Яркий луч, тёплый луч

      В кабинете душно. В окна бьёт спятившее весеннее солнце, нагретый воздух замер тяжёлой пеленой. Едва переступив порог, Костя со вздохом стягивает пиджак.       — Там в расписании есть изменения… — Зашедший за ним Штефан сбивается на середине фразы. — Боже, да здесь дышать нечем!..       Вся деловитая собранность разом слетает с него. Он ослабляет галстук, расстёгивает верхнюю пуговицу на рубашке. Делает шаг к окну, но Костя опережает его и сам дёргает ручку.       Городской ветер врывается прохладой и сыростью.       — Не люблю весну. Погода так резко меняется, — бормочет Костя, разглядывая пятнами высыхающий город под синим небом. — Всю ночь лил дождь, а теперь… — и натужно сглатывает — таблеточная горечь плёнкой лежит на языке.       С прошлой весны не закидывался экстренно обезболом и поверил уже, что это больше никогда не потребуется. Слава богу, мигрень не успела всадить жало в висок, но с самого утра казалось, оно зависло в миллиметре от кожи, царапает при повороте головы, ищет место поуязвимее, чтобы впиться наверняка. И Костя сомневается, что дело в перемене погоды.       Когда он поворачивается к Штефану, тот дёргает бровью:       — Ты хочешь поговорить о погоде?       Насмешливое недоумение в его словах поверхностно, плохо скрывает волнение, и Костя заставляет себя улыбнуться.       — Расписание, да. Я слушаю.       Кивнув, Штефан присаживается рядом на подоконник и продолжает. Его размеренный голос, неизменный запах его парфюма ощущаются чётко, словно что-то новое, а не давно привычное. Эта тревожность то ли перед мигренью, то ли в предчувствии чего-то, и всё цепляет взведённые нервы: влажная жара, холодный ветер, шелест бумаг на столе…       Мысли, что никак не найдут покоя — и не дадут покоя. Подавив вздох, Костя достаёт телефон, пялится на иконку бесшумного вызова и прячет его обратно в карман. А самое идиотское, что чувствует себя при этом мужиком, который завёл любовницу. Хуже: у него те же нервность и страх разоблачения, но при этом ни жаркого секса на стороне, ни романтики свиданий украдкой.       Только ожидание, что Елисей вот-вот позвонит.       Оно пришло утром и изводило всё воскресенье. В основном когда Герда была рядом — закон подлости ведь всегда срабатывает отлично? — и Костя уяснил для себя несколько правил: телефон на беззвучный, носить с собой, если нет возможности — оставить подальше экраном вниз. Герда не из тех, кто станет обыскивать журнал вызовов, но вот поднять трубку, пока он, скажем, в душе, у них всегда было в порядке вещей.       Конечно, Елисей мог вовсе забыть его номер. Конечно, он мог и не собираться звонить ему, даже если до сих пор его помнит. Конечно, если бы он всё-таки позвонил, то мог бросить трубку, услышав женский голос, потому что не желает доставлять неприятности. Но…       Но. Тот Елисей, который на выставке будто изысканную боевую стойку перед ним принял, похоже, может ужалить всего лишь от скуки. Может отомстить — просто потому, что так будет чувствовать себя лучше. Может…       Да чёрт его знает, что он там может теперь.       — Герда здесь?       И даже присутствие Штефана не расслабляет. Костя медленно кивает, глядя в пустоту перед собой.       — Да, — подтверждает, — мы вместе приехали. Она пошла к своим оценщикам, им там нужна какая-то помощь.       А сам не знает, куда деть руки. Хочется снова достать телефон, но при Штефане дёргаться — всё равно что в открытую сдать себя. Надо терпеть, и от невозможности проверить вызовы кажется, что именно сейчас на экране высветился незнакомый номер, и Елисей где-то там, на другом конце провода, вслушивается в долгие гудки, крутит на палец длинную рыжую прядь, ухмыляется ехидно — или взволнованно кусает губы?..       — Предсвадебный мандраж?       В недоумении Костя хмурится, и Штефан, усмехнувшись, кивком указывает на его ладони. Смотрит на них, искоса, хитро — а там снятое кольцо на кончиках пальцев, как монетка у дёрганого человека. От взгляда Штефана оно будто раскаляется, и пальцы вздрагивают, тонкий золотой ободок выскальзывает из них. Звон-блеск по паркету эхом отдаются в висках; Костя хочет нагнуться, но от резкого движения темнеет в глазах.       — Чёрт, — шипит он, зажмурившись. — Никогда не носил колец, вот и… Никак не привыкну.       Штефан неопределённо мычит в ответ. Когда Костя открывает глаза, тот уже наклонился за кольцом, ищет его где-то у себя под ногами. Ворот рубашки сползает ниже, открывая шею, и взгляд прилипает к яркому пятну на фоне белоснежного цвета ткани и светлой кожи. Оно у основания плеча, рваное, налитое вишнёвым…       — У тебя тут что-то… — невольно вырывается у Кости, он тянется показать, прикоснуться — и затыкается на полуслове. Рука отдёргивается сама, слишком быстро, чтобы это выглядело естественно. А Штефан на мгновение замирает. Потом плавно выпрямляется. Не спеша поправляет воротник, пряча след от укуса.       — Знаю, — говорит, пристально вглядывается в лицо. Улыбается с подчёркнутой виноватостью: — Обычно я такого не позволяю, но в некоторые моменты, сам понимаешь, сложно за всем уследить.       Ни капли себя виноватым не чувствует, понимает Костя, а что чувствует — не покажет. И отвечает ему такой же фальшивой улыбкой.       