Принципиальный обмен

1977 На маленькой кухонке с выбеленными стенами и огромной печкой сидели двое: высокий, широкоплечий мужчина и не менее крупная, чуть полноватая женщина. Она читала письмо, беззвучно шевеля губами. Он уткнулся в тетрадь, исписанную цифрами. В тишине пищали котята, ютившиеся в коробке под лавкой, и кипела вода в чугунной кастрюле.       - Что-то неладное с ним творится, - отложив письмо, сделала вывод женщина. Внешне она выглядела спокойно, только светлые брови съехались к переносице.       - Что там опять? – пробормотал мужчина, не отвлекаясь от расчетов. – Эх, плуты! Опять куда-то зерно пропало…       - Вещи странные пишет.       - А я давно говорил, чтоб не мучила ты его этими письмами. К чему вообще парню учить английский, когда все вокруг немецкий учат?       - А к тому, Костя, что надо! - взвилась женщина. - Наш сын должен хоть каким-то языком владеть, кроме русского…       - Вот и учи его немецкому.       - Двадцать лет учу детей немецкому. Уж тошно! – с громким хлопком женщина опустила руку на стол.       - Поистери мне еще тут, Любка! – голос мужчины звучал по-командному громко и гулко. – Что он там тебе написал?       - Погоди, - женщина принялась быстро перебирать листки. – Вот… Dear Richard…       - По-русски!       - Не кричи!       В сенях хлопнула дверь, и оба замолкли. Лестничные ступеньки проскрипели под тяжелыми шагами.       - Вот сама у него и спроси, в чем дело, - мужчина вновь уткнулся в тетрадь.       Женщина развернулась к дверям, но Иван, войдя, словно и не заметил ее. Он вихрем пронесся в комнаты.       - Сына, стой! – окликнула мать.       - Что? – голос Ивана донесся уже из горницы.       - Иди сюда!       За тонкими деревянными стенками раздался стук – закрылся выдвижной ящик комода. Иван вошел в кухню с банным полотенцем в руках. Выглядел он крайне устало и немного испуганно.       - На реку? – спросила женщина.       - Мыться, - неуверенно ответил парень.       - Приглашение отнес? – подал голос отец.       - Да, - Иван вздрогнул всем телом и даже сделал шаг назад.       - Что она сказала?       - Кто?       - Зинка. Кто ж еще-то? – мужчина усмехнулся.       - Ничего не сказала, - Иван уставился под ноги.       - И где ты был тогда, если ничего не сказала? Больше часа приглашение относил.       Парень промолчал.       - Подойди.       Иван замялся, но просьбу выполнил.       - Дыхни на меня, - сказал отец.       - Да не курит он, Костя! – мать всплеснула руками. – Я бы учуяла. Ты мне, Ванька, про другое расскажи… Лучше сядь.       Иван послушно опустился на лавку и скрестил руки на груди. Он чувствовал, как от волнения его слегка колотит. «Заметно? – только и думал он. – Уже сказал кто-нибудь…»       - Ванюша, что ты тут написал? – женщина потрясла письмом.       Парень облегченно выдохнул и пожал плечами.       - Прочитай уже, что там наш оболтус придумал, - мужчина поставил в тетради точку и выпрямил широкую спину.       - Dear Richard…       - По-русски, мать!       - Извини. Так… Ну, Ричард – это условный друг, - пояснила женщина. - Так вот… Как дела?... Это не то, не то. Здесь! «Думаю, на это письмо тебе отвечать уже необязательно. Хотя ты никогда не отвечал на мои письма. Я не держу на тебя зла за это, так как глупо злиться на того, кого вовсе не существует. Это письмо – последнее. Почему? Потому что тебя нет, а я есть. И мне остро не хватает нормальности. Ты много лет был моим другом. Формально и реально. И ты знаешь, о чем идет речь. К сожалению, с этим пора заканчивать. Каждый раз, когда я пишу тебе, мне кажется, что я общаюсь с духами. Или с мертвецами. Думаю, на свете есть такой парень по имени Ричард Смит. Возможно, он мой ровесник. Хотя я до сих пор не знаю, сколько тебе лет…»       - Люба, заканчивай с этой хренью, - мужчина недовольно фыркнул, а Иван опустил голову и сделал вид, что смотрит на копошащихся котят.       - Сына, что ты такое напридумывал? – тревога все-таки коснулась лица женщины.       Иван поднял глаза и просто улыбнулся.       - Мне надоело писать ему письма, - ответил он. – Я пишу их уже почти семь лет. Каждый месяц. Как отчет.       Слова парня вполне могли бы звучать жестко, но тон его, скорее, напоминал извинение. Поэтому женщина не приняла ответ в штыки, а лишь устало откинулась на спинку стула.       - Я думала, что тебе нравится писать эти письма. Почему прямо мне не сказал?       - Мне нравилось. Раньше. А потом надоело.       Слово «надоело» мало подходило по смыслу к тому, что Иван хотел выразить. Но оно избавляло от лишних вопросов. Странный проект Любови Брагинской под названием «Письма Ричарду Смиту» начался, когда Ивану было восемь. Тогда он писал по паре предложений для того, чтобы учиться излагать свои мысли в виде текста. В одиннадцать мальчик мог составлять целые незамысловатые рассказы о своих буднях. В них хватало откровенного вранья и детских фантазий, но, читая их, мать гордилась ребенком. Английский явно давался ему. К тринадцати годам письма вновь стали короче. К четырнадцати – превратились в однотипные сообщения ни о чем. В пятнадцать было написано последнее, как выяснилось, письмо.       Ивану вовсе не надоело. Он писал много и в одиннадцать, и в четырнадцать. Только после написания мальчик тщательно выбирал из текста лишние фразы. А их было достаточно. Все, что казалось ему важным, все, чем он хотел бы поделиться, в итоге оставалось в «Черновиках писем Ричарду Смиту». Мать видела текст, прошедший строжайшую цензуру. Там лишь констатировались факты, и напрочь отсутствовали чувства.       - Все равно, - произнесла женщина. – Как-то странно ты выражаешься.       - Как умею, - Иван дернул плечами. – Я пойду?       - Пойди.       Как только парень закрыл за собой дверь, улыбка сползла с его лица. На смену ей пришла паника. Мало что видя перед собой, Иван дважды оступился, пока спускался по лестнице. Он с трудом попал в галоши и нетвердо протопал через двор к бане. Внутри было относительно прохладно и сыро. Брагинский быстро скинул одежду, тронул воду в котле. Со вчерашнего дня она стояла чуть теплая, но топить печь снова не было сил. Иван набрал полный таз и с трудом отлепил от полки кусок хозяйственного мыла. Вот только запах его вызывал неприятные ассоциации.       Иван зажмурился, отгоняя ненужные мысли, густо намылил мочалку. Тело горело так, что хотелось содрать кожу.       Волосы Зины были мокрыми. Видимо, тоже только пришла из бани. И хозяйственным мылом от нее тянуло крепко. А еще она явно выпила. Все село знало, что в свои двадцать два Зинка может перепить любого тракториста. Большинство из которых, кстати, закладывало знатно. В красоте молодая женщина уступала многим. Но брала свое безотказностью и отсутствием принципов. Если кто просил, отдавалась легко и со всей душой. Иван не мог понять, в какой момент «попросил». Он, казалось, просто зашел, забыв постучаться, и просто замер на пороге. А потом свое взяло любопытство. Или все-таки желание?       Если закрыть глаза, то тело ее на ощупь было приятным. Открывать глаза не стоило. Иван и не открывал.       Когда на теле не осталось живого участка, Брагинский опрокинул на себя таз с водой и плюхнулся на полки. По-прежнему было стыдно, но отвращение прошло. Теперь хотелось только смеяться.       Так вышло, что в классе Ивана не находилось особо дерзких мальчишек. Всем была свойственна сельская простоватость и некоторая застенчивость. Если разговоры и доходили до определенных тем, то все ограничивалось дружным хохотом. Поэтому произошедшее показалось Ивану чем-то настолько необычным, что сравнить можно было бы только с полетом в космос. При условии, что ракета угнана, а космонавт забыл надеть скафандр, поэтому во всех газетах вскоре появятся снимки его голого нескладного тельца.       Иван вытянул ноги и кончиками пальцев достал до котла. Еще немного, и при построении его будут ставить на первое место в шеренге. Наконец-то в голове появились хоть какие-то посторонние мысли. Значит, позорная дрожь позади, и можно вернуться домой.       