***
Первое, что она поняла, когда окончательно пришла в себя, это то, что головная боль полностью исчезла. Многолетняя мигрень то усиливалась, то уходила на короткий промежуток встреч с Сайлагх, но никогда не покидала её полностью. Еве дышалось хорошо и спокойно, она чувствовала себя лучше, чем когда-либо. Больше в её теле ничего не болело. Втянув в грудь побольше свежего воздуха и выдохнув, она огляделась вокруг, ощущая приятную слабость в теле, и в конце концов остановила взгляд на лице, которое нависало над ней. Сонливость как рукой сняло. Отец смотрел на неё широко распахнутыми и воспаленными глазами, словно всё никак не мог поверить увиденному, и столько эмоций было в его взгляде, что это казалось почти нереальным. Он впервые был так близко, и она смогла рассмотреть каждую складочку и неровности шрамов. Его лицо было грязным и мокрым, и Ева смутилась от осознания того, что он плакал. Воспоминания о прошлом хлынули в голову охлаждающим потоком, и она вспомнила всё, что было до потери сознания. Сердце зашлось в беспокойном ритме. Элайджа тем временем открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Пальцы его дрогнули, и Ева с почти полным отсутствием тревоги поняла, что он удерживает её на руках. В любой другой момент её бы это напугало до леденящего ужаса, но впервые в жизни она смотрела в его лицо и чувствовала себя умиротворенно. Ева больше не боялась за свою жизнь, находясь к нему так близко. Она знала, что он мог бы убить кого угодно, но не её. Элайджа, который разглядывал её также внимательно, словно прочел те мысли, что возникли у неё в голове. Это явно придало ему какой-то уверенности, после чего он тихо сказал: — Даже у Смерти не хватило терпения забрать тебя. Вот ублюдок. Ева опустила ресницы почти с негодованием, но всё же не могла сдержать горького смешка. Со стороны отца эта фраза звучала просто по-свински, но он вдруг так сильно стал напоминать семнадцатилетнего себя, что Ева как нельзя кстати ощутила, как в носу что-то покалывает. — Твоими молитвами, папочка. Рот Евы искривила болезненная усмешка, но слез в глазах не было. Она вновь подняла ресницы, без стеснения разглядывая лицо отца, но на нём не было никакого намёка на привычную ярость. С тех пор, когда они виделись в последний раз, он сильно постарел — пелена горечи пролегла на нём новыми шрамами. Судьба дала ей второй шанс на то, чтобы начать жизнь с чистого листа — в этом у Евы не было никаких сомнений. И меньше всего на свете ей хотелось бы, чтобы эта новая глава начиналась со старых сожалений. В последнюю встречу он чуть было не откусил ей ухо. Он наговорил столько всего, что назад пути уже просто не могло быть. Однако в тот миг, когда Ева очнулась у него в руках и посмотрела на это угрюмое, но ясное выражение лица, что-то в ней дрогнуло. Со всей точностью происходящего она осознала, что все её усилия были не впустую — ноты той музыки, которую ей удалось сочинить, впервые достигли ушей её отца. За всеми слоями боли, помешательства и злобы на мир всё ещё скрывался тот семнадцатилетний Джи, и об этом Ева не могла даже мечтать. Лучшего момента ей было уже не сыскать. — Прости меня, — пробормотала она, устало опуская ресницы. — Я была слишком ослеплена гордыней, и не захотела разглядеть в семнадцатилетнем тебе… тебя. Это я ворвалась в твою жизнь и, не подумав о последствиях, превратила её в Ад. Элайджа долго разглядывал её своим болезненным взглядом. Ева вдруг заметила, что он смотрит на то самое ухо, которое сохранило дугообразный шрам от его зубов. По его лицу было сложно понять, о чем он думает, но неожиданно тот произнес: — Что было раньше — птица или яйцо? Вопрос был таким непредвиденным, что застал Еву врасплох. — Я не знаю, — честно ответила она спустя недолгую паузу. — И я, — тихо сказал Элайджа. — Знаю только, что всё это бессмысленно, потому что это теперь былое. Этого уже не изменить. Он стиснул пальцы на её плече. — Я не сделал ничего, чтобы исправить свои ошибки. Но глядя на тебя сейчас, я ощущаю странную благодарность тем, кто помог вырасти тебе такой. Они справились с этим гораздо лучше. Ева зажмурилась, с