Яркий луч, тёплый луч

      Проснувшись, Костя не открывает глаза. Только немного хмурится: машину покачивает на поворотах и висок неприятно елозит по стеклу. Сквозь приглушённое ворчание двигателя слабо доносится стук ногтей.       Частый, неровный звук — Герда нервничает. Она всегда была нетерпеливой, особенно в том, что касается её картин. К этому Костя привык и обычно легко справляется с первыми сигналами её раздражительности прежде, чем это отразится на их общении, но сейчас сидит, замерев, терпит боль в затёкших мышцах и не может заставить себя даже взять её за руку.       Говорить не хочется совершенно. Вернее, о чём-нибудь отвлечённом — да, с радостью, но у Герды последние пару часов на уме одно. Вдохновлённая, она становится поистине невыносимой, в том очаровательном смысле, в котором бывает невыносим творческий человек, загоревшийся идеей. Костя всегда считал это милым, то, как она, на людях сдержанная, искренне делится с ним своими эмоциями, словно ей до сих пор беззаботные восемнадцать, а не солидные тридцать восемь. Это притягивает; он в свои тридцать шесть уже лет двадцать как разучился чувствовать так много и так ярко.       Разве что два года назад бывали моменты, когда казалось, что иногда, возможно…       — Эй, просыпайся. Мы приехали.       Герда проводит ладонью по его плечу, и воспоминание рассеивается. Такси как раз тяжело переползает лежачих полицейских перед их домом, когда Костя открывает глаза и несколько секунд почему-то никак не может его узнать.       На улице совсем не весенний холод: дорога заняла больше часа, уже ночь, район у них ветреный. Костя зябко поводит плечами, мёрзнущий ещё больше со сна, и помогает Герде выйти из машины. Её горячие пальцы крепко сжимают его ледяные.       Говорить она начинает, едва хлопнув дверью.       — Насчёт этого мальчика — как он тебе?       У Кости с трудом получается подавить вздох. Она ведь уже спрашивала. А он неуверенно пожимал плечами в ответ и говорил: главное, чтобы он нравился тебе. Что ещё от него нужно?       — Думаю, он будет хорошо смотреться в масле.       Герда, к счастью, не улавливает двусмысленности. Вся в своих мечтах, она кивает и говорит что-то о холодной палитре, пока Костя мысленно корит себя за несдержанность.       Эта встреча… всё было не так. Этот… «мальчик» как примета, обещающая, что скоро не так будет всё. Он непредсказуем ещё больше теперь, после того, как по своей воле бесследно исчез — и вдруг, спустя два года, по своему же спонтанному желанию снова вторгся в его жизнь.       В душном зале, после целого дня на ногах, с плещущимся в пустом желудке шампанским Костя чуть не принял его за видение. Галлюцинацию, призрак, сон, обман зрения — что угодно он готов был принять, кроме правды. Потому что внешне это был он, тот, кого он когда-то обнимал, кого целовал и кого полюбил настолько, что до сих пор не отказывается называть это чувство таким громким словом, но его высокомерный взгляд, снисходительная улыбка, точёные выверенные жесты, да и само место, где он оказался… Не хочется, так не хочется думать о худшем, только вряд ли Елисей, без образования и совершенно не ориентируясь в жизни, за два года добился того, чтобы на подобные мероприятия звали его лично, а не в придачу к.       И когда Герда, от волнения вцепляющаяся в его ладонь всё сильнее, спрашивает:       — Может, стоило предложить ему оплату, чтобы он точно приехал? — и выжидающе заглядывает в глаза, Костя отвечает почти смиренно:       — Судя по тому, где ты его встретила и как он выглядел, спонсор у него уже есть.       Ему бы хотелось, чтобы Герда поспорила с ним. Но она смеётся, бросает что-то о «красивых в своей испорченности мальчиках», а потом говорит, что ей так даже интереснее.       В доме она первым делом скидывает туфли и с наслаждением опускается на пятки — удивительное преображение, из светской львицы в домашнюю кошечку. Рука так и тянется погладить; жаль, Герда, как и все кошки, свои дела ни на какие заигрывания не променяет.       — А если он мне не перезвонит и отвечать на звонки не станет? — вслух рассуждает она. — В таком случае можно будет попытаться найти его через список приглашённых…       И Костя чувствует, как нервный смешок щекочет ему горло. Потому что — о нет. Этот «мальчик» умеет пропадать так, что никакие поиски не помогут.       — Или он приедет, но ему не понравится со мной работать… Ты ведь поможешь мне? — Он хмурится, когда Герда вдруг обращается к нему, но та не замечает его напряжения. — Вы оба из России, должны найти общий язык! А то он мальчик трудный, с характером, это сразу видно.       В её голосе ни капли сожаления. Куда там — Костя уверен, она без ума от того, какой «трудный мальчик» попался ей под руку. Сложности её забавляют: железная хватка опытной бизнес-леди и неутомимость одержимого вдохновением художника ржавеют в ней без достойной задачи, а тут такая находка.       