Забрав кольцо, он возвращает его на палец и садится за стол. Хмурится: что Штефан делает и с кем — не тема для разговоров. Хотя то, что он, оказывается, и на позицию «под» способен, немного сбивает с толку…       Не важно.       Хватило им и той неловкости, что возникла между ними, когда тема отношений была задета в прошлый раз. Тем более Штефан тогда ясно показал: обсуждать свою личную жизнь он не намерен. Яснее некуда — как ледяным душем окатило. Костя до сих пор не понимает, чем вызвал такую реакцию, раньше ведь Штефан говорил с ним о своих отношениях, спокойно и откровенно. О серьёзном и важном — бывшем партнёре, болезненном расставании. И когда он опоздал на работу, и не просто опоздал, а пришёл в том же, в чём был накануне, Костя подумал, дружеская подколка поднимет обоим настроение.       — Я смотрю, у кого-то продвижения в личной жизни? — поинтересовался он, присев на край стола к своему изображающему крайнюю занятость секретарю. — Познакомишь?       Только Штефан, не отрываясь от бумаг, на это криво дёрнул губами:       — Боюсь, я сам за одну ночь не успел с ним как следует познакомиться, — и резко замолчал.       Да, предельно доходчивая демонстрация нежелания говорить о личном. Костя тогда закусил губу, проглотил загорчившую отчего-то тревогу в горле — и ушёл к себе.       С того неловкого утра Штефан больше ни разу не прокололся. И вот теперь… Нет, не стоит об этом; отогнав лишние мысли, Костя ловит себя на том, как сгибает и разгибает пальцы, прокручивает кольцо на безымянном, а оно словно весит сегодня гораздо больше. Чувствуется отчётливо — он стягивает его, трёт оставшийся красноватый след, медленно надевает, следя за странными ощущениями…       Вздрагивает. Вовремя надел — Герда, как всегда, входит без стука.       — Штеф!       Костя сцепляет руки в замок перед собой и выравнивает дыхание, пока она обнимает Штефана, целует его в щёку, поправляет ему рубашку… Его до сих пор удивляет: Штефан первым проявил инициативу и начал общаться с ней чаще и ближе, но обычно холодная Герда так быстро растаяла. Буквально за пару встреч от вежливого приветствия перешла к тёплым объятиям и задушевным разговорам. И как у Штефана это получается?       — Я скинула тебе результаты экспертизы. — Герде достаточно окинуть их мимолётным взглядом, чтобы оценить обстановку. — Вы ведь не сильно заняты? Штеф, у меня тут такое случилось! Я нашла модель для первого портрета из серии. Очень интересный парень — рыжий, веснушчатый, белокожий, и сложен так гармонично. Строптивый, но я его уломала, в воскресенье должен приехать ко мне в мастерскую…       Она тараторит без умолку, обо всём и сразу, и, наверное, всё могло бы пройти нормально. Мало ли рыжих парней, и белокожих, и даже с веснушками? Да навалом; но Костя чувствует, как каменеет под взглядом Штефана его лицо, и ничего не может с собой поделать.       Телефон в кармане, кажется, вибрирует, хотя вибрацию с вызова он точно снял.       — И что же в нём так тебя зацепило? — Штефан любопытно наклоняет голову, только смотрит он не на Герду. — В этом рыжем парне, м?       Герда мечтательным взглядом тянется к солнцу за окном.       — О, он просто очарователен! Ты бы видел, как его глаза загорелись, когда он увидел мою картину. Ту, где Костины руки, помнишь? А ещё он тоже из России, представляешь? Кость, как там его имя по-русски было?       Издевательство какое-то…       — Елисей, — осторожно, будто имя может поранить губы, произносит Костя. Герда смотрит на него, продолжая самозабвенно что-то болтать, и Штефан смотрит, молча, с бесстрастным выражением лица, и никак не показать ему, что не нужно развивать тему, не нужно ничего спрашивать — не при Герде хотя бы! — и если он сейчас что-нибудь ляпнет…       Но он лишь запоздало шепчет:       — Красивое имя, — и, едва заметно качнув головой, снова расплывается перед Гердой в улыбке.       У Кости сердце стучит как после хорошей пробежки. Вена на шее, должно быть, заметна, думает он, а если и нет, то Штефан своим нечеловеческим чутьём его пульс и так считает, словно руку на запястье положил. Он уже постукивает пальцами по бедру в том же ритме, быстро, загнанно. И хотя слушает Герду, улыбается Герде, общается с ней, мысленно — шкуру с него спускает.       Надо было сразу ему рассказать. И чёртов номер телефона сменить давно пора.       И чего ждал?..       — Так когда, говоришь, к тебе приедет этот… Елисей? — Штефан проговаривает имя с наигранной непривычкой, и Костя с усмешкой опускает взгляд в стол.       — А что, хочешь на него посмотреть? — лукаво парирует Герда. Своей любовью к мальчикам помоложе Штефан не раз светил при ней без всякого стеснения. — В воскресенье днём. Но я отдам его не раньше, чем сделаю наброски — и, пожалуйста, никаких юных разбитых сердец, пока картина не будет готова! Ладно, я побежала. Кость, сегодня я допоздна.       Наспех ткнувшись поцелуем ему в губы, Герда упархивает из кабинета. Её провожает Штефан, галантно открывает ей дверь, закрывает за ней. Сам остаётся посреди кабинета немым воплощением укора.       Костя молчит. О работе они закончили, не о работе — чёрта с два он заговорит первым. Так что он перебирает бумаги, не видя ни строчки, потом встаёт, снова прохаживается к окну, в прохладу сквозняка и тёплые солнечные полосы сквозь жалюзи. Штефан за спиной безупречно тих, будто и нет его здесь. Разве что его взгляд ощущается как тяжёлые руки, давящие на плечи: сейчас насильно усадит в кресло, прижмёт покрепче и начнёт допрос.       