Зимняя история о карралийском беглеце

Деревню окружал густой лес с невероятно огромными деревьями. Таддеус не особенно обращал внимания на лес, когда шел в деревню: тогда его волновало только, смогут ли дойти до нее до заката и не придется ли ночевать еще раз в снегу да с пустым желудком. Теперь же, когда у него было время осмотреться, посмотреть, что находится за пределами деревни, Таддеус замер, полный страха и благоговения: сосны, толстые у земли, как, наверное, изба родителей не была, уходили высоко-высоко вверх, увидеть их макушки не получалось. Наверное, только если дойти до гор, подняться на полторы версты, то так и разглядишь, что творилось наверху и кто жил в верхних ветвях. До такой вылазки, правда, еще дожить нужно было, а пока Таддей обходил эти деревья в благоговении, когда нужно было идти в лес, да мечтал о том времени, когда сможет сбежать на пару дней в горы. Пока же жизнь его наполняла тысяча и одна самая разная вещь, и никак не удавалось определить, что главное. Наум казался добродушным мужиком, которых в деревне Таддеус не встречал особенно — у них взрослые были мрачны и озабочены, дети подозрительно следили за ними, чтобы вовремя отскочить от оплеухи или чего похуже, заезжие — тех мало было, чтобы сделать какие-то внятные выводы, и в соседних деревнях тоже не особенно веселились вне праздников. Наум же встречал день с любопытным прищуром, в лесу не спешил сделать то, зачем шел туда, и возвратиться в деревню побыстрей. В доме своем он не хлопотал бесконечно, и при этом посуда и белье у него были чистыми, полотенца — как будто каждый день мытые, и полы, составленные из тщательно обструганных, хорошо подогнанных, толстых и длинных досок (из них и для корчмы мебель не погнушались бы делать, думал Таддеус), чистые до такой степени, что с них есть можно было. В том же доме, где обосновался Таддеус, полотенца, скатерти, простыни были поплоше, но тоже чистые, и не нужно было так много вертеться по хозяйству, как он привык. Он поначалу подметал пол каждый вечер, а в конце недели так и мыл, стоя на четвереньках, старательно отдраивая его еловыми лапами, но необходимости в этом не было совершенно. А еще пол казался теплым, бегать по нему босиком было неприятно — студил, за стенами-то всяко зима, да какая! Но в теплых носках бегать было самый раз. Таддеус хотел и Верного забрать в дом, да тот сопротивлялся, даже от места в сенях отказался, предпочитал ночевать рядом с крыльцом. Поначалу, когда на улице под ясным небом устанавливались сильнейшие морозы, Таддеус выскакивал на улицу, чтобы проверить, как Верный, предложить ему миску теплой воды или похлебки, попытаться заманить его в сени, а не получалось: пес радовался ему, довольно скалился, щурил глаза, подставляя под ласку огромную голову, но затем с наслаждением потягивался и снова сворачивался у крыльца. Хорошо хоть принял от него широкую и низкую корзину, сплетенную из лыка, набитую сеном и устланную мешковиной. Выглядел Верный при этом здоровее некуда, грудь у него стала широкой, лапы — огромными, и шерстью он как-то враз оброс невероятно, когда Таддеус гладил его, рука его, очень даже немаленькая, пряталась в ней целиком, ее и не видно было совершенно. Также поведение, которое Верный показал поначалу: по улицам деревни идти только рядом с хозяином, до околицы доходить с ним, бегать всласть, но в деревню входить только после разрешения Таддеуса, — сохранялось. Наум это одобрял; Таддеусу казалось, что он знает о псе куда больше, чем даже прежний его хозяин, корчмарь, но говорить отказывался. Они со псом держались поодаль друг от друга, Верный следил за Наумом внимательным взглядом, шерсть его на холке стояла дыбом, хвост лежал параллельно земле, и зубы оскалены; тот же держал посох в руке, которая была ближе ко псу, и тоже не сводил взгляда, отпускал ехидные замечания, которые Верный, казалось, понимал очень хорошо и злился от них, но и поделать ничего не мог, потому что хозяин не позволял. И при этом советы Наума всегда были верны: что этому псу проще ночевать на улице, что в лесу он не пропадет, что, когда они идут в лес за чем угодно, пес как раз необходим, потому что охранник он замечательный. Таддеус пытался выспросить, что за собакой обзавелся, но в ответ Наум отмахивался. Остальные жители деревни — тоже. Их, кстати, было на самом деле всего ничего, пригоршня, не