В этом Костя отчасти её понимает, и потому лихорадочно вспоминает хоть кого-нибудь на замену, пока она не срослась с этим холёным рыже-бледным образом намертво. Вот только кого ей надо? Кого-нибудь рыжего? Белокожего и с веснушками? С милой мордашкой, но отвратительным характером? Она давно загорелась этой идеей с портретами, давно искала моделей для них, но ни разу не назвала ни одного конкретного требования. Всё, что она говорила, было так возвышенно и туманно, что Костя и не пытался вникать.       Честно признаться, он полагал, что его присутствие при таких разговорах для Герды не более, чем возможность выглядеть чуть менее сумасшедшей, разговаривая сама с собой. При первой встрече он и представить не мог, что она настолько не от мира сего. Эту часть своей личности она старательно скрывала даже тогда, когда они начали спать. Резко шутила о своём «хобби», часто отмахивалась от него, как от чего-то незначительного и неинтересного. Лишь иногда, нежась рядом в постели, сонная и расслабленная, перехватывала пару затяжек и бросала тихо что-нибудь вроде: «Знаешь, а я почти закончила ту картину, где твои руки и сигарета… Хочешь посмотреть?»       Она поверила хорошо если в сотое «да, хочу». К счастью, на тот момент Костя уже выучил урок: некоторые слова нужно произносить, и как можно чаще.       — Так ты поговоришь с ним, если возникнут проблемы?       Почему-то именно сейчас он впервые так явно чувствует ответственность за все эти слова. Пока на одной чаше весов нежелание снова общаться с Елом, на другой — она. Хрупкое равновесие.       — Давай не будем загадывать наперёд, — в итоге отвечает он Герде.       И целое мгновение почти готов наконец всё ей рассказать.       Впрочем, это быстро проходит. Достаточно представить, как подозрительно это признание будет выглядеть после двух лет молчания. И неважно, что он не собирался намеренно скрывать от неё свои прошлые отношения. Так получилось: поначалу не было причин делиться подобным, потом они переспали и было как-то не вовремя, а дальше с каждым днём всё ещё больше усложнялось.       Тогда Костя решил: ладно. Пускай будет так, ничего страшного, он просто оберегает Герду от лишних переживаний. Она ведь с таким трудом доверилась ему, и она, правда же, замечательная; развязывая галстук, он наблюдает, как, изогнувшись, она расстёгивает молнию на спине, и платье соскальзывает к её ногам. Как она переступает через него и ладонью стирает помаду, размазывая красное по щеке. Как потягивается с тихим стоном; худое загорелое тело в чёрном белье вызывает желание широко огладить его ладонями, стиснуть с боков, прижаться к нему…       Не знай он Герду так хорошо, подумал бы, что это представление для него. А так спрашивает ради приличия:       — Мне тебя ждать? — И улыбается, когда Герда закусывает побледневшую губу и мотает головой. — Значит, снова придёшь под утро. Хорошо. Лягу без тебя.       — Вот за это я тебя и люблю — ты всегда спокойно отпускаешь меня.       Получив от неё смазанный поцелуй, он остаётся один.       Всё как обычно. Это та часть их отношений, которая любому показалась бы странной: он действительно всегда её отпускает, будь то ночи в мастерской или встречи с людьми, о которых он знает одни имена. Герда вольна делать всё, что ей вздумается, и никаких обид, никакого эгоизма, никакой ревности.       Если честно, он не может вспомнить ни одной их ссоры. С самого начала они с Гердой легко сошлись на почве работы: её авторитет, знания и амбиции — его галерея. Оставаясь владельцем, Костя дал ей полную свободу действий, и, без преувеличений, она была совершенно счастлива.       А потом эта ночь, которую они провели в одной постели… Она стала неожиданностью для обоих, но на удивление гармонично дополнила их отношения, и наутро они решили: а почему нет? Какой-то период встречались тайно, а когда стало ясно, что на нескольких жарких ночах всё не закончится, открылись. И в прагматичном обществе бизнеса, и в романтичном творческом их приняли благосклонно: с одной стороны, союз был выгоден обоим, с другой, не скрываемые тёплые чувства друг к другу лишили его неблагозвучного ярлыка «по расчёту». Так что да, выглядит всё безупречно; а о том, что договор, по которому галерея в случае упадка переходила Герде, чуть не пришлось приводить в действие, знает один лишь Штефан.       Воспоминание об этом как всегда встаёт комом в горле, и Костя расстёгивает верхние пуговицы на рубашке. Ему до сих пор иногда кажется, что именно замаячивший где-то на горизонте риск банкротства подтолкнул его в ювелирный за кольцом, но всё же… нет. С Гердой легко, спокойно, она тянулась к нему после смерти Эккерта, и, пожалуй, он сам после расставания с Елисеем был уязвимее, чем пытался казаться. И всё сложилось вот так. Они помолвлены, у них свадьба в романтичный первый день лета, они живут вместе в их общем доме…       …в который через неделю приедет его бывший парень.       Это, разумеется, неважно, но всё же, что подумает Ел, увидев его новую жизнь? Уже почти поднявшись в спальню, Костя окидывает взглядом дом — и зябко передёргивает плечами. Интерьером занималась Герда и создала нечто полностью противоположное тому, что было в его доме в России. Огромное пространство, полное белого света и всегда прохладного воздуха, всюду стекло и камень. Отличается разве что спальня на втором этаже — небольшой тёмный уголок, который Герда нехотя оторвала от остального, насквозь продуваемого сквозняками и пронизанного светом помещения. Но её Елисей как раз не увидит.       