Яркий луч, тёплый луч

      Костя всегда считал себя трудоголиком, но эта весна его достала.       Так странно — обычная ведь весна. Дожди и солнце, жара и холод, ветра со всех сторон света… И всё равно что-то цепляет, заставляет поднимать жалюзи в офисе и отрывать взгляд от бумаг или монитора. Терять мысль, отвлекаясь на суету за окном. С усилием возвращаться к работе.       С удивлением обнаруживать, что закрыл кабинет ещё до конца рабочего дня и на дом бумаг не взял. И что не рябит в глазах от усталости.       Косте её не хватает, этой усталости. Она не пускала в жизнь прочие проблемы, кроме понятных, рабочих, и в преддверии свадьбы, в момент недопонимания со Штефаном не дала бы слишком обо всём этом задуматься. Не позволила бы поддаться весенней тревожности, в которой Костя не видел ни черта приятного. Да, живое чувство, да, сильное, и себя даёт почувствовать живым и сильным, но именно сейчас лучше… не надо.       По лобовому стеклу моросит, в приоткрытое окно врывается влажный воздух, и Костя, вдохнув, поджимает губы. Мокрая чёрная дорога внизу, белое с просветами солнца небо вверху, между ними лениво ползущая вереница машин, в одной из которых совсем не хочется находиться. Хочется выйти и пройтись пешком. Куда-то, без всякой цели.       Вряд ли у них сегодня будет для этого возможность. Герда сидит рядом, вцепилась в откидное зеркало и красит губы — кончик помады мажет резко, неаккуратно. Герда дёрганая сейчас, и Костя догадывается, что из-за него. Подхватила его настроение, как простуду. Он весь день такой — было время заразиться.       — Сегодня вроде Штефан собирался поехать со мной? — Герда ещё раз обводит контур, выругивается и хватается за салфетку. Костя старается ехать плавнее.       — У него появились дела.       Он знает, что это не так. Но Герде это знать не обязательно.       — Жаль. Уверена, тебя я уже достала, — она снова прикасается помадой к губам, но тут же убирает её. — Как инфантильная девочка себя веду, которая решила воплотить в жизнь свадьбу своей мечты и капризно топает ножками, если что-то идёт не так.       — Перестань, — улыбается Костя. — Я хочу, чтобы тебе всё нравилось. Если для этого нужно лишний раз встретиться с организатором, я не против.       Герда защёлкивает колпачок помады и, облизав губы, принимается вертеть её в пальцах. Будто хочет ещё что-то сказать, но сдерживается.       Она вообще на удивление редко говорит о свадьбе. Предсвадебная лихорадка не ударила ей в голову, не вытеснила прочие темы из повседневных бесед, и порой Косте кажется, если бы не кольцо на пальце, он бы постоянно ловил себя на сомнениях: а они точно помолвлены?       К кольцу можно прикоснуться, убедиться в его реальности. Кольцо до сих пор мешается — не раздражающее, но и не покидающее чувство на безымянном чего-то… Слово подобрать сложно. В голове крутятся «лишнего», «тяжёлого», «давящего» — и это всё не то. Верно передаёт лишь физику ощущения, полностью перевирая то спокойное, взвешенное намерение, что за ним стоит.       Оно не лишнее, оно не тяготит и не давит. Костя знает, что на самом деле готов. После стольких лет случайных связей, связей неслучайных, но заранее обречённых, после долгого избегания привязанностей готов связать свою жизнь с одним человеком, быть верным ему, заботиться о нём и поддерживать его, как там… в горе и радости, в болезни и здравии?       Осталось чуть больше месяца до того, как эти слова прозвучат. Не так уж долго, но каждый день ожидания выматывает, и кажется, ответишь «да» — сразу же станет проще, и кольцо станет чем-то неотъемлемым и привычным.       Костя постукивает им по рулю, паркуясь у неброской кафешки. Переглядывается с Гердой — случайно; улыбается ей, чтобы избавиться от ощущения, что она застала его врасплох. В последние дни оно преследует постоянно, словно кто-то толкает острым локтем под бок. Толкает и приговаривает: «Ну как, понравилось с Елисеем зажиматься на кухне? А рассматривать его фотографии на работе?..»       Не те мысли, которые стоит приносить с собой на встречу с организатором свадьбы.       — Итак. У нас мало времени, так что сегодня будем сидеть до последнего. — Маргарет встречает их ослепительной улыбкой и решительным взглядом. Сразу подсаживается к Герде: — Дорогая, я тут приготовила кое-что…       В кафе душно и тесно, столик завален распухшими каталогами. Герда от них без ума. Готова часами перебирать образцы тканей, фотографии цветов и вычурного декора, прикладывать одно к другому, точно пытается собрать какую-то хитрую мозаику. И кажется, вовсе забывает в такие моменты, что всё это делается для её свадьбы, так заворожена сочетанием фактур и оттенков.       