У Кости замёрзли пальцы, ладони мокрые и холодные, и хочется ему, чтобы всё решилось само собой. Всё-таки расклеился из-за этой мигрени… Надо собраться. В конце концов, он не обязан ни перед кем отчитываться, и если Штефан начнёт лезть не в своё дело, он одёрнет его. А какие тот из этого выводы сделает — да плевать.       Лишь бы быстрее с этим покончить.       — Говори уже, — бросает Костя, пихая руки в карманы. Телефон в правом сжимает так, что скруглённые углы больно давят в ладонь.       Ещё несколько секунд тишины каплями стучат по вискам. И когда Штефан начинает говорить, его голос, спокойный и ровный, как брошенный за шиворот кубик льда.       — Это он?       Прикрыв глаза, Костя раздражённо вздыхает вместо ответа. Как будто есть шанс, что нет…       — Ты что, нашёл его и?..       — Это была случайность.       — И что ты собираешься с этой случайностью делать?       — Ничего.       Между лопаток иглами впиваются ледяные мурашки. В жарком ещё кабинете — неприятный контраст, от которого невольно ведёшь плечами и цепенеешь.       Снова слишком много всего, думает Костя. За два года оправился, и опять…       — Он придёт к вам домой?       — Ты ведь всё слышал, — устало отмахивается он. — Герда его пригласила. Я был против, но…       — Почему ты был против? Между вами ведь всё кончено. У тебя свадьба в июне, ты не забыл?       А вот это было лишним. Про свадьбу было нельзя, Штефан и сам запоздало это понимает — качает головой, когда Костя оборачивается, и набирает воздуха в грудь, но слов не находит. Слишком явный это был намёк на «не смей возобновлять с ним отношения». Как будто одного появления этого рыжего безобразия на горизонте достаточно, чтобы его непутёвый начальник перечеркнул все планы, побросал все дела — и по новой увязался за ним.       И Костя говорит тем тоном, который на собраниях всегда звучит последним:       — Я люблю Герду, Штеф. — С таким никто не решается спорить, а уж личный секретарь тем более знает: всё, что сказано так, — решение окончательное. — Но я не рассказал ей об этой части моего прошлого, и если расскажет он… Я должен проконтролировать его. И в воскресенье, и вообще, хоть пока и не понимаю как…       — А никак. — Штефан обрывает его, слегка посмеиваясь над тем, как много он на себя взял. — Елисей в любом случае сможет ей всё рассказать. Если захочет.       И он, чёрт бы его побрал, прав. Быть правым — ещё одна вещь, которая у него отвратительно хорошо получается.       — Значит, мне остаётся плясать под его дудку, если он вдруг вздумает поквитаться со мной за… за всё.       — Да брось, откуда этот пессимизм? Это же Елисей, он тихий, миролюбивый мальчик… — начинает Штефан, но увидев, как Костя морщится, заканчивает тише: — Неужели вы так плохо встретились?       — Ужасно. Он слишком изменился, у меня сдали нервы, и…       «И мы выясняли отношения в туалете, как два школьника каких-то, а не двое взрослых мужчин», — Костя договаривает про себя. Потому что ладно Ел. Елу слегка за двадцать, у Ела первые деньги в карманах и, видимо, с ними обманчивое ощущение, что они делают его кем-то. Но сам-то он как до этого докатился? Следил за ним пристально, пока он крутился в зале, сорвался, стоило ему как по волшебству в мгновение исчезнуть из поля зрения, и сбежал под каким-то глупым предлогом — найти его, выловить, в углу зажать, чтобы то ли пригрозить по старой привычке, то ли убедиться наверняка: это на самом деле он, на самом деле в порядке…       Ладони Штефана ложатся на плечи привычно и ожидаемо. Не тяжёлые — лёгкие, какими ощущались в последний раз очень давно, когда ещё Штефан не знал о Еле. Когда ещё не связывало их памяти отравленное алкоголем воспоминание о крепости поцелуев друг друга, о том, как отзываются их тела на голодные прикосновения…       — Может, переждёшь это его позирование у меня? — предлагает Штефан, некрепко сжимая пальцы, и Костя прикрывает глаза.       — Да. Так будет лучше. Спасибо.       Во вздохе Штефана сквозит что-то недосказанное. Слышится хорошо, если отвлечься от зрения и ориентироваться на слух. Словно он готов отказаться от какого-то внутреннего запрета и утянуть за собой.       Очевидно, курить позовёт, усмехается про себя Костя, но горячие ладони на плечах исчезают, шаги удаляются, хлопает дверь… Штефан уходит молча, оставив его одного мечтать хоть о паре затяжек. Нащупывая пальцами никотиновый пластырь сквозь ткань рубашки, Костя проверяет телефон. Так, для галочки: без подстёгивающих адреналином свидетелей больше нет ощущения, что Елисей звонил.       Что он вообще позвонит — зачем, это же далеко не так весело, как заявиться к нему домой.       Зато мигрень всё-таки отступила. Подействовала ли таблетка, или появление союзника в лице Штефана так повлияло, но зависшая у виска боль рассеялась. Если Штефана вообще можно назвать союзником в этой ситуации. Может, скорее, сообщником?       