больше. Все как один — ведуны или лекари, что, как известно, без колдовских способностей мало возможно; все держались вроде приветливо, но сами по себе, больше одиночкой, собирались очень нечасто, то там, то здесь — не было определенного места, у кого была нужда, тот мог созвать остальных, а так — где придется; обсуждали, что нужно было, немногими словами, затем расходились, чтобы дальше заниматься своими делами. Совсем редко случалось, что в чью-то избу набивался весь народ, стол отодвигался к стене, на него составлялось, что каждый принес, а еще откуда-то появлялись музыкальные инструменты, и под незатейливую музыку танцевали или пели песни. Возможно, что-то еще бывало после, но Таддеус к тому времени уже спал, отосланный предварительно в свою избу; а что такие вечера затягивались, он замечал, потому что Наум выглядел очень помятым, глаза у него были опухшими да красными, дыхание — с перегаром, не так, как у Деркаса, потому что и пойло было куда лучше, да только сильным ого-го как, и двигался тогда Наум очень осторожно, придерживая голову и покряхтывая, браня себе тихо под нос виновника. Иногда Наум спрашивал о ком-нибудь: видишь ли что в нем, что простым зрением не разглядеть? Таддеус отвечал: у одного какая-то болезнь пытается прицепиться, кого-то беспокоит дар, который тот не желал в себе развивать, кто-то тревожим нехорошими мыслями или чем-то еще. Приходилось долго думать, что следовало ему рассказывать, а что нет, а Наум все ждал; когда Таддеус рассказывал, с трудом выдавливая слова, он хмурился и качал головой, когда же говорил: вижу и не вижу, тебе-то что, — кивал удовлетворенно, спрашивал только: можешь различить прошлое и то, что будет? Таддеус думал, снова смотрел на других и на Наума, пожимал плечами, мотал головой, сбегал. Потом, правда, возвращался, чтобы приставать к Науму: что именно тот от него хочет, какому ремеслу пытается обучить, что Таддеусу следует делать. В ответ он получал часто задумчивый взгляд и неопределенный ответ. Знал бы, говорил Наум, рассказал и объяснил, а так — другого спрашивай или сам учись. Таддеус пока осторожничал, не обращался к другим, чтобы объяснили, что у него за способность такая и как с ней обращаться, а больше старался быть полезным. Он уже несколько недель обитал в деревне и все боялся, что кто-то придет, заявит свои права на дом, выгонит его оттуда и из деревни, а другие и не заступятся, поэтому старался быть полезным всем и во всём. При нем бурчали, что улица больно снегом занесена, и Таддеус соскакивал с постели еще до самых ранних петухов и несся убирать снег, кто-то говорил, что зима до такой степени холодная, что дрова уходят куда быстрее, чем успеваешь их колоть, и Таддеус вызывался помочь, кто-то жаловался, что на сарае крыша незаметно прохудилась, и Таддеус предлагал свою помощь. Ее принимали, Таддеус радовался, потому что жители в деревне выглядели не самыми приветливыми, но гостеприимными были уж точно. Его никогда не отпускали голодным — а голод Таддеус чувствовал все же куда чаще, чем себе готов был признаться; помимо этого, ему показывали и кое-какие штуки из собственного мастерства. Благо тут было чему поучиться. Парфен, живший за три дома от него, например. Был сутул, ширококостен и невероятно мастеровит. Что нужно было сделать из дерева — ему не было равных. С любым деревом мог найти обращение, делал маленькие самозажигающиеся палочки — длинные и покороче; когда двойняшки Лар и Дар собирали подводу, чтобы идти в Каррал и там сбыть заготовленный товар купцам, они забирали у Парфена не меньше пяти сотен связок таких палочек и каждый раз по возвращении сообщали, что продано все. Или разделочные доски для мяса или теста, на которых не оставалось следов или запахов — их тоже можно было делать сотнями и они уходили все. Или скамьи со сложным устройством, которые можно было оставить узкими, а можно втрое шире. Или столы с потайными ящиками, которые только хозяин открыть и мог. Лар и Дар, кстати. Таддеус знал, что бывают такие братья, чтобы сразу вдвоем родиться, в деревне рассказывали даже, что кто-то из омег двух как раз и носил, так живым родился только один и тот болезненный донельзя. Лар и Дар были мужиками здоровее некуда, Наум посмеивался, что им ни к чему лошади — двойняшки подводы на себе вполне могут дотащить до города, а в гору или с горы, так им никакой