На самом деле, вряд ли у него появится возможность как следует осмотреться. Герда наверняка потащит его прямиком в мастерскую, а это словно отдельный дом, со своими правилами и особенной атмосферой, от которой мурашки по коже. Костя туда не заходит без приглашения — не то чтобы Герда ему запрещает, скорее, он сам чувствует, что так будет правильнее.       «Очевидно, Елу покажется, что я и вовсе здесь не живу, — думает он, садясь на лестнице. — Или что я переехал к Герде, и это полностью её территория», — и криво усмехается.       Смешно, как все мысли сводятся к Елисею. Нет, это вполне объяснимо: они так неожиданно встретились, и Елисей такой… противоречивый. С одной стороны, похорошел, господи, этого у него не отнять — уверенным стал и знающим себе цену, спина ровная, подбородок вверх, твёрдый взгляд. С другой — ну и характер, чёрт подери. Ну и способы заработка…       И как за него снова не волноваться? Как вдолбить себе в голову, что Елисей больше не его забота, Елисей теперь сам о себе заботится, как хочет и как считает нужным. Всё, что можно чувствовать к этому Елисею — это лёгкую ностальгию, из-за которой нет смысла мучиться совестью.       Главное, оставить мысли о нём за порогом спальни.       Но пока сидит здесь, на ступенях, Костя разрешает себе ещё немного о нём подумать. Всё-таки он так долго его искал. Не имея никаких зацепок, вроде нашёл его агентство: не очень большое, не сильно известное, в соседнем городе — всё сходилось.       Вот только анкеты Ела там не было.       — Помоги мне его найти, — обратился он тогда к Штефану, и тот сразу насторожился:       — Зачем?       Был уже февраль, они сидели на мансарде, как часто делали в последнее время; за окном хлопьями валил снег. Вторая бутылка домашнего вина почти опустела, выпитое развязало язык и мысли, и Костя, обещавший себе не плакаться Штефану, сорвался.       — Мне нужно его увидеть.       — Зачем?       Штефан откровенно давил. В тот момент Костя заметил, что тот, похоже, ещё пьянее него. Слишком уж блестели в сером полумраке его светлые, совсем как у Ела, глаза.       И жесты стали далеко не такими деликатными, как обычно. Штефан наклонился к нему, забрал бокал, отставил вместе со своим на окно.       — Всё никак не можешь его забыть? — спросил, оставаясь непривычно рядом. А потом наклонился ещё ближе: — Может, тебе просто нужно отвлечься?       От его шёпота по уже плохо слушающемуся телу разлился жар; бедром Костя ощущал его руку, горячую даже сквозь плотную ткань брюк, и воздух от его близости наполнился чем-то едва уловимым, не запахом и не ощущением, а каким-то обещанием: податливости, тепла, покорности — или, стоит лишь пожелать, покорения. И последнюю попытку отшутиться — или прощупать почву?.. — Штефан пресёк сразу.       — Ну, работа и алкоголь отвлечься не помогают, а больше способов я не знаю…       — Я знаю. — Его пальцы коснулись колена, взгляд мазнул по губам, сам он придвинулся ещё ближе и… Всё. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять, на что он намекает. Костя идиотом не был. Он был пьяным мужчиной с разбитым сердцем, как бы жалко это ни звучало, и поцелуй с собственным секретарём стал отличным завершением его падения.       Так бывает, что вдруг хочется узнать, как человек, с которым ты никогда не представлял себя в одной постели, целуется. Как он снимает с себя одежду, как прикасается к обнажённому телу, как движется, занимаясь сексом, как стонет, когда кончает… Это не красивые чувства, это похоть и любопытство, и жажда хоть чьих-нибудь объятий, потому что одному одиноко и холодно.       Сейчас Костя со стыдом понимает, что всё у них было совсем некрасиво: они едва помещались на узком диване, целовались неловко и пьяно, лапали друг друга развязно. Тишину заполнял пошлый шорох трущейся ткани, влажный звук сталкивающихся языков, тяжёлые сбивающиеся дыхания. Два взрослых мужика, допившихся до того, чтобы трахнуть то ли друг друга, то ли хотя бы один другого — смотря у кого в таком состоянии встанет. Но это неважно, в этом деле красота не нужна, и подобное вполне могло стать ничего не значащим способом расслабиться, о котором они после вспоминали бы как о пьяной глупой нелепости…       А могло и ужасно всё осложнить. Костя не без оснований сомневался в своём умении читать людей, а когда скользнул ладонью вверх по протиснувшемуся между его коленями бедру и так отчётливо осознал, что Штефан мужчина, окончательно понял, что нет. Не сможет. Для него в тот момент был всего один мужчина, которого он хотел обнять, и промелькнувшего воспоминания о нём хватило, чтобы в голове прояснилось.       — Не думаю, что это хорошая идея. Прости.       Он упёрся рукой Штефану в грудь, уже обнажённую в распахнутой рубашке. В ладонь горячо билось его сердце, рёбра часто поднимались и опускались; зрачки расширились. От сдержанного, рассудительного Штефана ничего не осталось, казалось, что послушно он не отступится, продолжит нагло давить или ласково соблазнять, или всё это сразу, и тогда придётся либо уступить ему, либо разозлиться…       Но через пару глубоких вдохов его глаза посветлели.       — Как скажешь, — севшим голосом прошептал он.       Улыбка у него вышла искусственной, слишком красной после яростных поцелуев. Штефан словно содрал её с лица, со вздохом проведя по нему ладонью. Отсев, он попробовал застегнуться, но пуговиц не хватало, и в итоге оставил так; Костя застегнул ширинку, радуясь, что с его одеждой Штефан обошёлся аккуратнее.       За окном поднялась метель. Выла там, холодная и злая, бессмысленно билась о стены дома. А они сидели, молча смотрели на неё и пережидали первую, острую вспышку стыда. Костя уверен, они оба тогда думали об одном: ничего подобного в их отношениях больше произойти не должно.       Первым решился заговорить Штефан. Он взял бутылку, другой рукой подхватил бокалы. Прочистил горло и сказал спокойным, будничным голосом:       — Это я, пожалуй, уберу.       Спорить Костя не стал. Этого им действительно было достаточно ещё пару бокалов назад.       — Насчёт Елисея… — собирался отказаться от своей эгоистичной просьбы он, но Штефан, уже на лестнице, не останавливаясь и не оборачиваясь выдохнул:       — Хорошо. Я его поищу.       Причин не верить ему не было. Костя помнит, как от этих слов ему сразу стало легче дышать. У Штефа всюду связи, у него должно получиться. И он вроде бы занялся поисками всерьёз, постоянно рассказывал, какие варианты проверил и, увы, отбросил, посвящал в свои дальнейшие планы и спрашивал совета…       Однако всё затянулось. Штефан всё реже заговаривал о поисках Елисея, Костя не считал себя вправе напоминать ему об этом. А если даже не выдерживал и спрашивал, получал в ответ короткое: «Нет, ничего не нашёл», после которого Штефан извинялся и менял тему. Елисей словно растаял вместе со снегом, и всю весну Костя провёл в бесконечном волнении за него, порой охватывавшим настолько сильно, что купленная утром пачка сигарет редко дотягивала до вечера. Ему казалось, призрак всех бед, что могли свалиться на эту юную рыжую голову, никогда не отпустит его, будет терзать до конца жизни.       А в начале лета Елисей сам его нашёл.       Тем утром Костя, застряв в пробке, от безделья то скользил глазами по пробуждающемуся городу, то посматривал на экран со сменяющейся рекламой. И вот там зацепился взглядом за симпатичный бежевый плащ, жаль, чересчур молодёжный для него и не на его фигуру, а на какого-нибудь худенького английского мальчика, которого со спины можно принять за девушку. Модель в нём как раз был таким, изящным даже в контрасте с девушкой, которую держал за руку. Этакая модная парочка в унисекс шмотках, беззаботные и уверенные в себе; их длинные рыжие волосы эффектно взметнулись в воздух, когда они повернулись и засмеялись в камеру…       И этот смех Костя услышал. Звук воскрес в памяти, потому что он уже слышал его раньше, и эту светлую улыбку видел, и в эти искрящиеся весельем глаза смотрел. В тот момент он, тоже улыбнувшийся было от белой зависти молодости и красоте, почувствовал, как стиснулись зубы.       «Так, хорошо, — размеренно проговорил он про себя. — Это Елисей. Что дальше?» — а сам боялся моргнуть. Боялся пропустить хоть одну деталь: у Ела волосы стали короче и ярче, скулы острее, движения — почти что пьяными в сравнении с тем, как скромно обычно он себя вёл. Елисей обнимал девушку, смеялся, в конце рекламы она игриво потёрлась носом о его щёку.       Потом ролик оборвался, начался другой. Машина впереди откатилась на пару метров, и Костя на автомате подъехал к ней. План сложился у него в голове быстро: на работу он уже всё равно опоздал, зато успел рассмотреть название брэнда — можно было зайти в магазин и всеми правдами и неправдами достать контакты агентства, а там и модели. Всё просто. На единственный вопрос он себе не мог ответить: а зачем?       У Елисея, судя по всему, всё хорошо…       Как назло, поток машин начал двигаться быстрее, и скоро экран остался позади. Ролик Костя успел посмотреть два раза и, наверное, должен был похвалить себя, что за эти несколько минут сумел в конце концов принять: Елисей может прожить и без него.       С ним ничего не случилось, он справляется со всем сам или с чьей-то ещё помощью, а на связь не выходит потому, что не хочет. Ему нравится его новая жизнь, с этой лёгкой работой, новыми знакомствами и не исключено, что и новыми отношениями. С какой-нибудь привлекательной девушкой, вроде той, которая была с ним в этом ролике. А что? Его окружают модели, есть из кого выбирать.       Елисей никогда не проявлял интереса к женскому полу, но кто знает, что там на самом деле у него в голове. Он же постоянно себя контролировал, загонял в какие-то рамки, жил с оглядкой на строгие можно-нельзя. «Которые сам же себе и придумал», — снова, как и тогда, раздражается Костя, но одного не признать не имеет права.       