Как всё-таки отвратительно всё складывается. Не так всё должно было получиться…       Не так. И Костя смотрит на весенне-разноцветную толпу внизу, чувствуя на губах невольную улыбку. Раньше он иногда представлял, как встретит Елисея случайно. Тот будет официантом в кафешке, или раздавать листовки у входа в какой-нибудь магазинчик, а может, торговать мороженым на углу людной улицы. Кем-то таким, непритязательным и простым, в форменном фартуке и с волосами, убранными под шапочку. В то, что он сумеет полностью обеспечить себя моделингом, верилось плохо: врождённая стеснительность не позволила бы ему подняться выше съёмок для каталогов одежды, а необычная внешность, отличающая его от стандартных манекеноподобных юношей, наверняка мешала б и этому.       Так что он нашёл бы себе куда более честную работу, и это случайно столкнуло бы их. Такие мысли были почти мечтами. В них Елисей был здоров, спокоен, наладил тихую жизнь и обрёл желанную независимость. Каждый раз, представляя, как замечает его издалека, Костя задавался вопросом: он подошёл бы к нему? И поначалу ответом было категоричное «нет», но постепенно время сглаживало углы, гордость всё реже вставала на дыбы при воспоминаниях об измене и том, как жестоко Елисей оборвал все связи, а оставшиеся волнение и интерес диктовали совершенно другой ответ.       И однажды Костя подумал: в самом деле, а почему бы и нет? Это была бы ни к чему не обязывающая встреча. Елисей мог бы сделать вид, что не узнал его, или просто поздороваться и профессионально вежливо улыбнуться, или они бы перекинулись парой дружелюбных фраз, да и разошлись своими дорогами…       …или он, по-прежнему искренний в выражении эмоций, вздрогнул бы от неожиданности, рассмеялся так, не иначе вот-вот расплачется, глубоко вдохнул — и шагнул в радушно расставленные для него руки. Представляя это, Костя почти ощущал его судорожные объятия и не сомневался, что крепко обнял бы его в ответ. Пытаясь сказать без слов: «Что бы ни случилось у нас в прошлом, сколько бы недопонимания ни было между нами, пусть даже не было с твоей стороны той любви, о которой ты, маленький и запутавшийся, бесконечно твердил, сейчас всё в порядке и я хочу быть твоей опорой».       Такому Елисею он хотел бы стать… ну, не папочкой, скорее кем-то вроде доброго дядюшки. Присылать подарки на день рождения и Рождество, подкидывать иногда деньжат, помогать по мелочи. Держался бы на почтительном расстоянии, но ни за что больше не выпустил из поля зрения…       Если бы всё всегда складывалось так, как хочется. Потому что на настоящего Елисея смотреть невозможно. Такой Елисей одним своим видом перечеркнёт все хорошие воспоминания о себе. Ну как так, его что, и правда воспитывать нужно было?!       «Вот прямо той ночью, когда он ко мне в постель залез, и начать, — невесело усмехается Костя. Странно, но тогда он не так отчётливо осознавал, каким Елисей в те минуты был трогательным и беззащитным. А вспоминая сейчас его дрожащий голос, его пальцы, цепляющиеся за него так отчаянно, его растерянный взгляд, никак не отделается от ощущения, что сломал что-то очень хрупкое… — Надо было выгнать его оттуда и мозги вправить, чтобы к взрослым мужикам не лез».       Не так грубо, само собой. Обнять его надо было, пожалеть, за руку к врачу отвести. Не смотреть на мягкие рыжие волосы, на светлые бежевые веснушки, на молочную кожу. Не думать о том, каково будет гладить её — и как он отзовётся на эти ласки…       Как он отзовётся на боль, чувствительный и открытый ко всему, что делают с ним, как может быть открыт лишь впервые доверившийся кому-то подросток. И наивной душой, и неискушённым телом.       Во рту отдаёт железом от воспоминаний о кровоподтёках на белой коже и осознания: заслужил. Целиком и полностью заслужил желание Ела поставить его на место, контролировать его, доминировать над ним, подёргать за вцепившиеся крюками под кожу шёлковые ниточки. И его жажду потрепать ему нервы, банально в отместку или поглаживая шрамы на самооценке, и отстранённость, и обиду — всё это по справедливости ему бы терпеть и смиренно молчать.       «При должной степени мазохизма я бы за него даже порадоваться смог, — думает Костя. — Мол, вон какой вырос, смелый и сильный. И пример взял с меня отлично — тоже, видимо, лестно должно быть?»       Жаль, к жертвенному мазохизму душа у него никогда не лежала.

***

      Воскресенье для Ела превращается в один из тех дней, когда всё наперекосяк.       С самого утра планы рушились как карточный домик, из основания которого выбили пару карт. Вместо будильника из сна вытащил звонок Герды, в приличные десять утра, но после бессонной ночи с Джонни, и это было слишком рано. За окном лил дождь, и ни о какой пробежке можно было и не мечтать. Примерку перенесли на час, а потом ещё на час на ней задержали, и пришлось уже самому звонить Герде и вяло оправдываться, слушая: «Ничего страшного, я свободна весь день, жду тебя в любое время!».       Блёсток после примерки налипло — точно не на показ, а на карнавал собирали… Надо полагать, всё это был один большой знак, что нужно позирование отложить, вздыхает Ел. Или даже отменить да и забыть поскорее, потому что мироздание явно против сегодняшней встречи. Но теперь уже поздно, он уже в такси, и красная точка на карте плавно приближается к назначенному месту. К новому дому Кости — и его жены, с которой он решил прожить своё долго и счастливо.       С каждым преодоленным миллиметром воздуха в салоне будто становится меньше.       — Остановите в начале улицы, — не выдерживает Елисей, когда такси сворачивает на финишную прямую.       Он и так опаздывает на два часа, но пять минут ведь погоды не сделают? Хоть немного пройтись, нервы унять, может, найти, куда выбросить этот проклятый торт. Лимонный бисквит — купил в спешке и лишь уже в машине подумал, что это будет выглядеть издевательством: извиняться перед Костей тем, что обычно покупал он, чтобы его побаловать.       Но он ведь правда не хотел издеваться. Ему бы только поговорить наедине, и, он уверен, они друг друга поймут…       На улице ощутимо светлеет. Дождь перестал, облака уходят ввысь и рассеиваются в белую дымку. Мокрый и посвежевший, в чистом прохладном свете элитный район как площадка для съёмок фильма. На таких разворачиваются тихие повседневные драмы между пресытившимися богачами, и Елисея нервирует, что он в такую до смешного не вписывается.       Чтобы отвлечься, он пытается угадать Костин дом в веренице разномастных таунхаусов. Крутит головой, разглядывает их, а сам по крупицам воскрешает в памяти тот, что стал его приютом…       С ума сойти, в мае будет ровно четыре года назад.       Он тогда был таким ребёнком. То спасение дождливым ветреным вечером казалось ему сказочным чудом, дом — замком, его хозяин — ха, почти неприступным чудищем… Комната наверху стала башней для заточения. В ней можно было прятаться — или приходилось прятаться, чтобы чудище могло вдоволь порезвиться.       Была ещё кухня, в которой поила вином не то злая волшебница, не то добрая фея. В которой электронный «гонец» озвучил недобрую весть, за что был тут же наказан — но об этом не хочется вспоминать.       Была веранда, где ветер пах сигаретами, солнце пекло плечи и голову, тёмные карие радужки наливались тёплым, чайным светом. Там был подарок на день рождения, непринуждённая болтовня за завтраком и взгляды украдкой на строгий профиль, редкую в те дни седину на висках и аккуратные пальцы. Там, кажется, эти пальцы, эти руки и отпечатались в памяти до каждой линии на ладони, каждой украсившей кисть синей венки.       А ещё была спальня, где, тая в этих руках, получалось забыть обо всех невзгодах и горестях. Они были жадные и требовательные уже тогда, эти руки. Но ещё не сжимали до синяков, не стягивали грубой верёвкой, не обжигали хлёстко ремнём…       У Елисея сбивается дыхание, словно аккуратные пальцы сдавили горло. Он был уверен, суматоха его непутёвой в последние годы жизни вытеснила эти воспоминания, затёрла до блёклых неясных образов. А они так легко расцветают внутри, стоит лишь каплю света на них пролить.       Они яркие до сих пор и, наслаиваясь на тот дом, в котором, если верить табличке с адресом, живёт Костя теперь, едва дают его разглядеть. Елисей с трудом отгоняет видения, чтобы оценить: этот — дороже, больше, солиднее. «Он для семьи, — думает он. Поправляет себя: — Для большой семьи», — и на мгновение представляет: а что, если Герда беременна, потому они и…       Не его дело, впрочем.       Ему надо собраться. Нелёгкая задача — ещё нет и пяти, а он, невыспавшийся, с этой примеркой, спешкой и ожиданием трудного разговора уже вымотан подчистую. Замер перед высоким забором, вцепился в дурацкую жёлтую коробку и сил не может найти, чтобы нажать на кнопку звонка. А ведь надо ещё так улыбнуться Косте, чтобы у него никаких сомнений не осталось: всё. Мир.       Ел почти справляется с изображением такой улыбки, когда двери перед ним распахиваются.       Только вряд ли она нужна измазанной красками, с нетерпеливо сверкающими глазами Герде.       — Это вам, — то ли от испуга, то ли от неожиданности выпаливает Елисей, спасительным щитом выставляя коробку с тортом перед собой.       — О, ты такой милый! — Герда забирает её, заляпывая цветными отпечатками пальцев. — Проходи… Ты быстро добрался, я ждала тебя позже.       — Взял такси, — пожимает плечами Ел.       Внутри дом ещё сильнее сбивает его с толку. Давит — своей белизной, пустотой, огромным высоким пространством. Голос Герды в нём отскакивает от стен, дробя идеальную тишину:       — Да ты весь сверкаешь… — и её прикосновение к волосам над правым виском, к тщательно выбритой утром щеке слева ловят в невидимую клетку.       «Костя вообще здесь?» — думает Елисей и чувствует себя таким идиотом…       — У меня примерка была сегодня, — говорит он, изо всех сил держа лицо. — Скоро показ.       — Так ты работаешь?       — М? Само собой. Иначе на что бы я жил?       Вопрос риторический, но Герда задумчиво хмыкает. Елисей делает вид, что не заметил, тем более, приобняв за плечо, по дороге оставив где-то коробку с тортом, она быстро приводит его к неброской двери. Но перед ней вдруг останавливается, схватившись за ручку.       Придирчивым взглядом окидывает его. Будто всерьёз задумалась, стоит ли впускать. Говорит, прищурившись:       — У симпатичных мальчиков много вариантов.       — Я не из этих мальчиков.       «Нет, не поверила», — усмехается про себя Ел, заметив её улыбку. Однако дверь перед ним открывается.       