разницы. Они все делали вдвоем: если кололи дрова, так один махал топором, второй ставил поленья, и получалось у них не вдвое, а вчетверо быстрее против двух людей, если один месил тесто, то второй вытирал ему пот и следил за печью. Их очень уважали в деревне: они знали город и законы провинции, умели торговать и любили это делать и были честны в крупном и мелком. Таддеус сказал им сразу, что в прежней деревне помогал корчмарю и в торговле в том числе, и они пообещали ему в следующий раз взять с собой, а пока учили счету, да не такому, как Таддеус уже был обучен, а с долями, частями и чем угодно еще. Их дом Верный не жаловал, если Таддеус звал с собой, пес шел, но дожидался его с уроков за воротами. Сам Наум был мастер делать всякие настои и отвары. По лесу с ним ходить было одно удовольствие: он не спешил, мог у какого-нибудь дерева остановиться, снять рукавицу, провести по коре или прислониться щекой, а затем, помолчав немного, рассказать, для чего хороши его почки, ветки, кора или даже мелкие побеги, которых у корней всегда тьма. Он всегда брал с собой посох и не просто так: после затянувшихся походов Науму приходилось опираться на него куда сильней, припадать на ногу, и Таддеус замечал краем глаза, что и по лицу пробегали болезненные тени; при этом угнаться за немало пожившим и еще больше пережившим мужиком ему, молодому, здоровому парню было совсем непросто, как будто ноги у Наума были совсем легкими, а на ногах у Таддеуса висели мельничные камни. Горница у Наума была не самая большая, но за ней была еще одна комната с небольшим окном, где он спал, и половина дома отдана под мастерскую: два длинных стола вдоль стен, над ними полки, у двух других стен шкафы со множеством ящиков и полок, сверху свисают мешки, сетки, пучки, и на полу стоят ведра и коробы. Одному человеку там хватало места, двоим — уже сложней. Таддеус помещался пока, но Наум крякнул однажды и сказал: «В кого только растешь такой, дубина, скоро полкомнаты займешь». Таддеус попытался сжаться, чтобы занимать поменьше места, Наум заметил это, посмеялся и махнул рукой. Погодя он, правда, спросил, заметив, что Таддеус робеет и движется неуверенно, робко даже: — Хочешь и вправду научиться делать отвары? Таддеус кивнул. Тогда они вдвоем немного передвинули столы, составили их иначе, и места оказалось куда больше, ходить можно было свободно; приходилось все же кланяться, чтобы не сбить лбом все эти рамки, решетки и мешочки, но это было малой платой за возможность сидеть рядом с Наумом, рассматривать, разнюхивать, резать, раздавливать, взвешивать, следить, пробовать и что угодно еще, а попутно слушать рассказы о разных настоях и мазях, болезнях, недугах и что от них помогает. Вскоре, правда, стало ясно кое-что. Наум доверил ему варить мазь, которая облегчала боли, похожей он мазал себе колени и изредка руки, затем натягивал полотняные рукавицы на ночь, а утром долго отмывал руки, удовлетворенно хмыкая. Таддеус делал, это в точности следуя указаниям Наума — тот был рядом, но занимался другим. Затем Таддеус сам же процеживал ее и переливал в чистую банку, ставил ее в холодный ящик, а на следующий день не без трепета доставал и протягивал Науму. Тот зачерпнул деревянной ложкой немного, вмазал в кожу и сказал: — Хорошо получилось, мягко. Очень ровно. Потом, правда, сказал: — Нет. Легче стало, но… Он подтянул к себе баночку, понюхал и посмотрел на просвет, застыл, словно колдовал, потом продолжил: — Мазь хороша, Таддеус. Очень хороша. Только она обычная. Любой аптекарь в городе сделает похожую, паршивее и комкастее, но такую же обычную. Таддеус нешуточно расстроился, сжался на скамье, скрестил руки на груди и спрятал ладони под мышками, голову втянул в плечи и затаил дыхание, чтобы удержать слезы и не всхлипнуть, чего доброго. — Да что ты? — воскликнул Наум, становясь сзади его, обнимая и ласково ероша волосы. — Хорошему лекарю это не помеха, я же говорю, мазь хорошая, просто ее нужно больше и помогать она будет слабее. Сейчас мы ее немного подправим. Он похлопал юношу по груди и пошел к своему месту, затем обхватил баночку обеими руками и зашептал что-то. Таддеус поднял голову и замер, следя за ним. Наум, словно почувствовав его взгляд, поднял голову и спросил: — Видишь, что я делаю? Таддеус видел. Мазь в баночке лежала поначалу обычным темным комком, но под наумовыми руками