Яркий луч, тёплый луч

      День показа смазывается в неразборчивое пятно.       В шуме и суете время теряется, спешка жадными горстями сжирает минуты. Начиная с полудня все постоянно чего-то хотят и куда-то дёргают — Елу кажется, он прошёл через сотню рук, и каждая оставила на нём россыпь отчётливых отпечатков. Когда он наконец присаживается отдохнуть, на часах семь вечера, солнце лежит на черепичных крышах старых домов, и хочется замереть и, не видя ничего вокруг, смотреть, как город накрывают синие тени.       До показа час. Нервы отзываются на эту мысль нестройным звоном, но Елисей настолько вымотан, что больше не в состоянии волноваться. Примерки, репетиции, проходки и снова примерки, фото в окончательных образах, причёска, мейк… Целый день работы ради жалкой минуты на подиуме!       Джонни на все возмущения лишь усмехнулся и сказал, что на этом показе не сильно мучают. В Милане было жёстче. И в Париже. А неделя моды — это когда такое по несколько раз в день в ускоренном темпе. Сказал, что здесь отдыхает, и в самом деле выглядит расслабленным, пока визажист превращает его лицо во что-то, похожее на карнавальную маску.       Свою порцию блёсток Елисей от него получил, но не уходит. Сидит рядом, устроился прямо на полу — стулья на бэкстейдже в дефиците. И отрешённо комкает подол халата Джонни.       — Чего ты за мной весь день как утёнок за мамой-уткой? — смеётся Джонни, сверкая усыпанным золотыми блёстками лицом.       Но видно — ему самому это почему-то нравится. Он берёт за руку, крепко сжимает пальцы в своей холодной ладони, и Елисей вздыхает, прикрыв глаза.       Так, конечно, спокойнее. Спасибо. Но новая партия слухов им обеспечена.       Елу давно мерещится в гомоне толпы ядовитый шёпот. Но смотреть по сторонам, выискивая его источник, не хочется. Насмотрелся, когда пришёл — в небольшое помещение набилось до тесноты много народу, и в основном это были незнакомые модели, безразлично скользнувшие по нему взглядами, но были и те, кого он узнал. Они из его материнского агентства — и они явно в курсе того, что на показ его утвердили в самый последний момент. А значит, вместо кого-то из ранее утверждённых парней.       Вряд ли Алекс стал бы заменять одного из своих. Но вот подсидеть модель конкурентов…       Тряхнув головой, Елисей отбрасывает неприятные мысли. Да, ему жалко парня, который из-за него лишился хорошей работы, но что он мог сделать? Его дело нехитрое — прийти, куда вызвали, поулыбаться, кому сказали, потом отработать съёмку или вот, по подиуму пройтись. А во внутренние интриги его не посвящают. Можно подумать, остальные не понимают этого…       — Эй. Не кисни.       Джонни вот всё понимает. Джонни на автомате благодарит визажиста, выдаёт парочку безупречных улыбок для фото и настойчиво тянет за руку. Елисей нехотя поднимается, тащится за ним к служебному выходу — там все курят. Они тоже стреляют по пути пару сигарет у кого-то из ассистентов.       — Тебе не предлагаю, — говорит Джонни, раскуривая одну, а вторую заложив за ухо. — Ты и так полуобморочный сегодня.       Ел равнодушно пожимает плечами. Ну и не надо, думает он. Он рад и без всякого повода постоять на улице. Здесь тепло, ветер весенний совсем, пахнет скошенной травой. Джонни пускает ментоловые кольца, курит медленно и вдумчиво, и его спокойствие наполняет воздух вместе с дымом. Ел вдыхает его прежде, чем ветер размазывает белое облачко под крышей; лицо Джонни сверкает на солнце, и собственные скулы слепяще бликуют на границе зрения, но если опустить веки — так хорошо…       — Вот ты где!       От резкого окрика передёргивает. Елисей нехотя приоткрывает один глаз, замечает уверенно направляющуюся в их сторону женщину и распахивает оба: он-то в чём успел провиниться?!       Впрочем, уже в следующую секунду становится ясно: провинился не он.       — Джонни. — Женщина чеканит имя так, словно вызывает Джонни на расстрел. — Нам надо поговорить.       Она, видимо, его новый букер. Елисей видел её пару раз в агентстве. Неизменно милая со всеми, она порхала там в окружении поднадзорных ей мальчиков и наверняка влюбила в себя если не их всех, то половину точно. Сама, кажется, бывшая модель — высокая и стройная, с красивым породистым лицом, которое не испортили ни морщинки, ни редкие серебристые ниточки в русых волосах. Ел всегда восхищался ею. Она отличный пример того, что взрослеть не страшно, и стареть не страшно, и красота вовсе не в том, насколько гладкая у тебя кожа.       