудачи.       Ты, милая, никогда не задумывалась, почему ж так, а не иначе? Наверное, даже, как у вас – людей – это модно сейчас, к психологу обращалась, да? А та уж тебе, как водится, подробно разъяснила, что причина, конечно, в распавшемся браке родителей и ретроградном Меркурии.       Тут Флора понимающе, вроде как даже с сочувствием, закивала, увидев, как дёрнулся подбородок Мухи, действительно ходившей каждую неделю по пятницам к Августине Карловне, буднично вещавшей, что нужно «закрыть гештальт» переноса образа неудавшейся семейной жизни мамы и папы на себя и «начать строить дом любви с кирпичика доверия» к миру мужчин и, самое главное, женщин, своё место в этом мире (это которое у плиты на кухне) осознающих.       — Психолог твой, может, свой хлеб и недаром ест, но мы-то с тобой знаем, в чём дело: старшая сестра, отведавшая сердец двух младших, такие чудодейственные омолаживающие свойства в них обнаружила, что не смогла отказать себе в удовольствии и твоим сердечком полукровным полакомиться. Тут кусочек, там – ещё один… Благо, матушка тебе сестринскую песню с кровью и молоком своим по наследству передала!       Конечно, вкус оказался не совсем тот, с лёгкими нотками горечи и тоски, послевкусием разочарования, за это спасибо папаше-Амуру, но вполне, надо сказать, подойдёт, даже на деликатес потянет!       Слёзы опять подкатили к горлу. Она-то, задавленная проблемами и несчастьями, как из рога изобилия на голову сыплющимися, чего только не передумала, кучу комплексов нажить успела…       А тут, оказывается, во всех бедах вполне конкретная неудовлетворённая магическая тварюга виновата!       Но радовать садистку-тётю никак не хотелось, поэтому Таня фыркнула, нахально заявив:       — Типичная речь злыдня!       — Что-о-о? – лицо Флоры, ждавшей от истязаемой переводчицы несколько иной реакции, вытянулось, а тонкие брови поползли вверх в банальном недоумении.       — Я говорю, в кино всегда так: главнюк, то есть главный гов… пусть будет «злодей», болтает, а положительный герой, в доверие к злодею, уже считающему себя победителем, втёршийся, в этот самый момент пилит сук, на котором тот сидит, болтая языком и ножками! – пояснила Муха, скорее почувствовавшая, чем увидевшая едва уловимое движение (ура! вот и кавалерия!).       Всполох яркого пламени и слова всё ещё улыбающейся тёти пришлись на один и тот же миг, растянувшейся в сознании отчаянно закричавшей и рванувшейся Тани до размеров вечности:       — Просто ты…