она засветилась самую малость, и у нее появился цвет — этакий необычный, невидный днем и ночью, заметный, только если делать что-то со взглядом, если очень сильно хотеть заглянуть за видимое, понять, что скрывается под этим покрывалом. И точно так же он знал, что теперь мазь так же хороша, как те, которые Наум делал собственными руками от начала до конца, разве что долговечнее. Откуда взялась эта уверенность, Таддеус не знал. Он поколебался, но сообщил Науму об этом. Тот внимательно посмотрел на него и прикусил ноготь на большом пальце. — Дольше действует, говоришь? Надо проверить. Через три дня они снова ходили по лесу. Во-первых, Науму нужны были шишки от определенных деревьев, во-вторых, он хотел посмотреть, на полянках, им предыдущими летами присмотренных, много ли снега, все ли хорошо, и в третьих, Парфен попросил его присмотреть деревьев для кое-каких поделок, а они бы потом сходили и повалили те деревья. Таддеус с радостью согласился, и как только они вышли из деревни, к ним подбежал Верный, повалил Таддеуса на снег, как следует вывалял, а затем радостно взрыкнул и понесся обратно в лес, чтобы через немного времени снова выскочить и обежать их, повалиться в снег, выскочить из него, отряхнуться, осыпав их и, под ругательства Наума, убежать снова. Таддеус только посмеивался. Наум грозил псу вслед посохом и обещал обстричь его налысо к фитюлькиным херам. Деревья они нашли, Наум пометил их (Таддеус только подивился: он мог видеть его метки только этим странным, непонятным образом обретаемым зрением, но точно так же не сомневался, что Парфен заметит) и решил отдохнуть. Он смахнул рукавицей снег с бревна — и тут Таддей тихо позавидовал ему: взмах этот прошелся в вершке от бревна, и снег не слетел с него, а неторопливо поднялся и аккуратно опустился в стороне, так что бревно осталось совсем сухим. Затем Наум достал из-за пазухи сверток с хлебом и сыром и откусил солидный кусок, начал медленно жевать, глядя при этом на солнце. Прожевав же, сказал: — А мазь и правда хороша. Я один раз ее нанес, и до сих пор тепло держится. Нужно будет еще наделать. Парфену потом отдадим, пусть продает. Ты в доле? Таддеус не понял поначалу, что у него спросили, а поняв — обрадовался неимоверно. Теперь он не просто пытается быть полезным, как умеет, а и правда помогает, да еще деньги за это получит, что Наум настоит на этом, не сомневался нисколько, потому что — видел сколько раз вот этим странным видением, знал этим странным знанием, соединявшим будущее с прошлым и делавшим из него настоящее, существовавшее пусть только в зрении у Таддея, но бывшее правдивым и правильным. На следующий день он навязался Парфену и Дару с Ларом в общество, когда они решали, когда и как пойдут валить деревья и как их разделывать. Парфен без особых разговоров сунул Таддеусу кулак под нос и сказал: «Слушать меня беспрекословно». Тот только плечами пожал и сказал: — Так всегда же! Дар с Ларом переглянулись, широко улыбаясь, и уставились на них с Парфеном. — Навязали мне щенка на голову, — бросил Парфен и спрятал лицо за огромной кружкой с горячим чаем. — Беда, стрий Парфен, огорчение, — плаксиво протянул Лар. — Огорчение, стрий Парфен, истинно горе! — всхлипнул Дар. Парфен предпочел надменно молчать. Что и понятно было: каждого из них поодиночке перебрехать получалось с очень большим трудом и совсем не у всех, но когда они вдвоем наседали, сладу не было никакого. Следующим утром они шли вчетвером в лес. Впятером, если считать Верного. Пес не пытался сбежать, шагал только рядом и косился в сторону Парфена и двойняшек. Таддеус держал его за ошейник и время от времени успокаивающе гладил по голове. Ошейник этот сделал Ероним — старый совсем омега, но шило державший уверенно и делавший изумительную обувь, у Таддея уже была одна пара, и ему снилось иногда, как он в этих сапожках шагает по улице какого-то города. Нужды в ошейнике не было, разве что показать другим, что у пса есть хозяин. Верный поначалу обижался, получив на шею эту штуковину, пусть Таддеус пытался объяснить ему, зачем да почему нужна, потом привык и не пытался избавиться. Парфен очень быстро нашел деревья, помеченные Наумом, осмотрел, кивнул и сказал: — Да, не самые здоровые. Но семян, я смотрю, хорошо насыпали. Ну, давайте-ка, ребятки. Они и принялись за работу. На закате, закончив уже, собравшись домой, чтобы