эхом далекой боли вспоминая бабушку, Сириуса, и всех тех людей, которые коснулись её своими душами. Как никогда раньше ей хотелось бы, чтобы они были живы и могли услышать его слова. — Ты будешь жить, — тихо добавил Элайджа. — И твоя жизнь будет другой. Из-за этого мне спокойно. Ева смогла выдавить из себя слабую улыбку. — Спасибо, отец. Некоторое время они молчали, явно наслаждаясь этим мигом достигнутого взаимопонимания, но в душе Ева чувствовала, что это далеко не всё. Она видела по глазам отца, что было что-то ещё, что не давало ему покоя, и оказалась в этом права. — Иизакки и Редсеб убили её, — тихо сказал он. Его голос предательски дрогнул на последнем имени, однако он держался даже слишком хорошо для привычного себя. Ева вздохнула. Не было уже никакого смысла пытаться это скрыть. — Да. Элайджа коротко кивнул. — Почему ты мне ничего не сказала? — Потому что не хотела лишать тебя тех единственных людей, к кому ты был по-настоящему привязан, — ответила Ева. — Я думала о том, что тебя это уничтожит окончательно. Как и… Редсеба. Элайджа снова кивнул. Было снова совершенно неясно, что творилось в его голове, и Еве оставалось покориться сложившимся обстоятельствам. — Иизакки убил глава клана Кавагучи, — тихо продолжил Элайджа. — Он сказал, что убийство сына не принесёт мне покоя. И я не смог ни помешать ему, ни самому закончить начатое. Ева выдавила неловкий кивок. Почему-то она хорошо представила суровое лицо благородного воина с короткой бородкой, который мог бы сказать нечто подобное, и от этого внутри что-то затеплилось. — Но не Иизакки всё это придумал, — сказал Элайджа, чуть мотнув головой. — Он не был на это способен. Это был Редсеб. Всегда Редсеб. Ева со странной грустью услышала, как его голос снова дрогнул. Каким бы Элайджа монстром не был, Ева всегда чувствовала ту глубокую привязанность её отца к старшему из близнецов. Между ними была незримая связь, и только они по-настоящему могли называть друг друга отцом и сыном, что бы там не происходило. А потому ей было страшно представить ту муку, которую он испытал, узнав правду о смерти Иннанель. — Да, — спустя недолгую паузу сказала Ева. — Это правда. — Значит, я должен его убить. Говоря это, Элайджа смотрел на неё с таким глухим отчаянием в глазах, что не оставалось никаких сомнений в его истинных намерениях. Это заставило Еву окончательно успокоиться. Он хочет, чтобы она его остановила. Он признал в ней ту силу, что однажды уже заставила его передумать. — Но ведь, как и говорил господин Торанага, убийство сына не принесёт тебе покоя, — сказала Ева. — Всё будет бессмысленно, если ты сделаешь это. — Вся моя жизнь будет бессмысленной, если я не сделаю это, — тихо сказал Элайджа. — Я слишком многих уже убил, чтобы остановиться сейчас. — Тем сильнее окажется твоё милосердие, если ты остановишься в последний момент, — добавила Ева. — Я хочу, чтобы ты попытался его простить. Насколько бы чудовищным не был его поступок. — Он убил Иннанель, — повторил Элайджа таким тоном, чтобы Ева сполна могла прочувствовать всю тяжесть этого поступка. — Это был единственный человек, который мог остановить меня от этого саморазрушения. Она могла спасти и тебя от всей этой участи, потому что всегда была сильнее меня. Её убийством он вынес приговор. — Не вынес, — тихо пробормотала Ева. — Потому что, в конце концов, именно благодаря ему мы оба сейчас находимся здесь. Элайджа молчал, и Ева поняла, что не убедила его. — Я ни в чью искренность так не верю, как в искренность Редсеба, — сказала она. — Он тебя так любит, что готов умереть — лишь бы только исправить то, что сделал когда-то. Элайджа молчал некоторое время, хмуро разглядывая что-то внизу, после чего, наконец, поднял взгляд. — Он заключил со мной Непреложный обет в обмен на помощь, — тихо сказал он. — Он готов умереть ради того, чтобы ты осталась жива. Ни по какой-либо другой причине. Ева выдохнула, опуская ресницы. В голове вспыхнул дымящийся силуэт в нескольких метрах от неё, и этот образ так больно впился в подкорку сознания, что внутренности покрывались ледяным инеем. Слишком сильно ужасала мысль о том, что могучий