Иван замотался в полотенце, оставив на лавке грязные вещи, и вышел в малинник. Ягоды окончательно вернули его к жизни. С неба жарко пекло, и со всех сторон тянуло запахом перезрелых трав. Бродя по малиннику, парень забрался в крапиву и обжег ноги до колен. Оно и к лучшему. Иван прошелся по всему огороду, выбрался к реке. Осмотревшись и убедившись, что поблизости никого нет, он оставил полотенце на ивовом кусте и с разбегу прыгнул в воду. Носом Иван пробороздил илистое дно, но тут же вынырнул. На другом берегу находился черемуховый сад, где вечерами собиралась молодежь со всей деревни. За садом начиналось кукурузное поле. За полем – лес. Иван проплыл по течению до соседских огородов и вернулся обратно.       - Бесстыдник! – окликнул звонкий девичий голосок.       Иван сразу же нырнул под воду и высунул голову. На мостках, держа в руках полотенце, сидела Ольга.       - Дай сюда, - Иван протянул руку, но девушку подскочила на ноги и выбежала на берег.       - Еще чего! – рассмеялась она. – Так домой иди. Но если баба Шура увидит, пеняй на себя.       - Эй!       Ольга громко затянула песню, давая понять, что слушать ничего не желает.       Солнце спряталось за облако. Иван продолжал сидеть в воде просто потому, что ему так нравилось. Над головой кружили стрекозы, по гладкой поверхности реки носились невесомые водомерки, черные головастики сновали меж ног. Момент сам по себе был так хорош, что вносить какие-то изменения не имело смысла. Зина? Да привиделась она!       Наконец, когда просто торчать в воде стало холодно, Иван сорвал пучок лопухов, и, прикрывшись на всякий случай, осторожно зашагал через рядки картошки. Пришлось надеть грязные шорты, оставленные в бане. Иначе, опять возникли бы вопросы.       Мать по-прежнему сидела на кухне, но больше в доме никого не было.       - Посидишь со мной? – спросила она, когда Иван прошел мимо.       Голос женщины звучал тоскливо и устало, поэтому парень вновь занял место на лавке.       - Вам задали что-нибудь читать на лето? – спросила мать.       - Да. У меня есть список.       - Ты читаешь?       - Да.       - Хорошо. Тебе осталось два года учиться в школе. Куда думаешь потом пойти?       - Не знаю, - беззаботно ответил Иван. – Сначала у папки поработаю, потом в армию. А потом и учиться можно.       - Не неси чушь! – женщина ударила по столу так, что зазвенела посуда. Иван только моргнул. Он привык к подобным жестам матери.       - Армия… - проговорила она. – Знал бы ты, через какую армию твоя мать прошла! Отец твой может сколь угодно хвастать, как он на китайской границе ямы рыл, да толку от этих ям? Он ничего не видел! Ничего!       Крик женщины стал похож на визг. Но к внезапным перепадам настроения Брагинский тоже привык. Поэтому просто молчал.       - Знаешь, как я немецкий учила? Ведь знаешь! Под дулом ружья я его вспоминала. В школе-то только цифры толком выучить успела, а тут все вспомнила, чего и знать не знала. Спросили они меня, где мужики все наши. Почему, спрашивают, в деревне бабы одни со стариками. А я молчу. Хоть и понимаю. А черное дуло прямо меж глаз смотрит.       Мать указала пальцем на переносицу Ивана.       - Весь день меня мучили, потому что шавка какая-то деревенская проболталась, будто бы я по-немецки лепечу. Они думали, что померла я, оставили меня в холодных сенях. А я оклемалась и дом их подожгла к чертовой матери. А потом по снегу в дырявых галошах двое суток шла через лес. И жива осталась. Не сломалась, не сошла с ума. Люди-то меня сейчас спрашивают, почему ж я, с образованием своим, в дыру такую приехала. Знаешь, почему?       Иван сказал, что не знает. Женщины ухмыльнулась и растрепала светлые волосы сына.       - Потому что боится мамка твоя всего на свете. Боится жить у границ, городов больших боится. А ее еще и немецкому детей учить заставили. Да шло оно к лешаку!       Она махнула рукой и отошла к печи.       - А папка твой – хвастун пустословный, - добавила мать. – Все гоняет тебя, чтоб не боялся ничего, а сам и страху-то не знал. Просидел в тылу под бабушкиной юбкой. Конечно, голодал, работал много. А страх-то видел ли?       - Не нужно…       - Слабый он. Слабый…       Иван не раз слышал рассказ о детстве матери. Детали часто менялись, что-то приходило, что-то уходило. Но конец был один. И, наверное, Иван поверил бы в слабость отца, если бы тот не повторял ему день за днем свои истории. О голодных военных годах, об эпидемии тифа, о беглых заключенных, прятавшихся в сарае бабушки, об армии с чокнутым прапорщиком. Слушая воспоминания родителей, Иван все сильнее убеждался в непростительной легкости своей жизни. Он был волен заниматься всем, чем хотел, и не видел даже слабого намека на трагедию. Однажды Иван спросил у матери, будет ли еще война. Она ответила, что все неважно. Если война случится, то никто ничего не успеет понять. Просто земной шар расколется пополам. Тогда ответ успокоил мальчика.       В сотый раз Брагинский выслушал знакомую историю. И чувство собственной бесполезности охватило его с пущей силой. Он вышел из дома, пересек огород, по самодельному мостику из досок перешел на берег с садом, пробрался сквозь заросли черемухи, сквозь высокую кукурузу.       «Может, не возвращаться? – подумал он, уже шагая по просеке. – Уйду просто навсегда… Нет, вернусь потом, когда стану кем-то. Только чем мне заняться? Как стать полезным, если негде сейчас героем быть? Может, в пожарники пойти? Или врачом стать? Нет… На врача учиться долго, а я ведь только восемь классов закончил. Тогда что делать? Построю себе избушку прямо в лесу и буду в ней жить, пока не состарюсь. Кому я сдался? Никому. Бесполезный».       Иван хлопнул ладошкой по стволу березы. Дерево загудело под рукой.       «Только и умею, что злиться, - парень опустился на землю и прильнул щекой к корявому стволу. – Ничего хорошего не делаю. Думаю, думаю, думаю. И мысли в голову лезут гадкие от того, что слишком много думаю. Не в философы же мне идти! Кому они сдались, эти философы… Словами горы не двигают. И уголь не добывают. Вот жил бы я в Средние века, стал бы вторым Робин Гудом! А сейчас и богатых нет. Кто у нас в селе лучше всех живет? Председатель. Папка мой. Потому и водятся со мной. Разве я был бы нужен кому, если бы папка председателем не был?»       Почувствовав под собой движение, Иван с криком подскочил. Прямо у ног возвышался раздавленный муравейник. Недолго думая, Брагинский выпрыгнул из шорт и начал активно их трясти.       - То же мне - философ! – ворчал парень, приплясывая на месте. – Кому нужен? Дурень дубовый! На муравейник сел!       Ноги ниже колен чесались от ожогов крапивой, а по телу отрядами гуляли мелкие букашки.       - Матерь Божья! Ванька, ты чего устраиваешь?       Спутать хрипловатенький голосок Брагинский не мог. Он замер на месте и осторожно повернул голову. С корзинкой, полной земляники, перед ним стояла Александра Никифоровна, более известная как баба Шура.       - Я на муравейник сел, - почти спокойно ответил Иван.       - А чего ты один в лесу?       - За земляникой пошел.       - Хоть бы сапоги надел. Змеи ведь! А ты без штанов вовсе.       - Дурак, баба Шура, я, - Иван развел руками. – Виноват.       - Мамке твоей сказать надо, что ты проделываешь.       «Да говорите уж, - подумал Брагинский про себя. – Ей со всех концов деревни про меня слухи какие-то несут». ***       Поступив в университет, Иван намеревался начать все с чистого листа, ибо прежняя его жизнь день за днем напоминала черновик. В первую же неделю ему удалось составить свой график так, что свободного времени почти не осталось. А значит, не осталось времени и на пустые мыслишки. Он недолго выбирал факультет. Просто прикинул, что со склонностью уходить в себя в точные науки лучше не соваться. Там просчеты ведут к плачевным последствиям. Отец выработал у сына крепкий иммунитет к литературе, мать заставила разлюбить языкознание, прочно связав его в восприятии парня с пресловутой художественной речью. Так, постепенно отметая вариант за вариантом, Иван остановился на археологии. Достаточно сухо, чтобы не вызывать нездоровых эмоций, и достаточно деятельно, чтобы не заскучать.       