не по темному из леса выходить, они решили доесть ссобойки. Верный же, только что мирно лежавший у свежеспиленного пня и лениво грызший ветку, внезапно насторожился и зарычал. Парфен и двойняшки переглянулись и посмотрели на Таддеуса. Тот же сам встревожился: Верный медленно поднимался и шел в ту сторону, где проходил тракт. — Оставайтесь здесь, — велел Лар, разминая плечи и кладя руку на пояс, где прятал нож. — Зверю своему скажи, чтобы нас принял, — произнес Дар. Таддеус приоткрыл было рот в неодумении, но спохватился и обратился к Верному: — Прими их и слушай, что они скажут. Верный зарычал чуть громче и посмотрел на него через плечо, затем покрался вперед. Лар и Дар переглянулись, кивнули и пошли за ним. Парфен покачал головой, глядя на пса. — Однако, — только и сказал он. Верный, Лар и Дар вернулись вскоре, и они все вместе шли к деревне. — Я так понимаю, диэрские купцы снова пытались добиться у князя разрешения на вырубку, — говорил Лар. — Нужно будет в городе порасспрашивать, купили ли они себе право, — подхватил Дар. — Если по другую сторону хребта, так и пусть, — недовольно отвечал Парфен. — Они там уже все поистоптали, — недовольно тряс головой Лар. — Скоро на две версты от тракта только пни будут торчать, — вторил ему Дар. — Посмотрим, — бросил Парфен. Вечером Лар и Дар пробежались по деревне, созывая всех, и долго сидели при горящих свечах, подливая пива себе и другим, вспоминая, с какими купцами уже имели дело и какие чиновники при князе им помогали или наоборот, пытались решить, что делать в этот раз — ждать или заранее что-то предпринять. Таддеус слушал поначалу, пытаясь разобраться, о чем они говорят и чего хотят достичь, а потом и заснул. Утром Наум поглядывал на него, словно хотел что-то спросить, но все придерживал язык. А Таддеус сам не мог понять. Ему снилось многое и самое разное: деревья, росшие куда быстрее, чем он был привычен, люди, сходившиеся и расходившиеся, делавшие что-то или говорившие — он не мог понять. Сон был каким-то неясным, облечь его в слова так и вообще казалось почти невозможным, только забыть тоже не получалось; Таддеус помалкивал, надеясь потом найти объяснения ему или подходящие слова. Пока же он занимал себя по вечерам тем, что делал игрушки из дерева. Самые разные, какие только мог представить: шары со звездами внутри, домики и цветы, собак и лошадей. Кое-что показал ему Парфен, кое-что Таддеус придумал сам и очень гордился этим. Каждая игрушка выходила у него все лучше и лучше, линии были ровней, работа тоньше; а еще Таддеус придумал кое-что, когда насмотрелся на Парфена, зачаровывающего самозажигающие палочки, и хотел, чтобы тот сделал то же, но не горящее, а просто светящееся. Парфен, слушая его, хмыкал и задумчиво поглаживал подбородок, затем кивнул и взял штырек, который должен был светиться внутри домика, и начал вертеть его в руках, зачаровывая. Затем они осторожно разместили штырек в домике, Парфен хлопнул по крыше — и штырек засветился неярким желтоватым светом. — Ну ты смотри! — покачал головой Парфен. А у Таддеуса была уйма игрушек. У звезды могли светиться верхние лучи, у птиц — крылья, у собак — спина, еще были шарики покрупней и помельче, и в них можно было установить такие же штырьки. Парфен только приговаривал изумленно, зачаровывая их одну за другой: «Ну ты смотри…». Первый домик он принял в подарок и благодарно склонил голову. Таддеус пробежался по деревне, подарил всем по одной игрушке, начал с Наума, а от него — к околице, стучал во все дома, в которых кто-то жил, и просил принять подарок. Когда же возвращался, остановился у Наумова дома и радостно улыбнулся: у него на подоконнике неярко светилась арка со звездами. В темной избе Парфена он тоже разглядел домик, светившийся изнутри. Таддеус подпрыгнул от радости и побежал домой, подставляя лицо редким снежинкам. Прибежав домой, он обхватил Верного за шею и радостно чмокнул в нос. Тот потерся о него мордой и снова заснул. Таддеус умылся, убрал со стола все и поставил на него домик, провел по крыше и счастливо улыбнулся, когда внутри загорелся свет. Он пятился к кровати, не желая отводить взгляд от домика, и даже засыпая, вскидывал голову и проверял: горит ли. Горел: даже утром, еще до рассвета, когда Таддеус открыл глаза, над столом все еще поднималось облачко неяркого, теплого, очень похожего на солнечный света.