и непобедимый Редсеб действительно мог умереть. Но… — Он умрет, — тихо сказала Ева с легкой дрожью в голосе. — Так или иначе. Он слишком многих встретил по пути сюда. Возможно он уже... Ева была не в силах договорить, а Элайджа без труда почувствовал, что означала эта заминка. Он нахмурился, и по его лицу пробежала какая-то мысль, но что-то останавливало его от того, чтобы озвучить это вслух. Ева морально приготовилась к этому вопросу задолго до того, как отец его озвучил: — Ты его любишь? Эти слова резали ему горло, но это не сравнится с тем, что чувствовала сама Ева. Сказать это вслух было гораздо труднее, чем признать это самой себе. — Не проси меня говорить об этом, — тихо пробормотала она, впервые обрывая зрительный контакт. — Я сама себя не понимаю, когда дело касается него. Элайджа сделал для себя какой-то вывод, после чего сказал: — Хорошо. А того рыжего Уизли? А это было очень легко, и даже слишком. — Абсолютно, — ответила Ева, взглянув на него. — Полностью. Было заметно, что ответ Элайджу не до конца удовлетворил, но впервые за долгое время она хотела быть собой перед ним. Настолько, насколько это было возможно. Он отвел взгляд и с силой стиснул челюсти. Было видно, что мысли и многолетнее стремление к разрушению всего вокруг его буквально разрывали изнутри, но Элайджа крепился со всех сил. Ева наблюдала за ним, думая только о том, что сделала всё, что в её силах, но даже этого может быть недостаточно для такого сломленного человека, как её отец. — Я не стану убивать Редсеба, — тихо сказал он спустя чудовищно долгую паузу. И эти слова дались ему с таким невероятным трудом, что Ева не сразу поверила в услышанное. Но плодом воображения это тоже не было. — Спасибо, — просто ответила Ева, чувствуя колоссальное облегчение, которое, правда, продлилось не так долго. — Но что, согласно вашему Непреложному обету, за это решение станет с тобой? Взгляд Элайджи впервые стал ничего не выражающим. — Ничего, — ответил тот, и Ева так и не смогла понять, был ли он искренним. — Это решение всегда оставалось за мной. Она продолжала внимательно вглядываться в черты его лица, но ответ на её вопрос так и остался неясным. Ей предстояло поверить ему на слово. — Я хочу уйти, — сказал он. — Вернусь на пустырь у Хэмпшира. Хочу вновь услышать ту музыку. Ева слабо улыбнулась. — Это приятно. Что скажешь о моей технике на этот раз? — Мало что изменилось с тех пор, — ответил Элайджа. — Но мне понравилось. Улыбка всё никак не могла сойти с её лица. Она вполне готова была поверить, что всё это был её дурацкий Рай, в который она попала после смерти от ритуала, но даже это её бы устроило. Однако идиллию прервал странный шорох откуда-то справа, и свободный кусочек неба закрыло второе лицо, которое никак не могло бы появиться в её Раю. Улыбка на лице у Евы ослабла. — Как ты себя чувствуешь? — тихо спросила Одри. Ева молча разглядывала её лицо, вспоминая последние минуты, что они провели рядом. За долгие месяцы путешествий она успела свыкнуться с мыслью, что её жизнь завершится из-за паршивого ритуала, и Ева хорошо видела, как Одри решается на это. До самого последнего вздоха она видела эти метания, и теперь она думала о том, что же произошло на самом деле. Ответов не было. — Нормально, — медленно ответила Ева, продолжая вглядываться в лицо женщины. — Всё так и должно было быть? Одри слабо улыбнулась, но улыбка получилась какой-то вымученной. Ева вновь не могла поверить в её искренность, однако что-то в её лице изменилось. — Да, — ответила Одри. — Так и должно быть. Ева заметила хмурый взгляд, которым отец смотрел в лицо подруги. Ева почувствовала себя так, словно эти двое знают о чем-то, чего не знает она, но в кои-то веки ей было плевать. Солнце окончательно поднялось, и вокруг стало совсем светло. Было тихо и спокойно, словно сражение, которое проходило здесь всего каких-то полчаса назад, было каким-то кошмарным сном. — Можешь подняться? Ева скосила взгляд вниз, словно безмолвно задавая этот вопрос своим ногам. В ответ мышцы напряглись, сбрасывая с себя сонливость и приятную негу, а пальцы ног в кедах сжались. Мышцы отдавались