Зимняя история о карралийском беглеце

В деревне, расположившейся у подножья Караллийских гор прямо посреди густого, темного и не очень приветливого леса, не особенно привечавшей чужаков, жившей неторопливой, размеренной, почти ленивой жизнью, все замедлилось еще больше. Однажды Парфен зашел в избу Наума на его рабочую часть, кивнул — это вместо приветствия — и сказал, не дожидаясь ответа: — Снег идет. Наум задумчиво погладил подбородок. — Снег? Или… — он умолк, не закончив предложения. Таддеус, сидевший с другой стороны огромного стола, измельчавший в пыль травы, замер, когда вошел Парфен, а при этих словах беспокойно смотрел то на него, то на Наума. Парфен уселся на лавку. Наум немного подвинулся, освободив ему побольше места, и продолжил ссыпать в горшочек травы, чтобы поставить их затем томиться в печи. Делал он это уверенными, привычными движениями; при этом человеку, узнавшему его немного, было заметно, что движения его замедлены и взгляд блуждает где-то над горшочком. — Снег, говоришь, — повторил он, словно пробовал слово на вкус. Затем взгляд его сосредоточился, и Наум прикрикнул на Таддеуса: — Чего ленишься, барсучонок разэдакий? Таддеус вздрогнул и продолжил размалывать травы с утроенной силой. Парфен же не уходил, словно ждал от Наума какого-то ответа. Или, напротив, хотел чем-то поделиться, но то ли не доверял своему суждению, то ли не желал делать этого при Таддеусе. Затем, правда, решился: — Сильней обычного должно быть. Еще через горы должны перевалиться тучи, а они оттуда приходят очень полными. Сыпать будет ой как долго. — Что говорят остальные? — коротко спросил Наум и впервые посмотрел прямо на него. — Надо… — Парфен посмотрел на Таддеуса, яростно молотившего пестиком, но смотревшего на них, не мигая, и все же закончил. — Заговаривать. Основательно причем. — Согласен, — кивнул Наум. Парфен удовлетворенно крякнул и встал. Наум же в спину ему сказал: — Я Таддеуса обучу пока. Парфен, открывший было дверь, развернулся к нему; брови его были недовольно нахмурены, но он ничего не говорил и никак не возражал. Наум скупо улыбнулся ему и уверенно произнес: — Он пригодится. Очень даже, поверь. Парфен одарил тяжелым взглядом опешившего Таддеуса, но ничего не сказал, никак не ответил, даже дверь за собой закрыл тихо, как обычно. Наум же хлопнул ладонью по столу — и звук этот прозвучал очень громко, Таддеус от неожиданности подскочил и уставился на него. — Что ты понял? — спросил Наум. — Что… — Взгляд Таддеуса лихорадочно заметался по комнате. — Снег будет сильный? — И снег, и ветер, и что угодно еще. Длиться будет, поди, очень долго. Парфен в этих делах разбирается. Нам это ни к чему. То есть каждый и неделю может пережить, сидя дома и пробиваясь через снег, чтобы покормить скотину или принести еще дров. Но можно и без этого. — Наум задумчиво смотрел на него, потирая руки одна о другую, словно они зябли. Таддеус отвел взгляд. Наум же продолжил: — Мы тут давно уже кое-что придумали, чтобы не сильно по нам проходило, кому нравится, когда на дворе ли, на улице снега в два моих роста. Сыпать будет, и дуть будет, но куда слабее. Твоя помощь как раз пригодится. Таддеус неверяще хмыкнул и встал, чтобы залить порошок маслом. — Да не хмыкай ты, дурень стоеросовый! — возмущенно воскликнул Наум и от души огрел его полотенцем, лежавшим у него на коленях. — Ну ты посмотри, что за молодежь пошла! Слушай, что говорю. Можно подумать, ты сам не понимаешь, отчего я тебе говорю, что силы в тебе колдовской никакой, а все равно ты рядом со мной сидишь! Что я готовлю, а ты помогаешь мне делать, становится куда долговечнее. Прочнее, понимаешь? Вон, подарок твой светится и не прекращает, а у Парфена давно бы все погасло. Мы давно уже все придумали, много раз проверили, не впервые нам на голову это сваливается. Но с тобой оно будет получаться куда надежнее. Таддеус попятился. — Вы жертву собираетесь