Но на Джонни она впечатления не производит. Он закатывает глаза, раздражённо запрокидывает голову. Выпускает вверх струйку дыма, всем своим видом демонстрируя, что не слушает и слушать не собирается.       У Ела ощущение, что над ними сгущаются грозовые облака. Он старается отползти потихоньку, убраться подальше из опасной зоны, но букер перегородила вход в зал.       — …ты не берёшь трубку. В базе твои снэпы* трёхлетней давности, а мне, чтобы поговорить с тобой, приходится переться сюда! Это, в конце концов, непрофессионально!       — Не вижу причин их переделывать. Всё равно скоро вернусь в старые параметры…       — Ага, вернёшься. Сразу, как только изобретёшь эликсир вечной молодости.       «О-о-ой зря…» — тянет про себя Елисей и, оставив попытки слинять, тихонько присаживается на корточки сбоку от двери. Трогает клеммы на влажных волосах. Запахивается в халат поплотнее. Пытается слиться со стеной, но она белая, а он рыжий, и лицо у него всё в серебряных блёстках.       Никак не спрячешься. Всё бы отдал, чтобы не отсвечивать, потому что сейчас явно случится что-то плохое: у Джонни за год второй букер меняется, и со всеми отношения, мягко говоря, не сложились. Вот как раз из-за этой темы.       Она для него болезненная. Елисей сам отхватил, когда ненароком её завёл. Как раз на днях, и свежи воспоминания о том, каким обычно легкомысленный и ласковый Джонни может быть серьёзным и грубым.       А началось с того, что перед второй примеркой он почти ничего не ел. «Послушай, — сказал как-то вечером Елисей, когда тот даже от чая отказался, — ты ведь понимаешь, что у тебя не лишний вес, а мышцы? У тебя плечи широкие — это красиво. Правда». С щетиной, в одном белье и растянутом свитере, открывающем сухие рельефные ноги, Джонни выглядел… на свой возраст? Ел не видел в этом ничего плохого, наоборот — Джонни шло это всё, и щетина, и мышцы, и морщинки на лбу, и по-взрослому усталый взгляд, и да, со всем этим он не тянет на очаровательного юнца, но ведь ему самому давно тесно в подобной роли, это видно, и ну послушай же, Джонни!..       В общем, в тот вечер они всё-таки поругались.       Правда, утром Джонни первым полез мириться. Извинился сухо, как всегда, когда действительно чувствовал себя виноватым, после повёл на сборку подиума. Тогда был готов лишь каркас — из тонких металлических реек, Елу казалось, они хрустнут под ним, как косточки, — но они прошлись несколько раз вдоль него, шлифуя походку, и не отпускавшее все эти дни волнение поутихло.       Одна проблема так и осталась душным комом в груди. И номером в телефоне — однажды поздно вечером набранным и тут же в панике сброшенным. Джонни в тот момент, застав на кухне, спросил, мол, ты почему такой бледный, а Ел курил в приоткрытую форточку и сам не мог понять: «Почему?» Почему от одной мысли о том, что он позвонит Косте, и тот возьмёт трубку, а рядом с ним будет Герда, его так мутит.       Нет. Всё-таки это от крепких сигарет на голодный желудок. Да — так он решает, со всех сторон разглядывая это воспоминание теперь. Когда не один, когда уже знаешь наверняка, что вызов не прошёл, и не ждёшь, что вот-вот получишь ответный, оно совершенно не страшное.       Хмыкнув, Ел вытаскивает забытую сигарету из пальцев Джонни. Там почти половина, жаль, начинка лёгкая, безвкусная, дым как водяной пар. Перед второй затяжкой Елисей отрывает фильтр; выдохнув горечь, закрывает глаза. Спор Джонни с букером разгорается всё сильнее, и он невольно вслушивается в их голоса и затягивается, затягивается…       — Элли. Ты у меня разве куришь?       От голоса Алекса дым встаёт поперёк горла. Ел выкашливает его, мотая головой и чиркая окурком по плитке. Искры забиваются в стыки и гаснут.       Пялясь на них, Ел экстренно вспоминает, было ли у него в договоре что-то про вредные привычки. Там вообще про такое пишут?..       — Не курю, — на всякий случай улыбается он и, подняв голову, с усилием заставляет дрогнувшие губы держаться в том же приветливом положении.       