ноющей болью, но её Ева принимала с благодарностью. Она всё ещё жива, и эта боль явно означала «да». Она всегда может подняться, если захочет. Выдохнув, Ева уверенно потянулась к коленям, удерживаемая с обеих сторон отцом и Одри. Она крепко сжимала их ладони, и даже когда окончательно встала на дрожащие ноги, рукопожатие не распалось окончательно. Ева взглянула на отца. Он смотрел на неё в ответ спокойным и скорбным взглядом человека, который нашёл подобие смирения. Болезненность его облика никуда не ушла, потому что единственная их беседа не могла превратить этого человека в кого-то другого. Элайджа Хейг навсегда останется сломленным и нестабильным мужчиной, который будет вглядываться в глаза людей в поисках давно ушедших образов, и вряд ли у них, как у отца и дочери есть какое-то будущее. И всё же этот момент взаимопонимания был чудовищно важен. Настолько, что Ева не могла перестать вглядываться в исчерченное шрамами лицо своими уставшими и беззлобными глазами. — Я не могла и мечтать о том дне, когда мы смогли бы по-настоящему услышать друг друга, — тихо сказала она, нерешительно сжимая его ладонь. Безжизненный взгляд Элайджи вдруг потеплел, и хоть его лицо по-прежнему напоминало неживую маску, что-то в нём явно смягчилось. Она запомнит это лицо на всю жизнь. — Мне жаль, что я не смог дать тебе более светлой мечты.***
Сжав пальцами край рукава, Одри осторожно вытащила ниточку пряжи из порванного чёрного свитера. Шмыгнув носом, она повязала её на веточку ракитника и, не выпуская из дрожащих пальцев, низко склонила голову. Элайджа наблюдал за ней неподалеку, но её лица не видел. В этом действии было какое-то непонятное ему значение, однако он чувствовал, что в этот миг должен был оставить её одну. Было что-то горькое и трогательное в этом ритуале. Она снова увязалась за ним, как всегда любила это делать, но больше у Элайджи не было ни сил, ни желания её прогонять. Он с тоской и удивлением почувствовал, что готов впустить её в свое одинокое общество впервые за очень долгие годы. А сейчас он готов был ждать хоть целую вечность, пока она закончит свою прощальную мольбу и присоединится к нему. В конце концов это произошло. Подняв голову, она небрежно утерла лицо рукавом, после чего осторожно пожала веточку ракитника, словно маленькую ручку. Под мягкими солнечными лучами жёлтые цветочки успели распуститься в красивый и богатый куст. Одри отвернулась от него, поднимая тяжёлый взгляд на Элайджу. Тот предпочёл промолчать, продолжая исподтишка рассматривать её лицо. По её лицу было ясно, что она готова идти дальше. Когда Элайджа молча направился в путь, Одри поравнялась с ним, ничего не говоря и не задавая никаких вопросов. Они углубились во всё ещё темный Запретный лес, навсегда оставив окрестности Хогвартса, и поклялись больше не оглядываться назад.***
— Когда ты поняла, что моё видение в семнадцать означало то, что кто-то другой проходит это... испытание? — Я поняла это с самого начала, — ответила Одри. — Но не имела права об этом говорить, потому что могла испортить временную петлю. — И ты знала, что Ева — моя дочь? — Нет. Я узнала это гораздо позже тебя. — И всё это связано с этой Сайлагх, о которой всё это время ты даже слова не хотела говорить? — Да. Именно с ней. Элайджа умолк, пытаясь переварить услышанное. Одри только что закончила рассказ о том, что именно означал его сон в семнадцать и почему Ева вообще в нём появилась. Но вопросов стало только больше. Утренняя дымка сквозила среди высоких стволов дерева, красиво рассеивая редкие солнечные лучи, но Элайджа не чувствовал привычного в такие моменты умиротворения. Ему хотелось как можно скорее выбраться из магического поля, чтобы суметь трансгрессировать, однако рассказ Одри просто не мог ждать другого момента. Слишком долго он ждал, прежде чем узнать последнюю истину, незнание которой теперь отзывалось в нём тревогой. — Почему ты всё это мне рассказываешь именно сейчас? — задал Элайджа давно мучавший его вопрос. — В школьные годы ты с Айзексом вечно шепталась по углам — из тебя слова нельзя было вытащить. Месяцы вытравили искусственную улыбку Одри, превратив