приносить? — в ужасе прошептал он. А в голове у него неожиданно завертелись обрывки разных рассказов, которыми развлекала себя детвора в Копаевке. О черных колдунах, например, или нежити, или существах, порожденных темной магией. И что черные колдуны не гнушались приносить кровавые жертвы, человеческие в том числе. Возможно, для этого его в деревне и приютили. Наум долго смотрел на него. Недоумение в его глазах сменилось пониманием, а оно — беспокойством. — Да что ты несешь, мальчишка! — куда ласковее, очень мягко произнес он, тревожно глядя на Таддеуса. — Какие жертвы, брось! Это должен быть темный колдун, да и у них такие жертвы скорее силы забирают, чем помогают. Нет, нет! Мы твоим даром укрепим границы деревни. Уверен, получится куда крепче, чем до этого. Заклинанию я тебя научу. Тебе и нужно будет, что с нами говорить и идти, куда мы идем. Все. Ноги Таддеуса подкосились, и он без сил опустился на пол и обхватил голову. Наум, покряхтывая, сел на корточки рядом с ним и погладил по голове. — Дурак ты. Что только у тебя в голове творится, — ласково сказал он. — Давай-ка, не сиди на холодном полу. Я тебе чаю сейчас заварю. Успокаивающего. И надо будет заклинание разучивать. Таддеус прижался к нему. Наум усмехнулся и обхватил его голову, начал гладить по волосам. А еще он совсем тихо начал напевать какую-то песенку, почти неслышно, только грудь его едва заметно вибрировала, успокаивая Таддея, заставляя улыбаться. Глаза его поневоле наполнились горячей влагой, он тихонечко шмыгнул, отчего грудь Наума заволновалась чуть сильней — скорее всего, от смеха. Заклинание было совсем простым, Таддеус запомнил его в два счета. Наум заставил повторить несколько раз — быстрее, медленнее, снова быстро, кивнул и сжал кулаки. — Ну, пойдем, что ли? Они ждут, наверное, — сказал он. Таддеус вскочил, принес ему тулуп и помог надеть, сам сунул руки в полушубок — старый Парфенов, тесный ему в плечах и короткий в руках, но гревший очень хорошо — и выскочил на улицу. Наум вышел за ним, взял посох и медленно, неловко спустился с крыльца: Таддеусу подумалось, что на дурную погоду у него должны сильно болеть все кости. Наум поднял голову к небу, покосился на горы, принюхался, посмотрел в тот край неба, на котором встает солнце — он был кромешно черным, — и пошел к воротам. У них остановился, словно наткнулся на что-то — слева сидел Верный, внимательно глядя на горы; Таддей внимательней посмотрел в ту сторону, и ему показалось, что он может различить белесую пелену, поднимавшуюся там — ветер вовсю взметал снег, вот-вот должен был обрушиться на лес, а за ним — на деревню. Наум же смотрел на Верного. Пес поднялся и обошел его, держа расстояние с хорошим запасом, и застыл за спиной Таддеуса. — Зверь твой. — Задумчиво произнес Наум. — Держи его подальше от границы, парень. Захочет погулять по лесу — выпускай только там, где покажу. — Да захочет ли? — Наверняка захочет. Так ведь? — Наум обратился к Верному. Тот со смаком зевнул, потянулся, вильнул хвостом и сел рядом с Таддеем, высунув язык. — Видишь? Ему такая погода только в радость. Пойдем. Полночи они ходили вокруг деревни по границе, видной поначалу только старожилам: Наум уверенно переходил от одного места к другому, они выстраивались таким образом, чтобы цепь растягивалась от уже зачарованного до нового, Наум брал за руку Таддеуса, тот — следующего, и они начинали повторять слова заклинания, особенного в котором не было ничего: чтобы стена была высокой и крепкой, невидной, но прочной, защищала все, находившееся внутри, живое и неживое. Странным было ощущение — Таддей не мог не переживать ту невидимую силу, распространявшуюся через него не только вдоль цепи, но и внутрь деревни, и наружу. Они дошли наконец до исходного места, Наум при этом прошел немного дальше, так что получилось, что граница эта перехлестывалась, добрых две сажени было в том отрезке, где заклинание