Герда словно отзеркаливает улыбку. Разве что у неё она выглядит искреннее и самую малость опасно — белоснежные зубы в тонком полумесяце ярких губ. Ел отводит от неё глаза, и чувство у него такое, будто он порезался чем-то острым.       Алекс кивком здоровается с букером.       — Не сейчас, — говорит ей сразу, прерывая поток жалоб на Джонни. Вежливо, но как отрезал. Даже Джонни, открыв было рот, чтобы то ли поздороваться, то ли оправдаться, быстро его захлопывает.       И с любопытством окидывает взглядом Герду.       По ней хорошо видно, что не абы кто. Хотя она скромная такая стоит, в простом сером платье до колен и винного цвета кроссовках в тон помаде. Улыбается всем, пальчики невесомо Алексу на сгиб локтя положила. Елисей пялится на эту точку соприкосновения двух людей, которые никак не должны были соприкоснуться, и думает, что ему сейчас тоже влетит. За распоряжение своей внешностью в обход агентства.       — Привет. — Он спешно поднимается на ноги, радушную улыбку приглушает до виновато-покорной. — Насчёт портрета. Я…       Только Алекс его не слушает. Бросает вскользь:       — Здравствуй, милый. — И снова поворачивается к Герде: — Я позабочусь, чтобы воскресенья у него были свободны. Если бы он сказал мне раньше…       Та отмахивается, мол, пустяки, и Ел почти слышит, как в голове Джонни щёлкает переключатель. Меняет положение с «какая-то женщина» на «выгодная партия». Потому что Джонни подобные жесты, властные и уверенные, считывает на раз-два, даже если эти власть и уверенность завуалированы женским изяществом.       К своей запасной сигарете он тут же теряет всякий интерес. Не глядя роняет её в урну, откидывает чёлку со лба, расправляет плечи — и бросается в атаку.       — Добрый вечер. Я Джонни.       Он берёт Гердину руку за кончики пальцев и наверняка, зараза, хочет поцеловать, но в последний момент замечает кольцо и всё-таки пожимает их. Впрочем, держит достаточно долго, чтобы Алекс успел бесшумно вздохнуть и обменяться взглядами с букером. Герда в это время изображает полнейшее непонимание происходящего.       Лишь когда Алекс с букером как под конвоем уводят Джонни, она позволяет себе рассмеяться.       — У тебя очень приятное начальство, — говорит, приобнимая Ела за талию. — Коллега тоже. Я даже растерялась — ещё никогда со мной не флиртовал такой блестящий во всех смыслах мужчина…       Её ладонь потирает чуть ниже рёбер. Неторопливо, почти ласково, и Елисей думает, а как бы Костя посмотрел на такие нежности. Как бы отреагировал — несмотря на то, что Герда явно наслаждается мягкостью махровой ткани, а не твёрдостью тела под ней.       — Хорошо, что Костя этого не видел, — говорит он, подкрадываясь к волнующей теме. — Простите, обычно Джонни не пристаёт к замужним женщинам…       — Мы с Костей помолвлены, и ревновать он совсем не умеет, так что твой приятель максимум получил бы от него усталый взгляд, — весело отзывается Герда и морщится: — Пойдём внутрь, здесь сигаретами пахнет…       Она говорит, как плохо сбивать аппетит или нервность никотином, потом о сделанных набросках, добавляет пару слов об одобрении воскресных встреч Алексом… Елисей плотнее сжимает губы. Больше всего ему хочется переспросить — он точно всё верно услышал? они с Костей пока только помолвлены? и это Костя-то ревновать не умеет?! — но понимает, как неуместно это прозвучит.       И молчит.       — Я, когда тебя в первый раз увидела, подумала, ты мальчик из дорогого эскорта, — признается Герда, когда они устраиваются на каких-то ящиках в углу, подальше от суеты. — Сегодня Алекс объяснил, что это он тогда привёл тебя, и ты вообще-то работал… Извини. Надеюсь, я тебя не обидела?       Здесь свалены инструменты, на вешалке ворох разноцветных спецовок; по пыльному полу змеятся толстые провода. Ел, задумавшись, спутывает их носком кроссовка. Вспоминает, как в тот вечер на выставке он в рамках работы откровенно демонстрировал, что способен на многое. Как ладонь Алекса скользила по спине, буквально заставляя это «многое» представлять. Как оценивающе смотрели спонсоры, и теперь, когда их стараниями он участвует в показе, они наверняка рассчитывают на определённую благодарность…       Если так подумать, обижаться-то не на что.       — Нет. — Елисей медленно ведёт головой из стороны в сторону. — Всё в порядке.       