её в пустующий сосуд прежней себя, и Элайджа не мог отделаться от ощущения, что в эту ночь произошло что-то помимо смерти Айзекса и чудесного спасения Евы. — На это есть причины, — ответила она безжизненным голосом. — Первая — я никогда не вернусь к Сайлагх, потому что осознанно помешала исполниться её воле. Ну а вторая... Одри глубоко вздохнула, решаясь на что-то, после чего коротко взглянула на свои маленькие мозолистые ладони. — Я полностью отказалась от своей магической силы, — ответила она, сжимая тонкие пальцы. — Это часть платы за то, чтобы лишить Еву проклятия Арки Смерти. Больше её жизни ничего не угрожает. Элайджа не удержался и посмотрел на её лицо. Оно было измученным и постаревшим, словно ушедшая магическая сила забрала с собой и десяток лет. Он ожидал услышать нечто подобное, но правда всё равно не могла уместиться в сознании. Могущество Одри всегда было определяющим фактором в её жизни, и представить женщину без этого было невозможно. Но в то же время он как никто знал, как долго Одри мечтала избавиться от части этой силы. — Я одного всё ещё не понимаю, — в конце концов сказал он, опустив разговор о лишении Одри. — Что именно ей угрожало? Почему Сайлагх захотела её смерти? Зачем вам нужен был этот ритуал? Одри тяжело вздохнула. Было заметно, что говорить об этом ей было не менее сложно, но жалеть сейчас он её не был намерен. — В день сражения в Министерстве Сириус Блэк погиб, — Элайджа дернулся от упоминания ненавистного имени, — но Ева вмешалась в этот процесс. Её волосы тогда соприкоснулись с Аркой смерти, и она буквально вытащила тело Блэка из неё, тем самым и вмешавшись. Незначительный кусочек его души, отколовшись, проскользнул к ней. Слишком сильна была их эмоциональная привязанность друг к другу. Это не было крестражем, поскольку ни Сириус Блэк, ни Ева никогда не убивали, однако побочные эффекты были. И все они упали на неё. Эмоциональная привязанность Евы к Блэку была настолько сильной, что их души тесно переплелись. Началось отторжение. У неё появились мигрени, а магическая сила периодически вела себя неустойчиво. Если бы мы оставили всё как есть, то через некоторое время её бы разорвало изнутри от этого гниения. Элайджа долго молчал, размышляя над услышанным, прежде чем снова начать говорить. — Это звучит настолько... незначительно, — сказал он. — В рамках глобального мира. Я не понимаю, зачем кому-то, вроде Сайлагх было вмешиваться в нечто подобное. — Сайлагх вмешивается и в гораздо меньшие события этого мира, — ответила Одри. — У неё очень много учеников. Взять хотя бы Отдел невыразимцев, которые тесно связаны именно с ней. — Хорошо, — согласился Элайджа. — Так что конкретно Сайлагх хотела от тебя и Делмара? — Она приказала, чтобы мы вернули душу Евы в бесконечный поток энергии. Она бы переродилась заново и стала бы вновь нарождённой душой, которая затем ждала бы своего момента. Ритуал должен был очистить её душу от всего постороннего и отправить туда, где ей было место. Внутри всё похолодело от этих слов. — Так значит, — неожиданно догадался Элайджа, — Она так или иначе должна была сегодня умереть? — Да, — тихо сказала Одри. — Должна была. Элайджа снова посмотрел на женщину, но в этот раз его взгляд был иным. По каким-то неуловимым признакам он понял, что подобрался к чему-то важному. — Почему тогда она всё ещё жива? Одри чуть сжала плечи, словно на неё кто-то крикнул. А затем, глубоко вздохнув, сказала: — Потому что я полюбила эту девочку. Элайджа продолжал смотреть на неё, выискивая в что-то за её словами, а затем нахмурился. — Когда мне было пятнадцать, я увидела душу своей дочери. Я была уверена в этом, и с тех пор каждую секунду ждала встречи с ней. Я верила, что однажды это произойдет, но... я ошибалась. Я это только сегодня поняла, Джи. В тот день, двадцать три года назад, я держала в руках душу не своей дочери, а твоей. Это была Ева. Одри опустила руку на грудь, словно начинала задыхаться, но почти сразу выпрямилась. Элайдже внезапно показалось, что она резко постарела на несколько лет. — Почему ты так решила? — Я всегда это чувствовала, но не хотела этого