произносилось дважды. Таддей, но и остальные, обливался потом, чувствовал, как кружится голова и подрагивают руки; Наум опирался на посох все сильнее, ступал все тяжелее, последний раз говорил слова, едва шевеля языком, затем повис на посохе, с трудом дыша и облизывая губы. Лар, тоже заметно уставший, подхватил его, Дар понесся к кувшинам с теплым чаем (не так резво, как привычно, но куда быстрее, чем смог бы Таддеус), затем держал кружку, пока Наум жадно пил. Остальные сбросили тулупы на землю и легли прямо на них, глядя в небо. — Вовремя мы, — негромко сказал кто-то. За невидимой границей вовсю бушевала буря. В деревне тоже потягивало холодным ветром, по лицу Таддеуса хлестали острые, колючие крупинки снега, но было сравнительно тихо. Снаружи же — ветер завывал вовсю, свирепствовал так, что земля содрогалась под его ударами. Таддей в благоговении смотрел на то, что творилось снаружи, на снег, собиравшийся вдоль той невидимой границы, по которой они только что шагали, говоря простые слова, наполненные непознаваемой силой. Чем дольше, тем яснее ему становилось, как важно было делать все вместе: идти, говорить, поддерживать друг друга, когда оступался или запыхивался, сидеть сейчас, зная, что нет нужды идти куда-то, что, случись какое, другие поддержат. — Скажи-ка, парень, — сказал Наум, придя в себя, кутаясь в наброшенный на плечи тулуп, — что ты видишь? Таддеус улыбнулся, видя крепкую стену, которой не страшно было ничего извне. — У нас хорошо получилось. Затем же он увидел что-то: снаружи зеленела трава, внутри же все еще опускались снежинки и было по-зимнему холодно. — Только не забыть убрать это, чтобы и к нам пришла весна, — озабоченно нахмурив брови, сказал он. Его слова заставили всех повернуться, чтобы внимательнее изучить, что творилось снаружи. Затем громко воскликнул Лар, его торжествующий клич подхватил Дар, они захлопали в ладоши, кто-то застучал ногами и засвистел. Ветер выл снаружи так, как в тысячах печных труб, но, когда ясно становилось, как прочна защита и от него в том числе, дышалось бодрее и ноги ступали куда резвее. Дар и Лар предложили, а остальные подхватили: буря пришлась как раз на самую длинную ночь в году, так отчего бы не праздновать, что до весны остается все меньше дней? И в считанные мгновения на главном месте кто-то складывал дрова на костер, кто-то тащил столы, кто-то тут же ставил на них кувшины, откуда-то появились караваи хлеба и пироги, сыр и что угодно еще. Парфен играл на жалейке, и Лар с Даром уже пританцовывали на месте. Верный лежал на главной улице хвостом к праздновавшим, носом наружу. Таддеус обхватил его за шею, счастливый и довольный собой, предложил сыра, хлеба, колбасы (Верный деликатно откусывал немного, жевал, но без особой охоты), затем попытался потащить его за собой, к остальным. Это оказалось совсем непросто: пес был куда тяжелей, чем помнил Таддеус, и смотрел наружу. Он благодарно лизнул Таддеуса в лицо и снова положил голову на лапы, глядя все туда же. — Ты прогуляться хочешь? — чувствительно задетый, спросил Таддеус. Ответом ему был выразительный, чуть-чуть, совсем немного виноватый взгляд Верного. — Ладно, сейчас выпущу. Это было куда сложнее, чем представлял Таддеус. Он очень хорошо помнил, куда ему указывал Наум, также и понимал, что его слова правильны и обоснованны — но это было в разуме, не в сердце. Только когда Верный, чем ближе подходил к зачарованной наново границе, тем громче рычал и взъерошивался, Таддеус начал что-то такое подозревать. И тот сдвоенный участок — Верный припал к земле и даже закрыл глаза. — Хорошо. Давай иначе, — сжимая и разжимая кулаки, сказал Таддеус, собираясь с мыслями. — Я разрешаю тебе выйти и хочу помочь. От этих слов Верный немного успокоился. Таддеус взял его за ошейник и повел наружу — и Верный уже стоял по другую сторону. Еще мгновение — и он прыгнул в самую ночь, затем обернулся — его глаза