Плотнее запахнув халат, обнимает себя за плечи. Стоило солнцу сесть, и даже беготня взволнованных моделей и ассистентов не делает воздух теплее. В зале душно и холодно.       Объятие Герды немного греет.       — Вот и хорошо. — Она перемещает руку с талии на плечо. Коротко сжимает его. — Я бы в любом случае не осуждала тебя. Просто хотела всё прояснить.       Кивая, Елисей искоса смотрит на её кольцо. Думает: когда он спал с Костей, это было… Было как у Джонни с его любовниками. А у неё — не так. Она с Костей по-мол-вле-на.       Такое интимное слово. Гораздо интимнее, чем «замужем» — так отчего-то кажется…       — …и не стесняйся обращаться ко мне, если что. У меня длинные руки.       Елисей ловит окончание фразы и вовремя успевает пробормотать «спасибо». Усмехается: длинные руки, значит. Влияние, успешность, авторитет… и всё такое. Непонятно, в качестве кого такая женщина может держать его рядом с собой. За что ему это покровительственное отношение от неё. Зачем она пришла к нему на бэкстейдж, променяв элитную выпивку и болтовню сливок общества на рабочую суету замученных моделей и ассистентов. На скуку — собеседник из него, конечно, сейчас…       — Это мой первый показ, — невпопад шепчет он, надеясь, что это сойдёт за извинение. — Я жутко волнуюсь.       Он не уверен, что эта дрожь в груди — от волнения, но когда Герда подбадривает его банальным «у тебя всё получится», становится немного легче.       В их укромном уголке темно, яркий свет визажистских зеркал сюда не дотягивается, и так сидеть с ней очень уютно. В воздухе нарастает гул, густеют запахи: средства для волос, пудровый флёр косметики, от дверей тянет сигаретным дымом. Всюду летают блёстки, сверкают во всполохах вспышек, всё чаще мелькающих в потемневшем с закатом зале. Почти все модели-девушки одеты, позируют для фотографов бренда, а парни сидят на полу, и их скуластые лица подсвечены экранами телефонов.       Неразборчивое пятно прошедшего дня разделяется на чёткие мазки. Есть в этих обрывистых выкриках ассистентов, в неровном свете, в смеси искусственных запахов своя романтика. Может, конечно, она есть потому, что рядом Герда, и невольно смотришь на всё её глазами. Глазами, которые словно переносят увиденное на холст, тонко и верно, яркими красками.       «А ведь я запросто мог бы подпортить ей жизнь, — думает Елисей, — но…» Странное, не новое, кажется, но забытое ощущение охватывает его. Давно он не общался так близко с женщиной. У него много знакомых девушек, он любит проводить с ними время, он спал с некоторыми из них — казалось бы, куда уж ближе и откровеннее? Только это всё другое. Общество Герды, её лёгкая рука на плече, само её присутствие — взрослой, знающей, сильной — заполняют какой-то пустой уголок в душе, о котором и не подозревал раньше.       Заполняет теплом, но оно тяжёлое и от него становится грустно. Елисей хмурится, расправляет плечи, чтобы дать ему уместиться в себе, и совершенно не понимает, по чему вдруг так заскучал. Всё ведь хорошо…       Впрочем, в следующую секунду ему становится не до этого.       — Штефан!       Все оборачиваются на Герду, но ей всё равно. Она снова громко зовёт «Штеф!», приглашающе машет рукой, и Елу хочется убраться подальше.       До момента, когда в поле зрения появляется пара пижонских ботинок, он так и не поднимает головы.       — Мы тебя потеряли, — голос Штефана звучит иначе, чем тогда, в машине. Мягко. Весело. Ел кривит губы, будто услышал фальшивую ноту в мелодии. Выворачивается из объятия Герды и встаёт.       Отойти ему не дают.       — Привет. — Штефан ловит его ладонь своими. Недоумённый взгляд встречает широкой улыбкой: — Какой интересный образ.       Такой Елисей у него никогда не видел. В тот вечер, когда они пересеклись дома у Герды и Штефан изображал саму любезность, напряжение угадывалось в уголках его глаз, в линии плеч, давлении сухих пальцев. Сейчас же, вынужденно отвечая на рукопожатие, Ел безотчётно ахает от того, как осторожно, строго в рамках личных границ, держат его эти прохладные ладони.       Не будь это Штефан, было бы, пожалуй, даже не мерзко. А так — выдернуть руку поскорей, незаметно вытереть об халат…       — Костя послал меня за тобой.       — Я ведь сказала ему, где буду…       — Он и там-то с ума сходит от скуки, а здесь… — Штефан обводит зал красноречивым взглядом и пожимает плечами: — Мероприятие немного… не его формата.       