замечать, — пробормотала Одри. — Я так сильно хотела своего ребенка, что не замечала ничего вокруг. Когда я впервые увидела Еву, у меня тогда мелькнула мысль... где-то на краешке сознания, что мы уже виделись. Я быстро пришла к выводу, что дело было в вашем сходстве. Она просто копия тебя в том возрасте. Но только сегодня я думаю, что окончательно поняла всю суть произошедшего. Одри посмотрела на Элайджу, и тот впервые за долгие годы не стал отводить взгляда. — Это мне нужно было сделать этот выбор, понимаешь? Повиноваться воле Сайлагх и отдать ей ту душу, или спасти ее и отдать взамен всё, что было мне дорого. Все свои силы, возможность иметь ребёнка вместе с любимым и даже... его самого. Элайджа молча смотрел на неё, после чего, нахмурившись, сказал: — Как ты можешь быть уверена в том, что всё так? Ты не можешь заглянуть в её грудную клетку и посмотреть, какого там цвета её душа. Ты не знаешь наверняка. Почему ты в этом так уверена? Одри склонила голову вбок. — Я просто чувствую так, Джи. Я в это верю. И эта вера всё, что осталось у меня сейчас. Элайджа фыркнул и отвёл подбородок в сторону, а Одри продолжала наблюдать за ним. — Это ведь не так невозможно для тебя, Джи. Мы все верим в то, что хотим верить, и ты не исключение. Тебе в самом деле так трудно понять, о чем я говорю? — Я всегда желал знать правду, — резко отозвался Элайджа. — И после всего произошедшего... В голове белоснежным вихрем пронеслись воспоминания, от которых он почти избавился когда-то в надежде сделать жизнь лучше. — Я больше не хочу жить во лжи. Даже с мыслью об этой вероятности. Лучше сдохнуть. Одри смотрела на него своими умными и выразительными глазами, в точности осознавая его истинное положение. — Я знаю, почему ты так думаешь. Но даже зная всю правду, мы навсегда останемся рабами своих убеждений. Разумом осознавая все обстоятельства, мы всегда будем хотеть смотреть на мир через собственную линзу чувств и желаний. И именно за эту слепую одержимость мы и будем платить самую высокую цену. Элайджа перевел на неё хмурый взгляд, и Одри выдавила из себя самую фальшивую улыбку из всех, кто он когда-либо видел. — Наши дети в том числе почти всегда становятся такой линзой. Мы хотим видеть их настоящих, но они всегда являются кем-то другим. Смириться с тем, кто они, и продолжать их любить несмотря ни на что... наверное, это и значит, быть родителем. Думаю, я поняла это только сегодня. Элайджа предпочёл промолчать на эти слова. Они углублялись всё дальше в лес, который был непривычно тихим. — Я всегда хотела у тебя узнать кое-что. Ты пообещаешь, что... — Тихо. Слух Элайджи был напряжен до предела. Он определённо слышал чьи-то шаги неподалеку. Треск сухой травы был очень близко. Мгновенно обнажив палочку, он бросил быстрый взгляд на Одри, то та беспомощно взглянула на него в ответ. Элайджа с неприятным скрежетом в груди вспомнил, что та лишилась всей своей невообразимой силы. — Пошли отсюда, — нервно процедил он, кивком указывая направление. — И тихо. Одри кивнула, и они ускорили свой шаг. Элайджа без конца напрягал слух, внутренне надеясь на то, что это были кентавры, ругару или же пришлый оборотень. Кто угодно, кроме волшебников. Одри вдруг наступила на сук, который оглушил окрестности леса громким хрустом, и Элайджа с остывающим нутром осознал, что это невозможно было бы проигнорировать. Остановившись, он направил на неё палочку, и лицо Одри исказилось испугом, однако желаемое заклинание лишь сделало её невидимой. Тело женщины медленно принимало на себя облик волшебного леса, и Одри метнула на него испуганный взгляд. Она всё поняла. — Убирайся и живи своей жизнью, — сухо бросил Элайджа, отворачиваясь. — Прощай, Дрю. — Но... Элайджа нетерпеливо махнул палочкой куда-то за спину, точно уверенный в том, что заклинание немоты сработало. И вовремя, потому что первые волки уже выбрались из леса ему навстречу. — Хейг? Лейстрейндж смотрел на него с недоверием, словно до конца не был уверен в том, что перед ним не призрак. Элайджа обвел взглядом его и другого Лейстрейнджа, мысленно не сомневаясь в том, что эти двое — не такие уж страшные