горели темно-красным, под ними белели устрашающих размеров зубы, и сам он как-то подходил ночи и этой погоде, словно в ней и родился. Он завилял хвостом, подошел к самой границе, клацнул зубами — Таддеус сел на корточки и помахал ему, радостно улыбаясь — и понесся прочь. Его не стало видно сразу же, Таддеус немного посидел, вслушиваясь, но ветер был больно сильный, и снега слишком много, а еще хотелось на праздник, так что он и поплелся на площадь. Наум ничего не сказал, но следил за ним долго, не особенно отвлекаясь на разговоры. К Таддеусу же подскочил Дар, протянул пряник — он был мастер их печь, а Лар искусно украшал — и озорно сказал: — Хочешь научиться стрелять из арбалета? Таддеус опешил: арбалет он видел у корчмаря — тот держал его далеко от чужих глаз, прятал под замком, кажется, и супругу своему не особенно доверял, но Таддеусу объяснил, что это оружие неплохо, если нужно защищаться, и очень надежно, если уметь с ним обращаться и целиться. Также корчмарь рассказывал, что это очень дорогая вещь, но есть и такие, за которые отдают чуть ли не годовой доход деревни. И чтобы такую внушительную вещь доверили ему? — Пригодится, если пойдешь с нами в город, — хлопнув его по плечу, заверил Дар и потащил в круг танцевать. — Как раз время есть, пока мы бурю пережидаем! Утром Таддеус первым делом побежал к двойной границе, через которую выпускал Верного: надеялся, что пес нагулялся. Но буря все бушевала, а его не было; Таддеус подумал было, что с ним все, что угодно, могло случиться, даже и до смерти — но в груди жила уверенность, что вскоре, но не сегодня и едва ли завтра Верный будет ждать его по ту сторону, чтобы снова войти внутрь. Поэтому он побежал дальше к дому Лара и Дара, изредка встряхивая голову, чтобы избавиться от опускавшихся на нее снежинок. Лар и Дар сначала заставили его позавтракать. — Учеба никуда не денется, у тебя все равно ничего не получится, — говорил Дар. — Так что пусть лучше ничего не получается на полный желудок, — подхватывал Лар и лукаво щурился. Дар же наливал Таддеусу еще молока. Дар и Лар были правы: у Таддеуса ничего не получилось на первый день. Сначала он едва не уронил арбалет — вещица, которую ему вручили двойняшки, была куда больше той у корчмаря, и весила очень много. Лар долго объяснял ему, как она действует, а Дар показывал, что за штуковинами она стреляет, и заставил метнуть несколько раз, чтобы понятно стало, как она летает, а потом присесть несколько раз, держа на весу арбалет — и руки у Таддеуса очень скоро затряслись от напряжения. День был тусклым и закончился очень быстро. Таддеус приплелся к Науму — тот сосредоточенно читал огромную книгу. Удивительно, но света подаренной арки хватало для чтения, и Наум подтвердил это, ставя на стол огромную миску и доставая из печи чугун с наваристым супом. Чтобы показать это, он щелкнул по арке, и она почти погасла, стукнул костяшкой, и она загорелась очень ярко, постучал кончиками пальцев, и свет ее немного потускнел. — Парфен не нарадуется на твои игрушки, — с доброй усмешкой сказал он. — Ох и вынет он из тебя кишки, когда будете делать их сотнями. — Я с охотой! — заверил его Таддеус. — Не сомневаюсь. А держит-то хорошо, — заметил Наум, кивая в сторону главного входа. — Как я и говорил. Ты хорошо постарался. Таддеус опустил лицо, чтобы скрыть заплывавшие смущенным и довольным румянцем щеки. Так все и проходило: Таддеус отправлялся к Лару с Даром, затем к Парфену, вечером помогал Науму, и тот признавался честно, что дожидается его и только тогда принимается за свои рецепты. Иным вечером, прежде чем добрести домой и рухнуть на кровать, Таддеус заглядывал еще к кому-то, обращавшемуся за помощью: в одном доме пряли шерсть и просили его подержать, сами же зачаровывали от моли; в другом собирали замки и просили его помочь с заклинанием против воров, и в каждом доме угощали чем-нибудь. Так что спалось после этого