Интересно, как Костя на самом деле объяснил своё нежелание идти сюда, думает Елисей. Оглядывается: вокруг много зеркал, и найти своё отражение несложно. Пусть маленькое, с краю, рядом со спиной какой-то модели, не важно. Этого достаточно, чтобы оценить — в распахнувшемся на груди халате, с ослабленным поясом, съехавшим на бёдра, с распущенными волосами увидеть его Костя… ну, по крайней мере, раньше был не против. Очень не против. Настолько, что обычно одним «увидеть» не ограничивался и сразу тянулся потрогать.       С другой стороны, когда его бывший занимается тем, что он ему категорически запрещал, — это точно «не его формат». И как он вообще прийти согласился…       — Я, наверно, пойду. Надеюсь, показ вам понравится, — Елисей дежурно улыбается и пытается проскользнуть мимо Штефана, но тот останавливает его.       — Постой, — просит, мягко коснувшись плеча. — Если у тебя есть немного свободного времени, может, покажешь мне здесь всё?       Не придумав, под каким предлогом отказаться, Ел отрицательно качает головой. Потому что нет, ни в коем случае. Только не высокомерные нотации снова.       Зато Штефану всегда есть что сказать. Он делает такое неожиданное для него выражение лица, просяще сводит брови и неуверенно улыбается — глубже проявляются морщины, но в целом лицо почему-то становится моложе и живее.       — Пять минут, большего не прошу, — обещает он, прислоняясь к стене. Бегло ведёт взглядом по залу. — Было не так-то просто сюда попасть — Алекс ревностно оберегает закулисье своих подопечных…       «И эти успели познакомиться… — Елисей хмурится, и блёстки со лба осыпаются ему на ресницы. — Тогда, выходит, и Костя тоже?..» На него весь этот спектакль не производит никакого впечатления, а вот Герда ведётся. Шепчет «не стесняйся» на ухо, потом ещё тише добавляет, что «Штефан тебя сам стесняется».       Обернувшись у выхода, она, кажется, заговорщицки подмигивает. Штефану или ему — вопрос.       Не исключено, что обоим.       — Ну и? — Ел переходит на русский, едва она пропадает из виду, и Штефан следует его примеру:       — Я так понимаю, ничего показывать мне ты не собираешься?       Аккуратно смахивая блеск с ресниц, Елисей не удерживается от улыбки. Да уж. Наглость этого мужчины поражает.       — Показывать, значит, — скептически повторяет он, поднимая глаза. Вздыхает. Демонстративно отходит и широким жестом обводит зал. — Ну, смотри: это красивые молодые парни, которые, представляешь, далеко не все прыгнут к тебе в постель за деньги!       Слишком перегибает — сам чувствует это, — и этот тон, язвительный, до предела громкий, будто голос сейчас сорвётся, даётся с трудом, но так радостно обжигает горло. Как глоток крепкого алкоголя, и тот Елисей, что робел и унижался позапрошлой зимой, растворяется в памяти.       А Штефан молчит. Штефан действительно смотрит на парней, на девушек, за ассистентами следит своими спокойными серыми глазами. Долго смотрит, въедливо, словно к каждому забирается в голову, и Ела быстро отрезвляет то, как картина, увиденная в отражении этих глаз, отличается от той, что он видел, сидя рядом с Гердой.       Рядом со Штефаном — будто цвета приглушили. Погас золотистый ореол, всё кажется слишком реальным и приземлённым.       — Они и правда красивые, — признает Штефан, без всякого интереса глядя на скинувшего халат блондина. — Но я здесь не ради них.       И улыбается. Как сквозняком по спине лизнуло — Елисей думает, что нужно было сразу уйти, едва Штефан открыл рот. Уйти — и всё. Не ловить на себе его задумчивый взгляд, не слушать его лживые слова:       — Удивительно. Твоё лицо не портит даже всё это сверкающее безобразие.       Они сбивают с толку. Им хочется поверить, позволить себе расслабиться и улыбнуться в ответ, потому что, как бы ни старался со всеми держаться холодно, эту слабость до сих пор из себя не выбил — тянуться к старшим. Искать одобрения, похвалы, поддержки. И на тепло отвечать теплом.       Голос Штефана, оказывается, может быть очень тёплым. Настолько, что Ел одёргивает себя почти с сожалением — вот был бы поглупее да подоверчивее и с таким удовольствием бы повёлся…       — Если ты не заметил, Герда уже ушла.       Штефан недоумённо поднимает бровь. Хотя всё он понял. Не мог не понять; Ел дёргает уголком губ и усмехается ему в лицо.       