Ел попал ему в руки маленьким, неопытным, неудивительно, что во всём слушался и подчинялся. Особенно в постели — откуда ему было узнать границы дозволенного, если его старший и более опытный партнёр не смог показать ему всех граней удовольствия, которое можно получить и доставить друг другу? Не подумал о нём, думал лишь о себе, слишком увлёкся его покорностью и ощущением собственной силы — теперь это не имеет значения. Нет смысла расстраиваться или злиться, наоборот, если Елисею больше понравилось с девушкой — что ж, для него же так будет лучше. Традиционная семья, любящая жена, дети… Прекрасно, что тут ещё сказать.       А гомосексуальный опыт останется в прошлом, и хорошо если как что-то приятное, а не как средство выживания, которым он вынужден был воспользоваться.       В результате разгромных мыслей в тот день было достаточно. Костя уехал с работы раньше, всё валилось из рук, встретился с Гердой, отвлёкся на обсуждение предстоящей выставки, они выпили — и по какому-то неведомому, до сих пор непонятному ему стечению обстоятельств ночью оказались в одной постели.       Вскоре съехались на съёмной, потом он купил этот дом. Они словно торопились, и, если разобраться, отчасти действительно было так: для неё это стало возможностью обустроить мастерскую, о которой она всегда мечтала, для него — возможностью поставить точку и прекратить подсознательно ждать, что однажды в дверь позвонит Елисей.       Это немного дёргало в первое время. То, что если вдруг Елу понадобится помощь, он придёт в ту квартиру и найдёт там чужих, безразличных к нему людей. В такие моменты Костя надеялся, что Елисей наизусть помнит его номер, но чем больше проходило времени, тем сильнее склонялся к мысли: даже если помнит — не наберёт.       Будет бояться снова попасть в зависимость, быть вынужденным подчиняться… Хотя Костя решил для себя, что если бы Ел обратился к нему за помощью, он бы очень, очень бережно относился к нему и скорее оторвал себе руки, чем позволил им снова подрезать ему крылья.       Но это всё касалось того Елисея, который от него уходил, растерянного и наивного. Тот же Елисей, с которым он разговаривал несколько часов назад, сам ему, если что, что-нибудь оторвёт. Такого не тронь — постоит за себя, мало не покажется. Общаться он захотел как «старые знакомые», ещё и бросил это язвительно, свысока, как же на него это не похоже…       Костя ни черта не понимает. Дело явно не в портрете — согласие Ела выглядело спонтанным, чуть ли не вызовом. С чего вдруг? Они ведь расстались в совсем не таких отношениях! И ладно, он признаёт, что и сам был хорош и встретил его чересчур резко, но, чёрт возьми, увидеть Ела в таком месте… Кто вообще привёл его на эту выставку? С каким-то папиком ему, значит, лучше, чем с ним?!       Или это была состоятельная зрелая женщина, предпочитающая молодых пылких любовников? Неприятно осознавать, но этого нового Елисея можно представить с любым вариантом. В обществе богатых и влиятельных он смотрелся так, словно подобное давно стало ему привычным; надо же, а когда-то так мило смущался, надевая дорогой костюм… Невозможно было подумать, что он вообще способен носить его как собственную шкуру. С лёгкой небрежностью, показывающей, что понятия не имеет, какие там цифры были на ценнике в ателье.       И эти его волосы, распущенные, немного лохматые, словно его только что вытащили из постели…       Образ того, чем Елисей мог заниматься до выставки, бьёт по нервам, и Костя одёргивает себя. Стоп. Во-первых, он снова злится. Во-вторых, сколько он уже сидит здесь и пялится в одну точку? Если Герда увидит его в таком состоянии, вопросов не избежать.       Так что хватит испытывать судьбу, пора ложиться. В идеале перед этим ещё покурить, но сигарет дома нет — не вовремя договорились со Штефаном бросить, — и прежде чем лечь в постель, Костя клеит на плечо никотиновый пластырь. Смеётся невесело: было бы такое средство от мыслей о Елисее, весь бы им облепился. А то он настырно лезет в голову, и пусть это, безусловно, ничего не значит, перед Гердой немного стыдно.       Он ведь и правда не хочет её терять.       Чувство к ней правильное, взрослое и выверенное. Они спокойно отпускают друг друга при необходимости. Они подходят друг другу в постели, как два человека, хорошо знающих, чего хотят. Они умеют разговаривать друг с другом вовремя, не копя в себе обиды и не взрываясь потом от малейшего недопонимания. Он строил это спокойствие в своей жизни последние полтора года, каждый день убеждал себя, что оно — лучше, чем то, что оставило в душе хоть и яркий, но такой болезненный след, и на самом деле убедился в этом. Он хочет создать семью, хочет мягкого тепла и покоя, а не сжигающего пламени и вечной нервотрёпки.       Поэтому ничего страшного. Пускай Елисей приезжает. Пускай мельтешит тут перед глазами такой, каким стал в своей новой жизни, пускай язвит и пытается подцепить — его это не касается.       У него свадьба меньше чем через два месяца, и думать нужно о ней, а не о всяких рыжих мальчишках.