Костя заказывает себе кофе и вынужденно отстраняется. Чашку приходится держать в руках, на столе нет для неё места, и даже это подчёркивает, насколько лишним будет его участие. Он откидывается на спинку, наблюдает за увлечёнными Гердиными пальцами со стороны, мыслями возвращаясь к работе. Чтобы не подобрались другие, в которых Штефан, по-прежнему вежливый и исполнительный, не скрывает возникшей холодности; а ещё этот острый локоть, пихающий под рёбра…       Встреча с организатором — именно то, чего в таком состоянии не хватало для полного счастья, и с самого утра Костя вспоминал о ней с лёгким, царапающим совесть раздражением. Но выбора нет, нужно торопиться: прошлое место, которое Герда выбрала по фотографиям, на деле показалось ей слишком просторным. «Все будут чувствовать себя неуютно, — сказала она, прячась от внушительного мраморного зала за спиной; её пальцы в ладони тут же замёрзли. — Я хотела небольшую церемонию для самых близких, а тут впору приём на сотню персон устраивать…»       — Поздно вы всё-таки спохватились, — цокает Маргарет. — Лучшие места за полгода надо заказывать, а у вас осталось чуть больше месяца. Гостей по-прежнему планируется двадцать пять?       — Да, — отвечает Костя, радуясь, что хоть так смог принять участие в разговоре, но Герда вдруг хмурится:       — Хмм… Или на одного больше. — И поворачивается к нему: — Как ты смотришь на то, чтобы пригласить Элли? Штефан так воодушевился, когда я сказала, что он приедет на его день рождения, да и я буду рада его увидеть…       «К тому моменту ты закончишь портрет и потеряешь к Елу всякий интерес», — едва не роняет Костя, но вовремя затыкает себя глотком кофе.       Негласная правда: так было со всеми её моделями. Несколько недель Герда горела ими — они ловили эти дни, выжимая из связи с ней всё, будь то деньги или знакомства, — а после больше чувств испытывала к их масляным образам, нежели к ним самим.       Возможно, из-за того, что портрет Ела планируется завершающим в серии, её увлечение им стало серьёзнее. И всё же, Костя уверен, оно пойдёт по тому же сценарию. Нужно лишь подождать. Да и после того, что случилось на кухне, разве не должен Елисей всеми силами избегать его?..       — Если ты этого хочешь, почему нет, — пожимает плечами он и невольно усмехается. Почему… он знает столько причин, что хватит не то что для отмены приглашения. Для отмены свадьбы хватит, чего уж там. Но Герда либо не замечает этот нервный смешок, либо не принимает его на свой счёт и, счастливая, ныряет обратно к цветам, тканям, гирляндам. Прикладывает их к фотографиям высокого белого шатра, заснятого днём пустым, ночью — тени незнакомых людей вытянулись по его стенам, вереницы огней рассеивают тёплый свет внутри, гирлянды повсюду, прямо как на какой-нибудь рождественской ярмарке…       Так Герда, оказывается, тот ещё романтик, думает Костя. Эту часть своей личности она ему не показывала. Не нуждалась в подобных знаках внимания от него? Или не хотела его обременять? Он бы и в самом деле не понимал, что с этим делать, его и огни, и тени, и белоснежная ткань шатра не задевают так же, как не задело оформление того мраморного зала, и огромные каталоги с нежно-пастельными страницами тоже вряд ли собраны для кого-то вроде него.       Он даже предложение Герде сделал дома. Нет, это не был обычный вечер, ему хватило ума приготовить ужин, и, видно, что-то он всё-таки сделал правильно — ещё на моменте, когда разливал вино, он отметил, что пальцы Герды на бокале подрагивают. Она почти ничего не съела, постоянно поправляла одежду, будто на ней был не растянутый домашний костюм, а изысканное вечернее платье, за беседой пропускала мимо ушей слова. Десяти минут не прошло, как Косте начало казаться, что он попросту её мучает, поэтому, взяв её за руку, без лишних прелюдий спросил:       — Герда. Ты выйдешь за меня?       Посреди обсуждения финансовых дел галереи, вклиненные в очередную неловкую паузу, слова прозвучали сухо и громко; за ними — натянутая тишина, как после неудачной шутки. Услышав себя, Костя тут же пожалел, что нельзя отмотать назад и произнести их заново. Он понятия не имел, как именно, видел только, что Герда оторопело моргает, чувствовал, как горят её пальцы в его ладони, и ждал, чёрт возьми, так долго ждал от неё ответа.       А она молчала.       