особенно хорошо. Наконец буря начала утихать. Ветер выл не так громко, и все меньше снега ссыпалось с невидимой границы, шатром сходившейся над деревней. Таддей даже проснулся от неожиданной тишины — и от жалобного, перепуганного, визгливого, оглушительного лая собак по всей деревне, а прислушавшись, различил вой — низкий, призывный, недовольный и немного жутковатый. Он вскочил в валенки, схватил полушубок и выскочил на крыльцо, вслушался — и понесся ко входу. В окнах домов, мимо которых бежал, мелькали огни: кажется, вой Верного разбудил не только его. На крыльце одного стоял Лар, держа на руке арбалет. — Твой зверь, что ли? — крикнул он пробегавшему Таддеусу. Тот взмахнул рукой и прибавил еще скорости. Он снова повторил себе, что хочет выйти и войти обратно с Верным, и все равно ему было страшно, что по другую сторону он останется отрезан от деревни. Но нет — он взял Верного за ошейник, выдохнул и ступил в границу. Пес прижался к его ноге. Он, показалось Таддеусу, боялся этой границы. Или она причиняла ему мучения — кто знает. Таддеус облегченно выдохнул, глядя на дома, на знакомую улицу, и повернулся к Верному. Тот же встал на задние лапы, положил передние ему на плечи и лизнул по лицу. Таддеус обхватил его и засмеялся, пряча лицо в шерсти у Верного на шее. Через пару дней Таддеус топтался на крыльце Ларова и Дарова дома, не понимая, отчего они не отзываются. Затем прислушался: на главном месте гудели возмущенные голоса. Он пошел туда, напрягаясь с каждым шагом: очень нехорошие настроения распространялись в воздухе, беспокоили его все сильней. На площади собралась вся деревня. Парфен стоял в центре, рядом с ним Лар, потиравший плечо, и Дар, у которого была содрана кожа на правой щеке. Парфен тряс кулаком, рассказывая, что те самые диэрские купцы, которых они отваживали в прошлом году и за три года до этого, все же купили право на выруб леса, несмотря на то, что старый карраллийский князь за заслуги и совершенно справедливо наложил запрет на разработку земель в пределе двадцати верст от деревни. «Вот грамота! — восклицал он. — Печать действительна, подпись тоже, нынешний князь ничего не может делать с этим, но эти ублюдки уже ставят шалаши для лесорубов!». Кто-то предлагал идти к князю или сразу судиться, кто-то требовал вызвать войска, но все соглашались, что даже если заниматься этим, то пройдет не один день, пока они расчистят дорогу и доберутся до тракта. Оттуда-то справятся и за три дня, но сколько времени пройдет, прежде чем судья ли, генералы, сам ли князь соизволит с ними встретиться, сказать невозможно. Так что когда Лар свирепо оскалился, а Дар рявкнул: «Гнать их!» — все подхватили. — Тем более, — добавил Наум негромко, но остальные тут же замолчали и повернулись к нему, — деревню мы можем оставить теперь и без доглядчиков. Граница вышла на славу. До полуночи вся деревня гудела. Гонцы к князю уже отправились в дорогу, и недостатка в оберегающих в пути благословениях у них не было. Договаривались, кто и что будет делать, готовили оружие и разные гадости вроде предметов, зачарованных особенным образом (иные насылали временную слепоту или онемение, от некоторых начиналось расстройство желудка, или возникали очень неприятные ощущения), распределяли, кто с кем в каком направлении движется, и проводили потешные атаки, чтобы получше представлять, что и как делать. Таддеус помогал, где мог, и едва удерживался, чтобы не выкрикнуть: «Возьмите и меня!». В полночь стало тихо. Все осматривали себя и других, проверяли, хорошо ли сидит одежда, удобно ли лежит оружие, надежно ли спрятаны амулеты с заклинаниями, но говорить при этом было необязательно. И Лар, переглянувшись с Даром и Парфеном, подозвал Таддеуса. — Ты готов идти с нами? — сухо спросил он. Он, и Дар с ним, был непривычно суров, глаза его угрожающе поблескивали, и Таддеус подумал, что очень не хотел бы оказаться его противником. Он