***

      После больницы в жизни Елисея появилось несколько настойчивых рекомендаций врача.       Одна из главных — не пить кофе. «Кофеин из твоей нервной системы, — тут врач обязательно усмехался себе в усы, — сделает совсем истеричку, и будешь от собственной тени шарахаться. Оно тебе надо?» Елу не надо, поэтому, как бы ни хотелось спать, он обходится крепким зелёным чаем.       Ещё очень важно следить за питанием. Ничего сложного: побольше фруктов и овощей, поменьше вредной еды. Это ему, вынужденному держаться строго в рамках размера S, но при этом не валиться с ног от дуновения ветерка, в любом случае необходимо, так что деваться некуда. Тут помогают и физические нагрузки. Чаще это долгие прогулки по городу, реже зарядка на пару с ноющим Джонни; иногда Ел один бегает в парке недалеко от дома. Он послушно следует правилам, ведь понимает, что это важно и для работы, и для здоровья.       Только с одним у него не ладится — как бы ни старался, соблюдать режим не получается совершенно.       И вчера он опять лёг сегодня. Честно собирался вернуться домой до полуночи, но Сонни затащила его в какой-то клуб на окраине города, задымлённый, пропахший тяжёлой сладостью, лишь частью которой был запах ароматических палочек. Елисей, до этого с ума сходивший от всяких ненужных мыслей, вышел из него с пустой головой, хотя не взял ничего, что предлагали ему незнакомые ребята с плавными заторможенными движениями, и они пошли гулять по ночному городу, и каждая отнятая у этого времени минута казалась непростительным кощунством. Ему же двадцать один, когда ещё наслаждаться бессонными ночами?..       В итоге он ни капли не раскаивается, когда в понедельник на работе засыпает на ходу. Главное, вида не подаёт, и ледяные компрессы, которые Джонни налепил ему за завтраком, убрали синяки под глазами, а остальное дело десятое.       Тем более чувствует он себя замечательно. Да, не выспался, да, от зевоты слезятся глаза, но тёплая весенняя ночь будто наполнила его силами, а не отняла их. Да и привык он давно, что большая часть уличных съёмок проводится утром. Ему нравится представлять, словно это почти как магия — удачность кадров зависит от положения солнца.       Он стоит, замерев, сонно вздыхает и смотрит, как рассвет накрывает город; а всё, что происходит вокруг, не сильно его беспокоит. Так, слегка неприятно: волосы дёргают утюжком, одежду булавками подгоняют по фигуре, всё в спешке и неосторожно. Но он привык к этой суете и думает о своём — если можно назвать «своим» мысли о Джонни.       За Джонни тревожно. Той ночью после выставки он вернулся под утро, трезвый и уставший, чем занимался всю ночь — чёрт его знает. С тех пор из дома не выходил, ни с кем не виделся, сидел постоянно где-нибудь рядом, но молчал. Елисей так и не поговорил с ним о Косте, хотя возможностей было достаточно: то ли грузить своими проблемами не хотел, то ли слова не шли с языка. И всё это не очень-то хорошо, потому что он чувствует, как эти переживания начинают пускать в нём корни.       Хорошо, что холод от них отвлекает. От сырой брусчатки веет промозглой сыростью, небо розово-серое после дождя или перед дождём. На ветру потряхивает — обычное дело на уличных съёмках, и Ел давно научился скрывать эту дрожь, но пока объектив не направлен на него, есть что-то приятное в том, чтобы позволить себе вздрагивать, чувствуя, как встают дыбом волоски на руках…       — Элли!       Окрик фотографа неприятно царапает слух. Елисей хмурится — парень почему-то направился прямиком к нему, с неразобранным штативом в одной руке и телефоном в другой. Штатив он подкручивает на ходу, телефон — протягивает ему. Говорит:       — Это тебя, — и добавляет шёпотом, прикрыв ладонью динамик: — Алекс.       Елу от одного этого имени становится жарко. Что могло случиться такого срочного? Алекс узнал о том, что произошло на выставке? Он недоволен? Но откуда он мог узнать, да и ничего особенного ведь не произошло, правда же?..       — Здравствуйте, — отвечает Елисей с колотящимся от беспокойства сердцем — и тут же расслабленно выдыхает, потому что Алекс на него не ругается. Алекс его хвалит.       — У меня хорошие новости. На выставке ты произвёл впечатление, тебя попросили на показ. Я точно не помню, что там по оплате, но деньги неплохие. Согласен?       — Конечно!       Нет, он ещё спрашивает! Елисей закусывает губу, чтобы не рассмеяться. Неужели, неужели среди всех этих съёмок для никому не известных шоурумов у него будет показ… Наконец-то нормальная работа, а не два часа на ветру за двадцать евро!..       — Спасибо вам. — Мгновение он колеблется, но всё же решается сказать сразу, пока Алекс в хорошем настроении: — И ещё, деньги за этот показ… Можете забрать их полностью, у меня достаточно съёмок в этом месяце.       Жаль, по вздоху на том конце трубки понятно, что от этих слов настроение у него испортилось.       — Елисей. Я, как обычно, заберу половину.       — Но…       — Без «но». Сделай сбережения на всякий случай, чтобы потом снова не пришлось занимать. Я же тебя не подгоняю, на проценты не ставлю, куда ты торопишься?       Ответить нечего. Ел и сам понимает, что Алекс прав и, живя самостоятельно, нужно распределять деньги так, чтобы после оплаты квартиры не наскребать на такси до очередного кастинга по всем карманам, но его до сих пор немного пугают трёхзначные суммы на карте. Он не может избавиться от ощущения, будто эти деньги ему не принадлежат — неудивительно, учитывая глубину долговой ямы, в которой он оказался после больницы.       