Хорошо, подумал он тогда, что сразу отмёл идею с рестораном. На глазах у стольких людей доставать футляр и вставать на колено или устраивать цирк с подбрасыванием кольца в десерт, а затем вот так вот ждать, что же… Нет. Это и без зрителей было достаточно… волнительно? Не тот восторженный трепет, что застилает взгляд сверкающей пеленой и делает так глупо, по-настоящему счастливым, а что-то дрожащее, тревожное захватило его и не давало глубоко вдохнуть.       Чужое внимание приятно, когда знаешь наверняка, что услышишь «да». Он же вовсе не был в этом уверен. Наверное, поэтому предложение и прозвучало так по-деловому. Получить отказ от сделки — это его и без того потрёпанное эго сумело бы пережить. Он даже решил, что смог бы потом продолжить отношения с Гердой, если бы она сама этого захотела. Они просто отсрочили бы этот серьёзный шаг.       Или отменили. Если ей по какой-то причине это не нужно.       Но она всё же сказала «да». Прошептала, смахивая невесть откуда взявшиеся слёзы. Костя вдохнул глубоко, устало прикрыл глаза, рассмеялся на выдохе…       И почему-то тревожный ком в груди никуда не делся.       Он исчез позже. Незаметно сошёл на нет, а тем вечером донимал, примешивая в уже решённый вопрос сомнений. Костя старался их не замечать; слово за слово разговор вильнул в сторону брачного контракта, выровнялась обстановка за столом, Герда наконец успокоилась, начала улыбаться… И казалось, что всё нормально. Всё так и должно быть: они взрослые люди, они всё понимают, для них обоих женитьба — шаг важный, но не в том плане, в каком у юных, беззаботных и романтичных.       Теперь он следит, как загораются у неё глаза, и думает, что стоило сделать всё не так. Не просто вручить ей кольцо и показательно напялить своё, не для неё и не для себя — обществу напоказ, — а, может, что-то вот с такими цветами, огнями, музыкой… Господи! Да, он совершенно в этом не разбирается, но мог же изобразить хоть что-то и не выглядеть при этом конченым лицемером? Хоть как-нибудь показать, что для него важен не только контракт, имущество и статус, и Герда обсуждала бы с ним цветы эти, и шатры, и что ещё там ей захочется, не обращая внимания на то, что он лишь кивает и хлещет кофе.       Она же словно всеми силами пытается не напрягать его. И так во всём, кроме лишающего её рассудка творчества, — и как он раньше не замечал? Будто он возвёл вокруг себя стену, за которую ей нельзя, а она и не пытается подойти к ней. Из-за чего? Он уже когда-то обидел её, сам того не заметив? Сколько раз она вот так закрывалась?..       Ему это всё удобно, разумеется. Сволочи всегда удобно устраиваются; Костя морщится, глотнув горького осадка со дна чашки, и пододвигает к себе фотографию белого шатра. Замечает краем глаза — Герда повела за ней головой, подняла взгляд на него; её пальцы замерли, стиснутые на уголке каталожной страницы. Белые.       — Тебе не нравится?       Костя встречается с ней глазами и улыбается. Внутри — пусто. Если даже такую сильную Герду он своим отношением загнал в нездоровые рамки, то что говорить о…       Да обо всех, наверное. Всех, кому не повезло сблизиться с ним.       — Нравится. Он… красивый, — звучит жалко. Смешно, чувствует Костя, но в том, как Герда заламывает брови, веселья нет. Лишь настороженность и недоумение.       Костя не знает, что с ними делать. Не знает, как избавить Герду от них сейчас и не допустить их в будущем. Знает одно: он опять мечется, роет в себя, слой за слоем вскрывая то, что за два года, не отдавая себе отчёта, снова похоронил, и он будет настоящим счастливчиком, если это всё — нервы из-за приближающейся женитьбы и ссоры со Штефаном. И больше ни из-за чего.       Он возвращает фотографию Герде и ставит пустую чашку на свободный стул. Звякает блюдце.       — Если ты поедешь домой, я не обижусь…       — Не хочу быть одним из тех мужчин, которые скидывают всё на будущую жену, — не даёт Костя Герде закончить. — Для меня это тоже важно.       Но понимает, что она не верит ему. Ещё бы — он и сам не верит.       — Я знаю. Поэтому сделаю для тебя фотографии, — произносит она. Бросает взгляд на Маргарет — та молчит, притаившаяся, словно попала на ссору любовников, а не на обсуждение их будущей свадьбы — и касается его плеча: — Иди. Отдыхай.       Прежде чем уйти, Костя показательно целует её в макушку.       Он припарковался в самом углу стоянки. Укромное место — высокий внедорожник закрывает его от окон кафе, по границам асфальтового поля стеной высажены низкие клёны. Листья только из почек, измятые, мокрые и холодные после дождя.       