яростно закивал. Дар криво усмехнулся и сказал: — Хорошо. Пса непременно прихвати. Следующей ночью они — Лар, Дар, Парфен и Таддеус с Верным — сидели в шалаше, срубленном из еловых веток, ели горячий суп, который Таддеус только что принес от Наума, взявшего на себя обязанность по кухне и лекарству, и обсуждали, что разглядели в лагере и как им следует действовать дальше. Верный лежал на снегу сразу же на выходе из шалаша и притворялся спящим — Таддеус был уверен, что это именно притворство: что-то было в том, как лежали лапы, как стояли уши, в дыхании пса, что указывало на его настороженность, на то, что он внимательно следит за происходящим, и, возможно, происходившее в шалаше интересовало его едва ли не больше, чем в лагере, лесорубов, нанятых диэрскими купцами. — Твой пес ведь может их как следует напугать? — спросил Дар. — Чтобы они шли к Ахаву и Авдею, — уточнил Дар. Таддеус повернулся к Верному. — Сможешь? — без обиняков спросил он. Пес смотрел на него, чуть сдвинув уши вперед. — Сделаешь? — уточнил Таддеус. Верный оскалился. — Чтобы он да не обрадовался возможности напугать, — буркнул Парфен. Верный тихо рыкнул, Парфен вздрогнул и раздраженно сплюнул. Вскоре их позвал свист Наума. Они собрались у его шалаша, переглянулись и группами начали расходиться по уговоренным местам. Лар вручил Таддеусу арбалет с несколькими стрелами и сказал: — Надеюсь, управишься. Еще сильнее надеюсь, что он тебе не понадобится. Держись рядом со своим зверем. — Скорее, ему дальше от него держаться нужно будет, — пробормотал Дар и виновато посмотрел на брата. Тот отвел глаза. — Все же не отходи от него далеко, вдруг удерживать придется, — мягче велел он Таддеусу. Лар обнял его и похлопал по спине. Они пробрались к оговоренному месту, и Таддеус погладил Верного. — Давай, начинай, — приказал он. Верный зарычал — сначала совсем тихо, затем громче, и еще, почти сразу же с его рычанием, неторопливо перераставшим в рой, зашумел по вершинам невесть откуда взявшийся ветер, да такой, что огромные сосны зашатались, как мелкая поросль ольхи. Глаза Верного засветились мертвенным зеленым светом, и по шерсти побежали бледные голубые искры; Таддеус, увидев их, содрогнулся и отдернул руку, но затем все же вернул ее на шею псу и погладил его. — Пошли! — прошептал он ему на ухо. Верный завыл и побежал к лагерю. В кромешной темноте, властвовавшей в лесу, его светившаяся шерсть и глаза-огни были особенно хорошо видны. Таддеус едва поспевал за псом; при этом ощущение было, что тот нарочно не спешит, чтобы хозяин не оставался сильно сзади. Все сильнее поднимался ветер, что-то загрохотало в лагере дровосеков, костер в центре загорелся так сильно, что взвился на добрую треть высоты деревьев вокруг — и опал искрами и погас. Ветер срывал с места шалаши, людям приходилось едва ли не на четвереньках перебираться, чтобы устоять против ветра. Верный выскочил в центр поляны и кинулся на человека, пытавшегося метнуть в него нож, с другой стороны полетела палка, но приземлилась очень далеко от него, и Таддеус навел на обидчика арбалет, готовясь выстрелить; Верный гавкнул на несчастного и бросился на другого, затем еще на одного. Из света на поляне только и была его шерсть, Таддеус едва успевал следить за ним, но отмечал: Парфен дрался с кем-то, там еще кто-то из деревенских гнал работников. Лар и Дар выискивали среди беспорядочно метавшихся подрядчика, чтобы предельно откровенно убедить его увести людей и больше никогда не возвращаться. Тьма в лесу начала сизоветь, уже можно было различить лица стоявших рядом людей. Деревенские стояли, а перед их глазами работники лихорадочно собирали пожитки, Наум помогал конюхам успокоить лошадей, а подрядчик с распухшим носом распоряжался этим бардаком, косясь за спину, где за ним неотступно следовал огромный, недовольный, глухо рычавший Верный. Часть деревенских решила вернуться, несколько людей