Сосед в общежитии поначалу вызывал у Ивана смешанные чувства. Выглядел он жутковато, вел себя соответствующе. Но после, когда Брагинский все же смирился с постоянным присутствием в своей жизни второго человека, Гильберт стал казаться ему более приветливым. Хотя его манера общения требовала привычки.       В группе Иван быстро нашел товарищей по интересам. Некоторые из них выглядели даже еще потеряннее, чем сам Брагинский. И это внушало парню веру в свою небезнадежность.       - У вас еще остались симпатичные девушки в группе? – спросил Гильберт в один из вечеров. Близился конец первого курса, и сам Байльшмидт был несказанно раздосадован отчислением последней сколько-нибудь привлекательной особы со своего факультета.        - У нас семь девушек, - ответил Иван и нахмурил сосредоточенно лоб. Болтовня Гильберта отвлекала. Как и всегда.       - Ты не понял. Я про тех, которые ничего.       - Они все нормальные.       - Староста не сменилась?       - Арловская. Как и была.       - Черт! Да я бы ради нее на ваш чертов факультет перевелся! Видел ее на днях. Подбородок задрала и идет, ни на кого не смотрит. Хоть ковриком перед ней стелись.       - Коврик она точно не заметит… - пробормотал Иван.       - Не знаешь, есть у нее кто?       - Не знаю.       - Узнай.        Иван припечатал карандаш к столу и развернулся.       - Как и зачем?       - Для интереса, - ответил Гил.       - Неинтересно, - отрезал Брагинский.       - Тогда я сам спрошу.       - Твое право. ***       Появление Гильберта в аудитории не вызвало у Ивана ни удивления, ни радости. Байльшмидт вообще любил слоняться по корпусам в учебное время, нагло игнорируя собственное расписание. Однако, когда Гил прошел мимо и направился к задним рядам, Иван все-таки насторожился.       - Салют, дамы! - хрипловатый голос прокатился по аудитории и заставил обернуться всех, кто сидел впереди.       Наташа со своей извечной соседкой по парте смерили незнакомца оценивающим взглядом. Они слышали о нем и раньше (в некоторой степени Гильберт был легендой университета), но видели впервые.       - Как ваши дела? – Байльшмид сел на ближайшее свободное место. Слава, идущая впереди на несколько шагов, позволяла ему обходиться без особых предисловий.       - Ничего, - ответила соседка Наташи. В отличие от Арловской, она явно заинтересовалась посетителем. Наталья же сумела скрыть свое легкое любопытство.       - Позвольте нескромный вопрос… - Гильберт сделал вид, что стушевался.       - Рискни, - проговорила Арловская.       - Оу, вы так холодны, что я озяб, - Байльшмидт рассмеялся, и вторая девушка последовала его примеру. – Но речь не о том… Один мой друг (стеснительный до мозга костей) хотел бы познакомиться с вами, но никак не может собраться. Не могли бы вы облегчить его душу, сказав прямо о степени незанятости вашего сердца?       - Мое сердце занято, - отрезала Наталья. И лишь после поняла, что следовало дать Гильберту хотя бы намекнуть на личность того самого «стеснительного друга». От досады девушка прикусила губу.       - Сердце у нее занято, а сама она свободна, - поспешила поправить ситуацию соседка. Девушка уже успела прикинуть в голове план двойного свидания.       - Это значит, что какой-то подлец смеет терзать ее сердце, ничего не обещая? – уточнил Байльшмидт.       - Это значит, что какой-то подлец упорно отказывается замечать ее при всех несомненных достоинствах, - пояснила разговорчивая подруга.       - Подлец! – воскликнул Гил.       - Несомненно! – подхватила девушка.       Наташа лишь прикрыла глаза рукой.       - Не стоит забывать о любви из-за одного подлеца, - продолжил Байльшмидт. – Наталья, мне стоит приоткрыть завесу тайны?       - Не нужно, - проговорила Арловская, но ее подруга тут же заверила в обратном.       - Нам очень интересно! – кивнула она.       - Итак! – протяжно возвестил Гильберт и отбил на парте барабанную дробь.       Аудитория затихла в ожидании продолжения.       - Брагинский Иван! – объявил Байльшмид и сам себе поаплодировал.       Наталья перевела взгляд на передние ряды, где сам Иван даже привстал от удивления.