противники. Оставалось надеяться, что Одри успеет выбраться из леса. — Похоже, сегодня мы избавимся от всех предателей нашего Повелителя, — прошипел Рабастан, расплываясь в неприятной ухмылке. Когда они одновременно метнули палочки в его сторону, Элайджа уже пустил заклинание в одного из них, без сожалений превращая противника в пустой сосуд без следа магической силы. Он так и не успел спросить у Одри, за что был наделён такой способностью. А ведь она наверняка знала ответ на этот вопрос. — Не думай об этом, Джи, — неожиданно желанный голос пронзил его разум. — Это уже не имеет значения. Просто делай то, что умеешь. Что-то белое мелькнуло в поле его зрения, и это промедление алой вспышкой пронзило его бок. Тело пронзило адской болью. Иннанель улыбнулась. Элайджа заприметил ещё одного волка, учуявшего запах чужой крови неподалеку. Стиснув зубы, он бросился за ствол могучего дуба как раз в тот момент, когда зелёная вспышка пронзила уже пустующее место. С ним происходило что-то странное, но он не мог дать этому четкого определения. И когда в его голове вновь зазвучал голос Иннанель, он почему-то уже знал, что именно она будет говорить. Это было так ожидаемо, что у него перехватило дыхание. — Как много выпил я коварных слез сирен, эссенции гнусней ключей подземных ада, — она говорила мягко, словно хотела его успокоить, — Причем отраду страх теснил, а страх отрада — и, с мыслью победить, опять сдавался в плен. Элайджа ощутил смесь тревоги и удовлетворения. Этот сонет он читал ей в тот день, когда в последний раз видел её живой во плоти. Для него не было ничего красивее этих строк. Но даже это теперь было неважным. Его разум разрывало на множество крохотных частей, но даже таким он был способен сражаться, словно яростный зверь. Элайджа думал только о том, чтобы Одри успела убраться как можно дальше. Потому что, если вдруг с ним что-то случится, все его заклинания уже перестанут действовать. Только это ему теперь было важно. — В какие, сердце, ты ввергалося напасти, Считая уж себя достигнувшим всего, Как яростно блестит луч взора моего В болезненной борьбе отчаянья и страсти… Последний Лейстрейдж мужского пола рухнул на землю и больше не двигался. Элайджа выдохнул густой пар, осознавая, что все его противники были повержены. Белый силуэт был совсем близко, и он как никогда остро чувствовал её приближение. Ему казалось, что она улыбается. Она всегда всё знала. И она, конечно же, увидела его появление даже раньше, чем сам Элайджа. — Похоже, ты в затруднительном положении, мой друг. Элайджа замер лишь на миг, а затем обернулся с безропотным смирением, глядя в глаза Тёмного Лорда без тени страха. Волан-де-Морт смотрел на него со смесью ярости и удовлетворения одновременно, поглаживая пальцами свою новую волшебную палочку. Что-то громко ухнуло вниз. — Ты был замечательным инструментом безумия в моих руках, Элайджа Хейг. Но, видимо, всё в мире когда-то приходит в негодность. Элайджа смотрел на Волан-де-Морта и впервые в жизни видел в нём не могущественного и устрашающего волшебника, а изувеченного и пугливого старика, который отчаянно бежал от смерти. Впервые он выглядел таким жалким, и это лишало его той внушительности, которую он привык видеть в нём раньше. Хейг направил палочку на того, кто подпитал своим влиянием все ненавистные ему черты. Элайджа чувствовал, что впервые за очень-очень долгое время его разрозненный рассудок был полностью под его собственным контролем. Он был чист и спокоен. Многолетний зуд его больше не мучил. Но похоже, больше он никогда не вернется на пустырь у Хэмпшира. — Врачующее зло, я вижу, что тобой хорошее ещё становится прекрасней, — её призрак был где-то у него за спиной. — И, сделавшись опять владыкой над душой, погасшая любовь становится всевластной. Ему показалось, что он чувствует её прикосновение. Она словно становилась всё более реальной и осязаемой, но на самом деле Элайджа знал — это просто он становится более несущественным. — И, пристыженный, вновь я возвращаюсь вспять, — пробормотал Элайджа, не закрывая глаза перед последней зеленой вспышкой. — Успевши больше злом добыть, чем потерять.