Но об этом Елисей предпочитает помалкивать. Нечего на Алекса вываливать свои загоны, так что он ещё раз бормочет ему «спасибо» и прощается. Всё равно никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить его за то, что он для него сделал. И дело не столько в деньгах, само то, что он не наплевал на парня, который и недели у него официально не проработал, оплатил ему лечение, содержал его, пока он не начал сам зарабатывать…       Сложно не чувствовать себя в неоплатном долгу перед таким человеком. От этого ещё совестнее, что о портрете так и не рассказал. Елисей не думает, что из-за этого возникнут проблемы, но если серьёзно, он понятия не имеет, что у него в контракте — когда Алекс, приехав забрать его из больницы, вручил ему бумаги, он подписал всё не глядя. На тот момент его доверие к этому мужчине уже было безоговорочным.       Он даже не уверен, что сохранил копии… или и вовсе их не получил?.. Ни черта не помнит, и спросить неудобно, вдруг Алекс подумает, что он ему не доверяет…       И злиться не на кого, кроме самого себя. Ладно, это всегда успеется; мысленно сосчитав до десяти, Елисей заставляет себя настроиться на работу, но когда возвращает фотографу телефон, съёмка уже идёт полным ходом. Приходится ждать своей очереди.       Визажист накидывает ему на плечи пуховик, резко пахнущий лаком для волос. Елисей дышит через раз, но терпит. Хоть согреется перед тем, как встать в кадр, а то эти ледяные взгляды способны и в летний зной заморозить. Он их спиной ощущает, и смешки слышит прекрасно, и проскальзывающую в разговорах свою фамилию. Ничего нового, он давно понял, что его недолюбливает большая часть моделей его агентства. Как когда-то Джонни: Алекс слишком открыто взял его под своё крыло, и пускай Джонни полностью оправдывал возложенные на него надежды, зависть — зараза неистребимая.       «Эскортник» — самое мягкое, что говорили о нём за спиной Алекса. На то, услышит ли это сам Джонни, всем было плевать. Елу это прозвище тоже перепало, и, сперва отзывчивый и милый, услышав о себе такое, он быстро перестал вилять перед всеми хвостом. На провокации не отвечал: если Джонни язвил и подкалывал в ответ, то он для себя сразу определил, что с его неконфликтным характером лучше не обращать внимания.       Поэтому, когда фотограф подзывает его, он старается полностью сосредоточиться на работе. Он уже достаточно неплохо умеет двигаться, но всё ещё не способен делать это на автомате, как тот же Джонни. Джонни и в стельку пьяный умеет так пройтись по линии, что любой манекенщик позавидует, он застиранную футболку преподнесёт как дорогущую брендовую вещь. Елисей им за это чуточку восхищается — его самого отвлекает и холод, забравшийся под тоненькое пальто, и воткнувшаяся в спину булавка с джемпера, и ботинки на пару размеров больше, чем надо…       — Перекинь волосы на одну сторону. Да, вот так, и отклони голову, чтобы показать ворот…       И мысли о Косте. Проводя ледяными пальцами по шее, Ел вдруг вспоминает, как пытался совладать со своими чувствами, сбежав от него в туалет, словно какой-то школьник. Позорище — хотел выглядеть взрослым, а повёл себя как ребёнок. Разнервничался на пустом месте; но чёрт, это был вечер после пьянок Джонни, и Алекс опять с кем-то знакомил, и эта попытка Кости указывать, а ещё дурацкое кольцо на его безымянном пальце…       — Думаю, мы закончили. — Фотограф несколько раз перещёлкивает что-то на камере и добавляет увереннее: — Да, всё. Свободен.       Позади него начинается суета, готовят следующую модель, кто-то спорит о порядке очереди… Елисей с наслаждением потягивается — и, смеясь, отворачивается от вспыхнувшего вокруг света.       — Ладно, ладно! Надеюсь, ещё поработаем, — выйдя из-за штатива, парень протягивает ему руку. «А он молодой, — думает Ел, с нескрываемым любопытством разглядывая его лицо, — всего года на три старше меня… И он точно гей». В этом никаких сомнений — такой смущённый ответный взгляд…       Этот парень явно недавно начал работать, и модели для него — что-то восхитительное и недостижимое. То, к чему боязно, но так хочется прикоснуться. Они всего-то пожали друг другу руки, а Елисей никак не может перестать улыбаться, потому что… нет, почему он сразу не заметил, что этот фотограф настолько милый?       Может, стоит подождать окончания съёмки, а потом…       На сцене, где он берёт стесняющегося фотографа за руку под столиком в какой-нибудь кафешке, Елисей заставляет воображение притормозить. Взъерошивает свои старательно прилизанные парикмахером волосы, пряча за ними глупую улыбку. Что это с ним такое? Что за внезапное желание флиртовать без всякого продолжения? Ему что, внимания не хватает?       А с другой стороны — почему бы ему должно его хватать?..       