Костя собирает с них влагу на пальцы и подушечками касается лба. Усмехается — странно, что вода не испарилась с шипением. Кожа горячая, не как от температуры, а как от солнечного ожога, такой лёгкий, наносной жар. Пока лёгкий — если запустить, он уйдёт глубже.       Капот приятно холодит ладони. Костя опирается на него, крутит головой, разминая шею, и медленно вдыхает прохладный сырой воздух. Сигарета бы пригодилась — повод подольше задержаться на улице и не стоять при этом вот так, чёрт знает почему не торопясь садиться в машину. Самому себе не давать причины задуматься почему. Отвлечься на огонёк зажигалки, загипнотизировать себя маятником «затянуться-стряхнуть пепел-затянуться снова», под цыканье гаснущего окурка прийти в себя уже без ненужных мыслей…       Штефан утверждал, что эта его зависимость больше психологическая, чем какая-то иная. Что он легко бросит, если захочет, и никотиновый пластырь сыграет скорее роль напоминания о намерении, чем действительно поможет организму перестроиться.       Прав был, похоже. Вспомнить вкус сигарет выходит не сразу, только спокойствие и собранность, которые они давали. Шанс отвлечься от лишнего и тревожащего. Костя уверен: была бы сейчас возможность попускать кольца в небо, и смутное ощущение, что что-то не так, развеялось бы вместе с дымом, не успев оформиться.       Но под руками мокрый капот, воздух совсем не по-городскому свеж, от влажности стынут губы на вдохе… Всё это отрезвляет. И по-своему дарует облегчение. Костя чувствует: это ощущение, словно что-то меняется, давно кружило на уровне висков, и слава богу, что он всё же поймал его. Оно бы вылилось в головную боль.       Может, так всегда и получалось — он курением давил в себе какие-то чувства, и именно они, а не пресловутые проблемы с сосудами, изводили его мигренью?..       Так было или нет — не важно; важно успокоиться и со всем разобраться. Сейчас подходящая атмосфера: в городе тишь, зажигаются фонари, их свет теряется на фоне золотистого неба, огромное розовое облако падает за горизонт. Под ногами весь в бликах мокрый асфальт, с деревьев шлёпаются крупные капли.       Костя ловит одну за шиворот, встряхивается и садится в машину.       На первом же светофоре не выдерживает и тянется к телефону. Тот выдаёт длинную серию гудков и тактично посылает голосом оператора. Костя не перезванивает. В нерабочее время трубку Штефан всё равно не возьмёт, как не брал все эти дни, и сомнений не остаётся: все его «не слышал» и «не видел» не более чем отмазки. О нет, он делает это намеренно.       «Накануне свадьбы испортить отношения с собственным свидетелем… Пожалуй, не самый хороший знак, — думает Костя. — Если бы я верил в знаки…» Конечно, он в них не верит. Вера в нечто подобное — как перекладывание ответственности на судьбу, бога, мироздание или что там ещё обычно винят в сорвавшихся планах, а он никогда себе подобного не позволял. И теперь не собирается отрицать: да, Штефан был не прав, зря разволновался из-за минутной помощи Елисею, но не стоило так резко реагировать на его слова.       Вообще не стоило ничего отвечать. Его неправота должна была проявиться сама собой. Со временем: в том, что Елисей мог бы сколько угодно находиться рядом, светить голыми плечиками — и не только… — и жалить ядовитыми фразочками, но всегда оставался бы нетронутым. И не имеет значения, что именно потянуло дотронуться до него.       В глазах Штефана это всегда была бы унизительная похоть и потакание уязвлённым чувствам. В глазах Елисея… С этим сложнее, его истинные мысли слишком часто оставались тайной, но, наверное, он в этом контакте увидел жёсткость и вспыльчивость. Желание подавить, продавить до удобного состояния, и, чёрт возьми, как же жалко, что не получилось побыть рядом с ним подольше, чтобы понять себя самого и ему показать: то, что между нами происходит, странно, и нужно время, чтобы научиться с этим справляться, но поверь, если не кидаться друг на друга с упрёками, всё обязательно сгладится, остынет, уляжется…       Костя уверен, что ни Штефан, ни Елисей не поверили бы в это. Он сам сперва не поверил — поздно вечером, когда эмоции схлынули и вымотанная Герда уснула рядом, он долго лежал в темноте и представлял, как всё могло бы случиться. Пробовал заново: вот Ел бесится отчего-то, язвит и заносчиво заглядывает в глаза; вот получает совсем не ту реакцию, которую ожидал, и теряется, тушуется, спеша спрятать лицо; вот он, отвернувшись, съёживается, остро выставляет лопатки, шипит, и хочется подойти к нему теснее, наклониться ближе, чтобы…       Ха… Обнять? Да, я бы обнял его, представлял Костя, безыскусно схватил