осталось, чтобы уничтожить все следы лагеря и проверить, велик ли ущерб. Таддеус остался с ними. Верный рыскал по лесу, изредка доносился его лай, иногда Верный выскакивал на поляну и несся к Таддеусу, отчего остальные вздрагивали и замирали; затем, когда Таддеус погладил его, он снова бежал в лес. Вскоре они решили возвращаться. Парфен долго мялся, но все же наклонился к Верному и протянул руку. — Ты был хорош, — почтительно сказал он. — Благодарю от всех нас. Верный смотрел на него — и на Таддея. Тот сел рядом и обхватил за шею. — Да прими, что ты! — прошептал он так, что расслышали все — и заухмылялись, затрясли одобрительно головами. Верный важно положил лапу на ладонь Парфена. Тот как следует тряхнул ее и выпрямился. — Ну что, домой? — не скрывая облегчения, воскликнул он. Еще через несколько дней вернулись гонцы из столицы с письмом от главного княжеского советника. Тот подтверждал: письмо старого князя имеет силу и молодой князь еще раз подтвердил его своей подписью и печатью, разрешение диэрским купцам на выработку заповедного леса выдано помимо его знания и в противоречии с волей, поэтому в Диэр отправлены послы с письмом, написанным советником лично. Скорость, с которой решилось дело, объяснялась не в последнюю очередь подарками, собранными всей деревней, и придется подготовить еще немного, советник даже указал, что именно желает получить, но это неожиданностью не было. С другой стороны, советник же и распорядился выделить немного средств из княжеской казны на восстановление уже нарушенных участков. — Это теперь княжеских лесников гонять придется? — задумчиво произнес Наум и покосился на Таддеуса. Тот, сидевший рядом с Верным, широко улыбнулся. Пес же завилял хвостом, всем видом говоря: охотно! А еще что-то изменилось в том, как он вел себя в деревне: увереннее, не всегда идя шаг в шаг с Таддеусом, но и вырывался вперед и даже огрызался на слишком настойчивых собак. Он по-прежнему безразлично относился к еде, которую предлагал ему Таддеус, более того — однажды притащил теплого еще зайца. Наум только цокал языком, осматривая тушку: вполне съедобная. Похлебка из нее тоже получилась ничего. Таддеус проснулся однажды утром от солнечного света, заливавшего горницу. Он сунул ноги в валенки и вышел на двор. На крыльце уже сидел Наум, подставляя лицо солнцу и довольно щурясь. Таддеус поежился и спрятал руки под мышками: день — замечательный, ясный и тихий, но мороз трещал будь здоров. — Выспался, герой? — спросил он. — Одевайся. Пойдем ко мне. Позавтракаешь, и надо бы стену чутка слабее сделать. Ох и хороша получилась, на много лет хватит. Давай, не стой пнем. Таддеус послушался. Потом он разве что, когда полушубок застегивал, подумал спросить, что именно хотел сказать Наум, но не осмелился. Верный увязался за ними, бегал вокруг, обнюхивая все. Держался совсем близко к Таддею, но на Наума почти не обращал внимания. Тот даже замахнулся посохом, когда Верный едва не задел его, пробегая мимо, но пес всего лишь лениво огрызнулся. Они делали стену чутка слабее почти весь день. Вечером, сидя за столом в доме Наума, отдыхая, Таддеус спросил, отчего так: укрепляли всей деревней, ослабляли они вдвоем. Наум постучал по арке, улыбнулся, глядя на ее свет. — Отчего вдвоем? — спросил он. — Ты один. — Как так?! — изумился Таддеус. — Ты же сам говорил, что во мне колдовского ни шиша нет! — Не знаю. И это не колдовство совсем. Не то, по крайней мере, которое я знаю. Не меня тебе надо спрашивать, парень, — вздохнув, признался Наум. — Да ты ешь давай. Спрашивает он… Таддеус долго думал над его словами. Заснул, правда, как стал привычен в деревне — быстро и крепко, утомленный делами, но не изможденный, как это случалось раньше. И сны ему снились разные, беспокойные, и веселые, и вдохновляющие, и непонятные. В ту ночь снилась отчего-то дорога, совершенно незнакомая, но идти по ней было легко и неутомительно.