Очень невежливый способ сказать «я не верю тебе», но Штефан лишь слегка наклоняет голову. Им приходится стоять очень близко, чтобы никому не мешать, а в занятой своими делами толпе так — всё равно что наедине. И, как назло, ни Джонни, ни хоть кого-нибудь знакомого в поле зрения.       Даже когда подходит ассистент, просит снять халат и начинает прыскать на тело чем-то холодным и блестящим, Штефан не уходит. Складывает руки на груди, скрещивает ноги в лодыжках. Наблюдает.       Стоя перед ним в одном белье, по просьбе собирая наверх мешающие волосы, Елисей только и может, что простонать:       — Ну чего тебе?       — Приятная у тебя работа.       Руки ассистента мокрые и горячие, мажут ключицы, запястья, шею… По-рабочему быстро и незаинтересованно, но пристальный взгляд Штефана добавляет ситуации ненужных оттенков.       — Угу, — не размыкая губ, отзывается Елисей. Тяжело сглатывает: на мгновение накатывает тошнота. — Ещё бы ты в этом момент перед глазами не маячил, а то всё настроение портишь.       — Не нравлюсь?       — Не в моём вкусе.       — Странно. Мне казалось, мы с Костей похожи.       Улыбка Штефана могла бы выглядеть издевательской, не будь она такой настоящей. Такой, что Ел наконец понимает, почему при всей сегодняшней дружелюбности этот мужчина по-прежнему раздражает его.       Всё потому, что он разговаривает с ним так легкомысленно… Вернее, нет. Он разговаривает с ним так, словно это он, Елисей, легкомысленный. Словно ему ничего не стоило два года назад наглотаться по воле такого же запутавшегося парня какой-то наркоты, переспать с этим парнем, не сделав лучше ни ему, ни себе, потерять доверие единственного близкого человека — и своё доверие к себе потерять.       Словно ему ничего не стоит сейчас стоять тут практически голым и… флиртовать с ним? Или чего он пытается добиться своими улыбочками и плоскими комплиментами? Неужели он, такой умный и взрослый, не видит, что добился единственного: желания схватить его за лацканы пиджака, сграбастать их вместе с рубашкой, так сильно, чтобы вдавиться пальцами в кожу, оставить на груди синяки… Схватить, дёрнуть на себя и в лицо прошипеть: «Да что ты обо мне знаешь? Мне было так плохо, что жить не хотелось!..»       Ел, конечно же, ничего такого не делает. И когда Штефан добавляет, понизив голос:       — Хотя в постели мы ведём себя по-разному. Меня никогда не тянуло к… ну, понимаешь. Жёсткости.       Внутри всё так выжжено подавленными эмоциями, что на удивление не находится сил. Впрочем, есть ли смысл удивляться? Естественно, они переспали… или спят до сих пор? А может, и недели не прошло после расставания, как Костя нашёл, кем занять опустевшую половину постели?..       Елисей наклоняет голову, чтобы невысокому стилисту было удобнее работать с его волосами, и чужие прикосновения, совсем как раньше, заставляют зажиматься и стискивать зубы. Но он старается. Он проговаривает про себя: какая уже, к чёрту, разница, что там было. Со Штефаном, с Гердой, с кем-то ещё…       Только в мыслях почему-то не кто-то ещё. Не Герда, видеть которую там было бы логичнее и правильнее. В них Штефан — и он красивый, уверенный, удовлетворённый. Раскинулся на постели, пошло развёл бёдра и стонет так по-мужски низко; так по-мужски сильно хватает Костю за шею сзади и тянет к себе, сбивая с быстрого темпа, вжимаясь губами в его раскрытые от жаркого дыхания губы…       Или — Костя к нему спиной, под ним, принимает его в себя и выгибается от удовольствия, потому что это ведь Штефан, он опытный и сильный, не чета растерянному мальчишке, не знающему, что делать со своими желаниями…       К лицу приливает кровь. Под блёстками не должно быть видно, но Елу кажется, от него исходит жар. Это не возбуждение, это идиотская, жалкая обида — и стыд: такие разговоры при ассистентах, такие мысли, когда их руки прикасаются повсюду, и Штефан стоит рядом, улыбается, смотрит, как снимают клеммы с волос, как расчёсывают, как мажут блеском губы… И не просто смотрит — перекинувшись парой слов с фотографом, тянется в карман, достаёт телефон…       — Нет!       Ел приходит в себя, когда его пальцы крепко сдавили Штефану руку; возмущённые голоса ассистентов вспыхивают где-то позади.       — Прекрати, — говорит он — звучит испуганно, но это не страх перед Штефаном.       Себя самого испугался.       — В чём дело? — И Штефан в непонимании сводит брови; улыбка еле держится на его губах. — Тебя же все здесь снимают.       — Тебе — нельзя, — огрызается Елисей. Чуть не давится сбивчивым вдохом, но продолжает: — Почему ты вообще со мной разговариваешь?       Штефан прищуривается, и ему кажется, тот лишь сейчас по-настоящему на него посмотрел. Не через искажающую призму предрассудков, не втискивая в рамки стереотипного образа, а прозрачно и честно.       Что, стоило ради этого срываться у всех на виду?..       — Я ведь тебе неприятен, так почему ты стоишь тут и пялишься на меня?       «Я наверняка выгляжу смешно, когда злюсь вот так, в одном белье, с вымазанным блёстками лицом…» — думает Елисей, но Штефан не смеётся. Наоборот, становится очень серьёзным. Осторожно прикасается к сжавшимся на его запястье пальцам — Ел отдёргивает их, уверенный, что наставил синяков.       И отворачивается.       — Прошу прощения, — обращается к встревоженно замершим ассистентам. — Давайте продолжим в другом месте, пожалуйста.       Они могут нажаловаться на него Алексу, или увидевшие эту сцену коллеги всё ему расскажут, но… Елисей посылает это куда подальше. Уходит; оставшийся за спиной Штефан перестаёт для него существовать, и это сейчас — главное условие для сохранения спокойствия.       Мельтешение рук, тяжесть холодной одежды на теле быстро остужают его. В мыслях белая тишина. Короткая вспышка — не то гнева, не то обиды — оставляет после себя мелкое покалывание в пальцах и оцепенение. Ладонь, сжимавшая запястье Штефана, горит.       Елисей пялится на неё, скользит взглядом по длинному тонкому шраму. Ассистент ледяными пальцами подворачивает ему манжету, цепляет запонку. Ярко-синяя, в хаотичном свете местных жёлтых ламп, нейтральных визажистских диодов и ослепительно-белых фотовспышек она отливает зелёным; бледные руки, торопливые и сухие, покрываются лёгким загаром, становятся ласковыми, тёплыми, гладят…       Нужно закрыть глаза, чтобы воспоминания не вырывались в реальность. Елисей так и делает, оставляет себя в шуме и темноте, но перестать чувствовать не может. Он словно переносится в тот вечер, перед первой в его жизни выставкой — всё закончилось ужасно, но то, как Костя помогал ему собираться, как заботливо прикасался, когда застёгивал запонки и завязывал галстук…       Ел очень надеется, что Штефану Костя галстук никогда не завязывал.       — И что это был за милашка?       Джонни прижимается сзади, утыкается подбородком в плечо. Ассистенты шикают на него, чтобы не мял одежду, и Елисей открывает глаза. Осматривает себя — на нём брюки и рубашка, всё расстёгнуто, ботинки жмут. Он знает, что нельзя, но до зуда в ладонях хочет передёрнуть плечами, стряхнуть с себя чужие руки и закончить одеваться самостоятельно.       — Милашка? — переспрашивает, чуть повернув к Джонни голову.       Того успели одеть полностью, странно, что не поставили манекеном у стеночки. А может, поставили, но он наплевал и сбежал. Он вообще выглядит весёлым — слишком весёлым, как всегда после хорошей трёпки от Алекса, когда не хочет говорить об этом, и думать об этом не хочет, и изо всех сил делает вид, будто ничего не произошло.       — Да брось, я всё видел, — ухмыляется он. — Высокий брюнет в явно сшитом на заказ костюме. Я хотел подойти познакомиться, но он так быстро сбежал…       Елисей оборачивается, бегло оглядывает зал — Штефан и правда ушёл?.. Ассистент разворачивает его лицо обратно и мажет губы. Блеск ложится жирным слоем, руки чешутся его стереть; в основном помещении сделали громче музыку, и басовый ритм приглушённо доносится оттуда, ускоряя время и биение сердца.       За огромными окнами зажглись фонари. Один мигает прямо перед глазами, пока Джонни не загораживает его собой и не машет рукой, привлекая к себе внимание. Ел пытается представить, что будет, если поцеловать его, такого красивого и нахального, прямо перед Костей.       «И Штефаном, — усмехается он. — Раз тому, по всей видимости, тоже есть до меня какое-то дело», — и, решившись, подтягивает Джонни к себе.       — Джонни, — шепчет на выдохе. — Мне нужно тебе кое-что рассказать…       Ужасно затянул с этим всем, знает, да, но успокаивает себя тем, что в целом выбрал неплохой момент для разговора. Выгодное обрамление — вся эта спешка, необходимость подставляться одевающим его рукам не дают Джонни ругаться на него и спрашивать лишнее. Между ними лишь сбивчивый шёпот, короткие фразы, обрываемые недовольными ассистентами, и несколько минут до показа на то, чтобы хоть что-то решить.       — Значит, этот твой бывший ведёт себя как последний придурок, его жена творчески помешалась на тебе, а его мутный секретарь активно суёт нос не в своё дело? Дружище, да я завидую твоей популярности.       Джонни изображает карикатурное восхищение, и Елисей кисло улыбается. Ассистенты наконец отпустили его, и ощущение готового образа сковывает, словно себе не принадлежишь от носков начищенных ботинок до кончиков уложенных волос.       Странное дело, но, полностью готовый к показу, Ел вовсе не чувствует себя красивым. В мастерской у Герды было иначе…       — Если Герда договорилась насчёт портрета с Алексом, — говорит он, вздыхая, — то отказаться будет не так-то легко…       — Отказаться будет невозможно, ты хотел сказать? — перебивает его Джонни. — Знаю я эту Герду. Не лично, но… в общем, Костя твой знает, кого звать под венец.       — Он не мой.       — То-то ты совсем не наделал глупостей, встретив его случайно… Да понял я! Понял. — Он примирительно поднимает ладони и тихо, серьёзно добавляет: — Ты хочешь с ним поговорить. О'кей. Попробуй.       — Но Штефан…       — А Штефана я возьму на себя.       Зал волной накрывает оживление, всплеск голосов отражается от высокого потолка — кто-то подал сигнал, все засуетились… «У него ведь с деньгами порядок? На коктейльчик развести можно?» — снова веселится Джонни, перекрикивая толпу, а Ел любуется им и впервые думает: как было бы здорово влюбиться в этого парня.       Сильно влюбиться, чтобы дыхание сбивалось и снились всякие пошлости. Пускай даже безответно, и его бесконечные бестолковые романы пусть станут пыткой, но всё равно подарить нерастраченное тепло ему. Чтобы не цеплялось оно к неправильным, из-за чувств к которым — прав Джонни, прав… — потом у всех возникают проблемы.       Елисей устал доставлять всем проблемы. Устал, что все спасают его, а он не может ничем отплатить. Среди суматохи, слепящих вспышек и оглушающих голосов он обещает себе: я буду решать всё сам. И говорит Джонни:       — Можно, — таким тоном, как будто просит: «Пожалуйста. В последний раз».       Больше они ничего сказать друг другу не успевают. Их зовут, просят занять свои места в узком коридоре перед выходом на подиум. От запаха лака для волос першит в горле, из-за приоткрытой двери слышно голоса и веет разогретым софитами воздухом. Парень у двери вцепился в пружинку провода своей гарнитуры, не моргая следит за экраном, на котором пока что пустой подиум, и там, в зрительном зале, во втором ряду…       Герда переговаривается со Штефаном; её руки взволнованными жестами порхают в воздухе. Костя сидит по другую сторону от неё, положив ногу на ногу, и постукивает пальцами по обтянутому брюками колену. Молчит, глядя куда-то поверх камеры — там, кажется, монтировали экран, но вряд ли он сейчас показывает что-то, кроме бессмысленных абстракций. Взгляд у Кости соответствующий, незаинтересованный и пустой.       «Ну ему ведь не может быть настолько плевать на меня…» — ловит себя Елисей на мысли. В ней нет никакого самолюбования, нет злобы, нет ничего, что заставило бы отвернуться и перестать следить за этим лишённым всяких эмоций лицом. Одно искреннее непонимание: мы же обнимали друг друга, мы целовали друг друга, мы тянули друг к другу руки, собирая жар распалённых тел — или просто так, потому что хотелось прижать к ладони ладонь, переплести пальцы…       Хотелось стать ближе. Стать близким — Елисей не уверен, что Костя понял бы эту разницу, но для него самого она естественна и очевидна.       Такое ведь не может бесследно исчезнуть, думает он, а потом, усмехнувшись, о том, что, наверно, слишком мало ещё прожил, чтобы спокойно воспринимать: я стал для кого-то забытым прошлым. Но он будет очень стараться повзрослеть и в этом. Жаль, пока что не получается — он знает, что моделям нельзя опускать глаза на зрителей, но больше всего на свете сейчас ему хочется увидеть, как Костя будет смотреть на него на подиуме.