То есть… он же ни разу ни с кем не… встречался, так это называется. Парни его возраста обычно с кем-то встречаются, а не состоят в отношениях, не делят быт, не являются кому-то — надо же, что вспомнил, — «партнёром». Они ходят на свидания в кино и кафе, гуляют по городу, радуются, если получилось улучить момент и побыть дома наедине со своим другом или подружкой. Ухаживают за кем-то — это в самом начале, и это, должно быть, тоже безумно волнующе.       Но для этого нужно что-то большее, чем мимолётный интерес, а у него такого пока что не было. Были случайные связи, и его всё устраивало, продолжения не хотелось, да и девушки, с которыми он спал, на другое не рассчитывали. И почему вдруг захотелось чего-то большего?..       Неужели весна так странно влияет? Кажется, выйдешь на улицу и обязательно встретишь свою судьбу. Елисей в этом почти уверен — вокруг так много замечательных людей, в кого-нибудь он точно влюбится! — и торопливо переодевается в автобусе, а когда выскакивает из него, чуть ли не лоб в лоб сталкивается с Джонни.       — Ты куда так летишь? — тот хватает его за плечи. — Да подожди ты, постой спокойно.       Ну, это не судьба, но тоже неплохо.       — Джонни! А что ты здесь делаешь? Зайдём куда-нибудь перекусить? — выпаливает Елисей — и смеётся, когда Джонни закатывает глаза. Весь его вид говорит «господи, не мельтеши», но на самом деле он не злится. Так, выпендривается — уж Ел-то знает.       — Да, это я, решил прогуляться, есть не буду, худею к показу. Можем посидеть где-нибудь, если пообещаешь не смотреть на меня печальным взглядом, когда я буду заказывать стакан воды.       Вздохнув, Елисей мотает головой. Он вообще-то голодный, но свои печальные взгляды контролировать действительно не умеет. Не нравятся ему эти дни строгих диет. Вечно у Джонни крайности — то пьёт и объедается вредными закусками, то почти ничего не ест. Плохо, конечно, но ругаться на него бессмысленно, всё равно не послушает, проходили уже.       — Мне сегодня позвонил Алекс, — вместо этого говорит Ел. — Сказал, что меня тоже на показ взяли.       Они идут по набережной, ветер заглушает их голоса, приносит им обрывки чужих фраз, и Джонни, очевидно, поэтому пару раз переспрашивает. А может, не верит свои ушам.       — Значит, на показ взяли… — бормочет он. — С чего вдруг ты стал показами заниматься?       — На той выставке Алекс познакомил меня с какими-то спонсорами, — пожимает плечами Ел. — Видимо, я им подошёл.       — Что за спонсоры?       — Они не представились. А это важно?       — Хмм… Думаю, нет…       Это «нет» звучит так, словно за ним последует «но», только кроме чужих голосов и шума ветра Елисей ничего не слышит. И когда поворачивается к Джонни, тот уже смотрит на реку, и губы его плотно сомкнуты.       Елисей тоже молчит. Солнце печёт ему спину, сохнет асфальт под ногами, и вообще вокруг такая весна, что чувства переполняют. Все разом: ощущение огромной нерастраченной силы, желание чего-то нового, жажда влюблённости… Они подступают к горлу, ими хочется поделиться, но Ел почему-то глотает их вместе с тёплым весенним воздухом и сам не понимает, отчего так этому рад.       И пока Джонни занят своими мыслями, он представляет, как в воскресенье встретится с Костей. Они спокойно поговорят, Костя извинится за своё поведение, он за своё. А ещё — за то, как резко оборвал тогда отношения. И Косте это не будет безразлично, наоборот, он скажет, что беспокоился за него, скажет, что рад видеть его здоровым, повзрослевшим и самостоятельным.       «Я тогда, наверно, немного похвастаюсь», — усмехается про себя Елисей. Ему есть, чем похвастаться: он усердно работает, контролирует свою болезнь, и пускай живёт немного в долгах, но умудряется постепенно отдавать их и обеспечивать себя. Скоро у него будет настоящий показ, и это тоже повод для гордости, ведь он зарабатывает деньги честным трудом, а не так, как Костя ему когда-то пророчил.       Вот обо всём этом расскажет, а Костя узнает его немного ближе и порадуется тому, каким он стал. Потом сам расскажет про свою семью, и хорошо, пусть его жена ни о чём не знает — Елу не важно, знает ли об их отношениях какая-то там Герда, важно, чтобы сам Костя от них не отрекался.       Словно он, Елисей, был какой-то позорной ошибкой. Да, когда-то он терпел подобное отношение и помалкивал, трясясь от страха и считая себя не вправе возражать, но больше не позволит себе прогибаться. Ни с кем не позволит, и Костя в первую очередь должен смириться, что теперь они оба на равных. «А если он будет и дальше меня ни во что не ставить, — думает Елисей, — то мне, вообще-то, ничего не стоит рассказать обо всём Герде!..»       И тут же испуганно вздрагивает.       — Ты чего? — Джонни заглядывает ему в лицо. Хмурится: — Эй, ты как себя чувствуешь?       — Нормально. Не выспался, вот и…       Так и не закончив фразу, Елисей отмахивается. «Пойдём», — говорит, и Джонни вряд ли верит его улыбке, но у них негласный договор: в души друг другу не лезть.       Елисей в свою сейчас никого бы не пустил. Как-то там… неуютно стало. Что за чушь в голову лезет, не будет он ничего рассказывать, он не такая сволочь. Он всего-то хочет немного уважения — после унижений в постели, положения домашней зверушки, боязни слово поперёк сказать и готовности смиренно принять всё что угодно, даже измену, разве это плохо?..