поперёк груди, его агрессивно сжатые кулаки накрыл ладонями и держал, не давая вырваться от… испуга? злости? от неожиданности? Может, всего этого сразу, и ситуацию вряд ли можно было бы назвать нормальной — всё-таки у Елисея была голая спина, голые плечи, на бёдрах лишь плед, и эти босые, все в красках, ступни, которыми он, дёрнувшись, наверняка случайно наступил бы на ногу…       Но всё же это были бы просто объятия. Жест, который сделал бы сказанное «прости» ощутимо весомым, заставить Ела его почувствовать, нужно было бы лишь удержать его, взвинченного, не дать вырваться из объятий, не превратив их в захлопнувшийся капкан, что-то тихо сказать ему, и в темноте эти слова находились легко, наперебой лезли в голову и все казались такими нужными, пусть и неловкими…       Костя забыл их утром и, как ни старался, не вспомнил. Он никогда не умел извиняться. Крайне редко делал это, предпочитая изначально ставить в отношениях такие условия, при которых у обеих сторон не было права на обиды. А дальше согласны — что ж, значит, предупреждены; не согласны — был рад знакомству. И всегда считал: это ведь хорошо, не создавать лишних иллюзий. Честно, удобно…       Трусливо, понимает он сейчас. И ещё — подло.       В доме Штефана не горит свет. Несколько минут Костя сидит в машине, смотрит на окна, уткнувшись подбородком в сложенные на руле руки. Думает: если Штефан дома, один в этих заполненных тоскливыми сумерками комнатах, он явно не желает никого видеть; если не один, в мягком, интимном полумраке, — не желает тем более.       Но Костя звонит достаточно долго, чтобы достать самого терпеливого затворника, самого увлёкшегося любовника, и ворота со звонким щелчком открываются.       — Что-то случилось?       Дверь, однако, остаётся закрытой — Штефан выходит на улицу и запирает её за собой. Он в домашнем, босиком, с мокрыми волосами, на плечах влажное полотенце. Смотрит и хмурится.       В воздух вплетается запах яблока. Костя вдыхает его, чувствуя кислое на языке, и, улыбнувшись, выпаливает:       — Мы можем поговорить?       — Это не потерпит до завтра?       Штефан отвечает резко, но раздражения в голосе нет. Усталость, скорее, растерянность человека, которого застали врасплох. Вся шея у него в мурашках, волосы на руках встали дыбом.       — Ты кого-то ждёшь? — спрашивает Костя, подходя ближе, и он усмехается.       — Например, очередного мальчика на ночь? Нет. Но, прости, ты всё равно не вовремя…       Костя делает шаг к нему, и он замолкает. Приваливается к двери, складывает на груди руки. Капля стекает с его мокрой чёлки, он нервно стирает её со лба и вздрагивает. Ёжится.       Небо быстро темнеет, и когда он, сдавшись, вздыхает, Костя плохо различает его лицо.       — Ладно. Заходи.       Тепло дома окутывает знакомой волной запахов: дерево, лак, кофе. Костя жмурится от зажжённого света, расстёгивает пуговицу пиджака и останавливается у порога. Не знает, как далеко ему сейчас позволили зайти.       — Давай, что ли, на кухню. Я как раз тоже хотел кое-что обсудить с тобой. — А Штефан, как ни странно, спокоен. Краем полотенца вытирает волосы, смотрит из-под него оценивающе, словно давно не видел и подмечает произошедшие изменения. — В нерабочей обстановке.       — Ты же знаешь, ты в любой момент можешь обсудить со мной всё что угодно.       На это он не отвечает. Одаривает лёгкой улыбкой и уходит вперёд, жестом зовя за собой.       Кухня на западной стороне, и золотой свет полосами лежит на стенах. Сев за стол, Костя прикрывает глаза ладонью, пока Штефан не закрывает жалюзи. Сам он не садится, приваливается поясницей к подоконнику и остаётся там. Стягивает с плеч полотенце, педантично складывает его. Когда начинает говорить, голос звучит натянуто:       — Кость, послушай…       — Давай лучше я первый? — Костя не уверен, что своими словами сможет убрать эту натянутость между ними, но очень старается: — Я, правда, не знаю, с чего начать, но… Штеф. Я пришёл извиниться. Нет, послушай, пожалуйста, — увидев, что Штефан собирается возразить, перебивает он, — потом пошлёшь меня или продолжишь делать вид, что всё прекрасно. Я лишь хочу, чтобы ты знал, что я вспыльчивый идиот, я не слежу за языком, а любой намёк на потерю контроля мне совсем мозги отключает, но… Ты всё это и так знаешь, да?       Чем дольше он говорит, тем шире становится улыбка Штефана. Видно — он всеми силами старается её сдержать, сжимает губы, только надолго его не хватает. И Костя резко выдыхает весь набранный для долгой речи воздух, опустив голову, а когда поднимает её, и сам улыбается.       — Да. С извинениями у меня тоже всё плохо.       — Спасибо, — мягко отзывается Штефан. Влажные волосы прочёсывает пальцами и замирает с рукой на затылке. Задумчивый и собранный. — Хотя я на самом деле не обижался на тебя. Мы оба тогда вспылили.       Не обманывает вроде бы. Но Костя чувствует, что всё равно нужно сказать:       — Я не должен был упоминать твои отношения в таком ключе, какими бы они ни были. Я ничего о твоей личной жизни не знаю и не вправе тебя судить.       — Но судишь.       — Но… Мне лишь кажется, ты достоин большего.       В его интонации нет упрёка. Есть непонимание и страх — он сам удивляется им, ведь не думал всерьёз, что поведение Штефана это какой-то акт саморазрушения, что этот разумный мужчина способен забыть об осторожности и позволить случайным связям испортить ему настроение или здоровье. Нет, он верил — или хотел верить?.. — что для него это всего лишь этап. Способ борьбы со скукой, усталостью, однообразием в жизни.       До последнего верил, что, сказав это, не услышит сначала абсолютную тишину, а за ней — искусственный, ломкий смех:       — Ты прелесть.       И он в принципе перестаёт что-то понимать. А Штефан прячет руки в карманы. Ни улыбки у него, ни спокойствия больше нет.       — Ничего не знаешь о моей личной жизни… Ничего там нет особенного, разве что вот первые отношения у меня появились в двадцать семь. Да-да, серьёзно! — резко усмехается он, хотя Костя уверен: его лицо как застыло после слова «прелесть», так и не изменилось. — Юношей я жил ещё не в той стране, в которой подобное приветствуется, с девушками у меня не получалось никак, несколько случайных контактов с доступными парнями, ещё в период учёбы, оставили мерзкие впечатления, и повторять такой опыт не тянуло. А потом работа, второе образование, карьера в гору пошла… Что сказать, я отлично научился заполнять своё время так, чтобы на раздумья об одиночестве его не оставалось.       Им обоим неловко, понимает Костя, видя, как нервно Штефан откидывает мокрые пряди со лба, как тыльной стороной ладони проводит по подбородку — шуршит щетина. И потому ловит его взгляд и кивает ему, прося продолжать. Он понятия не имеет, как заключить чужую откровенность в такое внимание, чтобы она не пропала зря и не причинила боли, но ради этого человека готов прямо сейчас научиться.       — А потом был Джерри, — продолжает Штефан, снова уставившись в стену. — Тощий блондинчик на скейте, врезался в меня как в какой-то банальной комедии и выбил из рук стакан кофе. На моей белоснежной выглаженной рубашке расплылось пятно, и он предложил свою, сорвал её, мятую всю, с бёдер, потянул меня за деревья переодеваться… Он был младше меня почти на восемь лет. Я безумно в него влюбился.       И снова пауза. Долгая, выверенная, как в театре. Как будто Штефан не раз репетировал про себя все эти слова, менял их местами, добавлял или убирал, чтобы хотя бы рассказанная история выглядела правильной, подконтрольной ему и разумной. Выглядела красивой — наверное, так и должна выглядеть история первой любви, особенно если красоты ей как раз очень не хватало.       — Его рубашка оказалась мала мне, пришлось заправить в брюки и рукава закатать. Как сейчас помню — красная в клетку фланель, мягкая такая, потрёпанная, я раньше никогда такие не носил. А ещё не гулял ночи напролёт, не целовался на улице, не занимался сексом в тайно снятой квартире… Джерри так легко ко всему относился, и я рядом с ним избавлялся от сковывавших меня условностей, рамок, правил. Полгода, что мы были вместе, души в нём не чаял. Работу сменил, чтобы чаще бывать с ним. Планов на десяток лет вперёд настроил, представляешь…       «Полгода», — повторяет про себя Костя и качает головой. Ну разве срок для серьёзных планов? А с другой стороны — что «срок»? Сколько они должны были прожить вместе, чтобы прошло ощущение, будто речь не о Штефане, не об этом рассудительном парне, кажется, вовсе не способном терять голову, а о каком-то наивном подростке. Чуть больше года — считается?..       — Почему вы расстались?       — Джерри мне изменил.       Ну конечно. Простой вопрос и простой ответ, и простое осознание, что другого и быть не могло. В жизни есть столько разных вариантов, как начать отношения, столько путей их развития, столько причин разорвать их, но именно у Штефана всё случилось вот так. И ничего, что они смотрят сейчас друг на друга, как два кривых отражения.       Так бывает. Забавное совпадение.       — Как оказалось, он давно спал со своим однокурсником. Вместо лекций приводил его в снятую мной квартиру, пока я был в офисе, успевал и развлечься, и следы к вечеру замести. Однажды я почувствовал себя плохо на работе, вернулся раньше и их застал. И знаешь, я даже был готов простить его, постараться всё исправить — хотя твой любимый под экстази с другим мужчиной это, поверь, мерзкое зрелище… Но он сказал, что не хочет. Давно искал повод расстаться со мной, не нагулялся и вообще не собирался заводить серьёзные отношения, а тут я к нему прицепился. И мне он от всего сердца желает счастья, только сам к нему отношения иметь не желает.       Солнце село, и Штефан включает свет. Проходится по кухне, словно не знает, куда себя деть. Всё же садится за стол, напротив.       — Так вот, о том, за что ты пытаешься меня не судить, — говорит, сложив руки в замок. — После Джерри у меня было двое мужчин. Оба мои ровесники, состоявшиеся, знающие, чего хотят. Оба были инициаторами расставания, но я хотя бы не чувствовал себя втоптанным в грязь. Так что, знаешь… У моего убеждения, что взрослому мужчине юные да прекрасные годятся лишь на одну ночь, есть основательная база личного опыта.       Он усмехается — и добавляет:       — А теперь ещё и твоего.       Костя ловит себя на том чувстве, из-за которого сорвался и в прошлый раз. Что-то горячее и, видимо, настроенное на любое упоминание Елисея. Желание всё отрицать, спорить, доказывать…       Но не может он возразить. Не может. Лишь слушать:       — Мы оба уже не в том возрасте, чтобы распыляться, — пожимает плечами Штефан, водя пальцами по губам, точно сдерживая срывающиеся с них слова. — Да и не того… склада личности, разве нет? Нужен кто-то, кто останется рядом. Надолго.       И смотрит так странно. Так уязвимо. Так…       — Какое-то время я надеялся, что таким человеком для меня станешь ты.       Отчаянно. Это слишком отчаянно сказано, чтобы принять за шутку. Чтобы хотя бы надеяться, что речь о паре недель в начале знакомства, о ничего не значащих «а если» или мимолётных нетрезвых порывах…       — Боже, не делай такое лицо! — смеётся Штефан. Руками шутливо разводит: — Что тут скажешь, ты красивый мужик, мы с утра до вечера трудились вместе бок о бок, ты позволял заботиться о тебе… Позволял к тебе прикасаться. — А у самого голос звучит так искренне, что мурашки по коже: — Мы сближались, Костя, неужели ты не замечал? Медленно, и ты поддавался неохотно, но я принимал это за осторожность, страх перед отношениями с мужчиной… Я не знал, что у тебя кто-то есть, и не затормозил себя, когда начал испытывать к тебе чувства. А когда ты показал это своё сокровище рыжее, они уже были не тем, что можно так легко откинуть и продолжить видеть в тебе лишь своего начальника…       Штефан говорит долго. О том, как впервые увидел Ела, как увидел его снова и привёз в больницу, что чувствовал, узнав о расставании с ним. Как поверил, что у них — «у нас, Костя» — появился мизерный шанс, и знал, знал ведь, что нельзя торопиться, но воспользовался моментом слабости: позволил себе целоваться, прикасаться, исследовать; ему — распускать руки, рвать одежду, давить… И ещё многое бы позволил. «Чего бы ты ни захотел — грубого секса, заботы, замены, сверху, снизу… Да как угодно».       Он сухо, точно для галочки, смеётся. Потом, говорит, чувствовал себя опустошённым. Дальше — Герда, ворвавшись в их жизнь, добавила к этому оттенок злого комизма, просьба быть на свадьбе свидетелем загнала в клетку, тяжёлым ключом лязгнуло в замке собственное «да». И вот он здесь: в череде одноразовых связей, подхватывает любителей лёгкой жизни из рук уже наигравшихся с ними, тратит на них по паре недель и тысяч в месяц. Они, приличные, чистые, воспитанные мальчики, напрямую себя, безусловно, не продают, но ухаживания, подарки и немного внимания делают их очень покладистыми. И уходить они умеют: для них и эти две недели — маленькая жизнь, а потом им скучно и хочется нового, и чопорный секретарь под сорок уже не способен их развлечь.       Они — не столько секс, сколько возможность себя отвлечь. Занять чем-то свободное время, полюбоваться на красивое и беспечное, но не привязываться к нему и его к себе не привязывать. Они ведь, юные и наивные, тоже привязываться умеют. Ещё как — сильно, искренне, словно в последний раз, и на самом деле могут считать, что в последний. Им это позволительно — они молоды и наивны; «это мы, Костя, должны помнить, что для них и две недели — маленькая жизнь, и отпускать их раньше, чем всё запутается».       