А за ней — другой мир. Безликая белизна того, что осталось за спиной, впереди меняется до неузнаваемости. Словно мастерская высосала все краски из остального дома. Здесь очень жёлто и сиренево у входа, дальше зелёные и синие полосы, за ними огромные капли чёрного и всех возможных оттенков рыжего. Не заляпанное потёками с кистей и картин усеяно резными отпечатками подошв, и цвета на пересечениях цепочек следов смешались в цветные кляксы. Похожие на строительные кисти торчат из стеклянных банок тут и там, в сероватом воздухе угадывается лёгкий запах масла и растворителя. Картины на подрамниках повёрнуты лицом к стене — скромность или недоверие?.. — только разноцветные пятна по краям выдают, что там что-то нарисовано. И сквозняк шелестит расстеленной на полу бумагой.       Герда по-хозяйски обводит свой мир рукой.       — Заходи, не пугайся беспорядка и ничего не трогай, если не хочешь испачкаться. Сегодня сделаем наброски, больше ничего не успеем, — сообщает она. И без перехода: — Оставишь мне номер карты, я скину тебе на мелкие расходы.       — Да не…       — Надо.       Елу на мгновение кажется, измятая домашняя одежда и заляпанный фартук на ней превращаются в деловой костюм. Но она легко сбрасывает с себя этот неуместный здесь образ.       — Хотя бы дорогу и перекусы я должна тебе оплатить, — улыбается весело и тепло. — А когда закончим — небольшой гонорар. — И подмигивает: — Работа должна оплачиваться. Раздевайся…       — Р-раздеваться?       — Позировать нужно обнажённым. Я тебе разве не сказала?       Без помады её улыбка моложе. Живее — будто кроется за ней что-то, какое-то обещание. Если бы не кольцо, Ел подумал бы, эта женщина с ним заигрывает. И если бы второе такое кольцо не красовалось на пальце у Кости, который измен не терпит.       Уж он-то знает.       — А где сегодня Константин? — невзначай роняет он, делая вид, что крайне увлечён разглядыванием мастерской.       — Боюсь, разговор на русском придётся отложить. — Герда подходит к нему и смахивает невидимые пылинки с плеч. — Косте пришлось уехать, какие-то рабочие вопросы. Не волнуйся, он в любом случае не заходит сюда без приглашения.       — Пусть бы и зашёл. Мне стесняться нечего.       И что он там не видел, в конце концов, думает Ел, скидывая плащ в руки Герде. Герда вешает его на стойку в углу и уходит перебирать ткани. Раздеваясь у относительно чистого подоконника, Елисей искоса наблюдает — как она выбирает сине-стальной отрез, расстилает по массивным кубам и трапециям, после уходит за незаметную маленькую дверь и возвращается с очень знакомым оборудованием…       Скоро угол мастерской становится похож на студию. Там даже свет выставлен и одно из окон забрано плотной нейтральной ширмой. Но Елисей всё равно ёжится — ему не раз случалось раздеваться перед кем бы то ни было, он привык — его не смущают фотографы, другие модели, стилисты и визажисты. Но наедине с женщиной в два раза старше, едва знакомой, Костиной женой, наконец!..       — Снимать… совсем всё? — спрашивает он, вцепившись в края расстёгнутой ширинки.       — В дальнейшем мне бы этого хотелось, — прямо отвечает Герда, — но сегодня можешь оставаться в белье. Ну как, не передумал?       Елисей больно закусывает губу. Не передумал ли он… И что ответить? Он же хотел отказаться, хотел извиниться и уехать, но откажется сейчас, и Костю наверняка не увидит. Или не так уж и нужно видеть его, если сам он этой встречи, вероятнее всего, избегает? А может, у него правда дела? Да что же это такое, всё наперекосяк!..       Да и разделся уже. Глупо будет отказываться, стоя в одном белье и со штанами в руках. Елисей, смирившись, бросает их на подоконник и подходит к Герде:       — В какую позу мне?..       — Ложись так, как сможешь пролежать хотя бы пару часов. Лучше — дольше.       Ткань холодная, плотная, грубо сминается под весом тела. Елисей устраивается на ней неловко, зажавшийся отчего-то. Но с глубоким вздохом получается расправить плечи; он ложится, опираясь на локти, свободно вытягивает ногу, другую подгибает в колене. Подумав, встряхивает головой — волосы щекотно рассыпаются по плечам.       — Так нормально?       Прядь закручивается в пальцах, влажная после недолгой прогулки. Ел бездумно рассматривает её, ожидая ответа, но вместо слов слышит шаги. Тихие, лёгкие, будто от страха спугнуть. Герда осторожно подходит к нему и опускается на колени, в задумчивости прикасается к губам, оставляя охристый мазок в уголке. Она рассматривает шрам на рёбрах, понимает Ел, проследив её взгляд.       — На фото он легко убирается, так что работе не мешает, — зачем-то оправдывается он, но Герда не слушает.       — Этот шрам… — шепчет, проводя пальцами в миллиметре над ним. — Позволишь мне нарисовать его?       Электрическое покалывание собирается на коже, словно она прикоснулась к нему. И она так смотрит… Обычно все интересуются, откуда он. Ещё бы — длинная широкая полоса гладкой белой кожи, явно не стянутая вовремя швами и зажившая как попало, всегда привлекает внимание, особенно в среде, где внешний вид тела крайне важен. На такие вопросы Елисей давно привык отвечать: говорит, что получил этот шрам, упав в детстве с качелей, предпочитая не уточнять, что качели эти устраивала ему мама, то обнимая душной опекой, то отталкивая чистой ненавистью.       Но Герда спрашивает разрешения — и всё. Чёрт её знает, почему смотрит так беспокойно, каким шестым чувством поймала отголосок прошлого, только Елисей понимает, что получит здесь нечто гораздо большее, чем те фото, что делают с ним фотографы Алекса. И — кажется — догадывается, за что Костя эту женщину полюбил.       — Ага, — отзывается он. Беспечно пожимает плечами, как будто горло вовсе не перекрыло спазмом: — Почему нет.       И прячет шрам на ладони, положив руку на бедро.       Впрочем, Герда больше ничего не говорит. Ни о чём не спрашивает, прикасается деликатно — смахивает упавшую на лицо прядь, разглаживает ткань под спиной, прохладными пальцами задевая лопатки. Ел невольно вздрагивает, избегая прикосновения, и она улыбается ему, но её глаза уже заволокло пеленой вдохновенной сосредоточенности. Словно скажи ей что-то — и не услышит, мыслями исследуя изгибы тела, черты лица и то, как вылепливает их тщательно скрытый за стеснением характер. Почти как на вскрытии исследуют внутренности, думает Елисей. Только результат выйдет посимпатичнее.       От этого взгляда неуютно и неудобно. Время растягивается, залипает на каждой секунде. Елисей старается незаметно пошевелиться хоть капельку: первые минуты раздражают, каждая течёт сквозь него, обращается назойливым зудом в напряжённых от вынужденной неподвижности мышцах.       Но скоро он сам не замечает, как они расслабляются, примирившись с неизбежным спокойствием. От софтбокса исходит тепло, за окном рассеивается мрачная пасмурность — ещё не солнце, но воздух светлеет, и стены мастерской белеют и отступают. Тишину наполняет невесомое молчание Герды и шорох угля по бумаге. Она делает много набросков, комкает листы, другие роняет под ноги; некоторые — чуть осторожнее, обещая позже вернуться к ним. Елисею немного видно, что там, на них: Герда зарисовывает отдельно лицо, и руки, и торс, и даже зачем-то шею. Зарисовывает его целиком — лёгкими чёрными линиями, плавными и долгими, точно гладит. Ел поначалу украдкой следит за ней, но когда понимает, что Герда слишком увлечена, устремляет взгляд за окно и теряется в высоком небе.       Мысли, весь день рябившие помехами из-за спешки, затихают и упорядочиваются. А после и их смывает, как волной узор на песке, — Елисей забывает, зачем на самом деле сюда приехал, выпутывается из тревожного ожидания сложного разговора и проваливается в почти медитацию. Так глубоко, что тихий голос Герды появляется из ниоткуда.       — На сегодня закончим, — говорит она, откладывая обломок угля. — Будешь чай?       Если бы она предложила это, когда он только пришёл, он бы наверняка отказался. Но после позирования он чувствует себя отдохнувшим, и чай на кухне, вкусный торт, так и не переодевшаяся Герда в разноцветном фартуке — всё правильно, всё именно так, как надо. Огромное пространство дома больше не давит, и ни к чему не обязывающая болтовня о съёмках и выставках охотно слетает с языка.       В этом умиротворении хлопок входной двери Елисея пугает. Заставляет всего подобраться — и мышцы снова стягивает, как прочной верёвкой.       Костин голос это ощущение подкрепляет.       — Привет, — дом устроен так, что их видно прямо с порога, и его тон сразу звучит холодно, несмотря на улыбку. Герда улыбается в ответ:       — Ты всё-таки застал его.       Застал, думает Елисей. Врасплох — так это называется.       Кусок лимонного торта застревает в горле, и вместо приветствия получается неловко кивнуть. Костя окидывает их чаепитие нечитаемым взглядом. Бросает ключи на столик.       — Вы ещё не закончили?       — Элли задержали на примерке, у него показ двадцатого, — рассказывает Герда, покачивая чашку в руках. — Как думаешь, мы сможем достать приглашения?       — Да он вроде открытый, — пожимает плечами Ел — и вздрагивает.       Стоп. Она что, хочет прийти? Хочет прийти с Костей?!       — Но мне хотелось бы поближе к подиуму… Штеф!       Герда вскакивает навстречу гостю, и Елисей чувствует себя совсем беззащитным без неё рядом — теперь, когда на него смотрит не только Костя, но и этот…       Степан Андреевич, ага. Ел хорошо помнит, как презрительно эти имя-отчество были брошены ему той зимой, два года назад. Сквозь зубы, с унизительной демонстрацией разницы в статусах. Сейчас Штефан и намёка на это не даёт разглядеть в своей приветливой улыбочке, когда Герда представляет ему «того самого Елисея».       — Рад знакомству, — с какой-то пугающей ласковостью произносит он, протягивая ладонь для рукопожатия, и Елу кажется, эти ухоженные пальцы ему все косточки в кисти переломают.       Правда, рука Штефана оказывается тёплой и лёгкой. Он прикасается долго, большим пальцем описывая полукруг по центру ладони, слегка потянув её на себя. Без слов мягко предостерегает: никаких лишних движений, — и Елу безумно хочется что-нибудь выкинуть.       — Взаимно, — ухмыляется он, выдёргивая руку из наигранно вежливого захвата. Пару секунд наслаждается тем, как напряглись желваки на лице Штефана, но всё же безразлично дёргает плечом и поднимается со стула: — Жаль, мне пора. Есть ещё дела сегодня, и…       — Я тебя подвезу.       Штефан прицепляется как конвой. Шагу не даёт свободно ступить — положив руку на плечо, ненавязчиво подталкивает к двери.       — Обещаю руки не распускать, — подмигивает он возмутившейся было Герде. — Пойдём, Елисей…       И всё происходит слишком быстро. Ел едва успевает накинуть плащ; в голове громко бьётся мысль, что Герда хочет прийти на показ, и нужно спросить как-зачем-почему, но Штефан ни с ней, ни с Костей больше и словом не даёт перекинуться. Уводит, и на улице держится рядом, до самых дверей машины изображая из себя то ли заинтересовавшегося молодым парнем легкомысленного гея, то ли ответственного взрослого, взявшего мальчика под своё крыло.       Зато в салоне налёт заигрывающего дружелюбия слетает с него в два счёта.       — Приехал всё-таки.       Одной фразы достаточно, чтоб понять: ни черта он не изменился, снова намерен читать нотации. Так что Елисей не утруждает себя ответом, вертит головой, ища, где бы выйти так, чтобы без проблем вызвать потом такси.       — Выходит, зря я надеялся, что тебе хватит совести не лезть?       — А ты сам-то на что до сих пор надеешься? — небрежно бросает он.       Со стороны Штефана окатывает ледяным молчанием. Он даже обращение на «ты» проглатывает, не одёрнув.       — Не понимаю, о чём ты, — отзывается спустя не меньше минуты, и Елисей усмехается, прикрыв глаза.       — Да-да, не сомневаюсь. Я вообще-то приехал поговорить…       — Если хотел поговорить, мог сделать это по телефону.       — Откуда у меня Костин номер?       — Неужели забыл?       — А он его разве не поменял?       Глаза у Ела распахиваются сами собой. Он ловит себя на этом, уже приподнявшись от спинки и уставившись на Штефана. Тот дёргает уголком губ, не отрывая глаз от дороги.       — Не напридумывай там себе ничего. У Кости, в первую очередь, работа, и смена номера выльется в ту ещё нервотрёпку с рассылкой новых контактов.       «А я ничего и не…» — почти вырывается у Ела, но так и остаётся непроизнесённым. В конце концов, он ни перед кем оправдываться не обязан, ведь так?       И Ел стискивает зубы. Ладно, чёрт с ним. Штефану он никогда не нравился, и такая встреча была ожидаема. Вот от Кости — нет, а от этого высокомерного сноба — никак иначе.       У него даже в машине атмосфера такая, что хочется по струнке вытянуться. Елисей уже и забыл, каково это: ощущать себя настолько не в своей тарелке из-за положения в обществе человека рядом. Может, накрыло из-за того, что в дорогих автомобилях его не катают? Он обычно в такси, попроще, а тут его впихнули на переднее сиденье, где невольно чувствуешь себя не пассажиром. Кем-то гораздо ближе, и Штефан так тоже слишком близко, руку протяни и дотронешься. Пахнет своим дорогим парфюмом, смотрит своими строгими глазами, цедит свои беспощадные слова сквозь зубы. Производит впечатление, которому Ел поддаётся, — и ненавидит себя за это.       Особенно сильно ненавидит, когда Штефан тонко ухмыляется, поймав его взгляд, и как бы невзначай произносит:       — Денег тебе дать, что ли.       А в ответ получается лишь язык проглотить и уставиться возмущённо. Штефан как раз встал на светофоре, и десять секунд может наслаждаться этим зрелищем, не отвлекаясь на дорогу.       Елисей берёт себя в руки за пять.       — От тебя не взял бы, даже если бы голодал.       — Но ты не голодаешь, я смотрю. Всё зарабатываешь под прицелом объектива камеры или не только под ним?       — Останови немедленно.       Ему кажется, он достаточно жёстко потребовал, но Штефан не реагирует. Не спеша выкручивает руль, поворачивая. Перестраивается в средний ряд.       — Ты слышал? Я попросил…       — Мне выкинуть тебя посреди дороги? Подожди, найду, где припарковаться.       Цыкнув в ответ, Елисей отворачивается к окну. Обхватывает себя руками за плечи — знает, этот жест выдаёт его неуверенность с головой, но плевать, ему холодно здесь и неприятно. И голос Штефана в сумраке салона раздражает, даже если звучит неожиданно мягко после глубоко вздоха:       — Как твоё самочувствие? Наркотики ещё принимаешь?       Елисей его игнорирует. Какой толк объяснять, что он их и не принимал — во всяком случае, по своей воле, — всё равно для Штефана останется содержанцем, который при первой возможности пустился во все тяжкие за спиной у своего папика. Первое впечатление — оно такое. Никакими оправданиями не вытравишь.       Так что до самой остановки они едут молча. Штефан высаживает его на парковке супермаркета и, холодно попрощавшись, оставляет одного у передвижного кафе. На открытом пространстве бушует ветер, гонит рябь по мокрому асфальту, хлещет полами расстёгнутого плаща по бёдрам. Волосы лезут в глаза, и в рот, и в стакан, и купленный чай быстро остывает. До ломоты мёрзнут руки, но Елисей не двигается с места. Приколот своими мыслями к этой точке, узкому заляпанному прилавку на углу фургона.       Без Штефана наконец получается сосредоточиться на кое-чём важном. «Костя не сменил симку…» — крутится в голове, но числа пляшут, никак не складываются в правильную последовательность, и Елисей достаёт телефон. Заносит палец над цифрами на экране. Закрывает глаза…       Открыв, видит полностью набранный номер. Уверен — правильный. Вот как оно так получается? Ведь два года не вспоминал. Не думал, что в любой момент можно позвонить — и услышать знакомый голос, и… и что? Елисей не совсем понимает, и что потом, а главное, зачем. И почему от осознания этого «можно» в груди теплеет…       Но сейчас нет, он не будет первым ему звонить. Вот уж, ещё чего. На крайний случай, Костя и сам мог бы взять его номер у Герды, а раз этого не сделал…       Что ж. Значит, увидятся на показе?