Вздохнув, Штефан проводит ладонью по лицу — видно, горячность речи смущает его. Это сумбурное признание далеко не такое отрепетированное, как история первой любви. Не осмысленное, не пережитое, и видеть Штефа таким, без готовых выводов на руках, вне размеренности суждений — странно. Он как зависший в дюйме от устойчивой точки маятник, такого просто не должно быть, нерушимая физика этого мира не позволяет.       Костя понимает, что впился в него взглядом невежливо, жадно, но не в силах отвести глаз. Смотрит на глубокие морщины на лбу, тени, залёгшие под глазами, чётче обозначившиеся складки у рта и думает: почему именно сейчас, когда у них всё почти оборвалось, он по-настоящему чувствует, как дорог и близок стал ему этот мужчина. Близкий, невероятно важный, бесценный… друг.       Наверное, не стоит сейчас этого говорить.       — Теперь, когда ты знаешь о моей личной жизни немного больше, думаю, ты поймёшь… — Штефан с силой взъерошивает волосы, морщит лоб, как от боли в висках… — Кость. Я собираюсь уволиться.       И Костя, сглотнув, кивает. Молчит — зубы стиснулись, как спаяло, до ноющего давления в челюсти. И ни одного подходящего слова в голове, которое смогло бы это трусливое молчание разорвать. Ничего, что хоть сколько-нибудь помогло, лишь добивающее воспоминание: когда Елисей сказал, что его сорвало из-за признания друга, он лишь посмеялся над ним…       Неужели Ел чувствовал такую же пустоту и бессилие, когда тот парень — Марк?.. — признался ему в любви? Да, они не были знакомы столько, сколько он со Штефом, но Елисей… Ему всего девятнадцать было. Он, прав Штефан, жил тогда теми категориями, когда и месяц дружбы безмерно ценен.       — Хочешь обсудить это сейчас или подождём до завтра? — голос срывается, и Костя сжимает ладонью горло. Встаёт, наливает себе воды — Штефан подрывается с места, но одного усталого взгляда достаточно, чтобы он снова сел.       — Эй, я не собираюсь подбрасывать тебе проблем перед свадьбой, — смеётся он — как будто эти слова могут успокоить… — Я ещё должен погулять на ней в качестве свидетеля.       — Если ты не хочешь, я найду, что сказать Герде.       — Перестань. Я выдержал три года, ещё месяц ничего не изменит.       Три года. Господи, три…       — И… что дальше? Останемся друзьями?       — Надеюсь, что так. Но мне нужно будет время.       Конечно. Время. Сколько его нужно, чтобы вылечить запущенную привязанность? Против трёх лет рядом с ним — сколько лет вдали от него нужно кинуть на другую чашу весов? «Мне будет тебя не хватать», — не говорит Костя Штефану; не спрашивает у него «Как я могу помочь тебе?», потому что всё это лишь причинит боль. Это лишнее, эгоистичное послабление, как и в тот раз, когда они едва не…       Он смотрит на губы Штефана, и воспоминание о поцелуе пропитывается горечью. Она вытесняет терпкий привкус вина, его ягодный запах, сладость желания и безрассудства… Понравился ли тот пьяный поцелуй Штефану? Хотел бы он оставить себе воспоминание о поцелуе трезвом, сознательном и таком тёплом, словно одним поцелуем можно заласкать все раны и исправить все ошибки? Его, такого уязвимо открытого, хочется поцеловать именно так: медленно, бережно, перебирая пальцами влажные волосы и гладя от висков к затылку, по шее…       Попытка подуть на раны собственной совести. Нельзя — запрещает себе Костя. Штефану нужно не это.       — А сейчас что? — прямо спрашивает он. — Нам сложно будет не пересекаться, но я могу пересмотреть расписание…       — Я правда не избегал тебя все эти дни. И пока что не собираюсь начинать. — Штефан усмехается и, увидев недоверие, поясняет: — Его зовут Альберт. Двадцать лет, любит кино, считает себя эстетом и при каждом удобном случае пускается рассуждать об искусстве. Мы и сегодня встречаемся, уже меньше чем через час. А с тобой я был холоден, потому что голова была занята тем, как сказать… Хм. Вообще-то я планировал ограничиться вестью об увольнении, но я рад, что выложил всё. Мне стало легче, так что… давай вести себя как обычно?       «Как обычно, — проговаривает про себя Костя, — ты же понимаешь, что я не смогу?..» Но вслух отвечает другое:       — Да. Конечно. — И, встряхнувшись, протягивает ладонь. — Что ж. Мне пора.       — До завтра, Костя. Увидимся на работе.       Рукопожатие Штефана такое крепкое, что кольцо неприятно врезается в пальцы, но он этого не замечает. И Костя ему ничего не говорит, сам сжимает крепче: вместо такого же крепкого объятия, вместо крепкого поцелуя, вместо той крепкой связи, что возникла у них — и с надеждой на ту, что ещё возникнет.       Обязательно. Нужно только дать Штефану время.