Яркий луч, тёплый луч

      Выставочный центр весь светится — огромный стеклянный куб, полный белых огней. Шагнув из мягкой темноты города в сверкающий павильон, Костя щурится и достаёт из кармана куртки солнечные очки.       Пасмурным вечером да ещё и в помещении в них он наверняка выглядит глупо, но сейчас это не важно. В конце концов, он здесь не по работе, и соответствовать своему статусу солидного и серьёзного не обязан. Более того — старается не соответствовать ему как можно сильнее: у него давно нет необходимости посещать мероприятия его фирмы лично, так что никто не ожидает его здесь увидеть, и будет лучше, если не увидит. Слишком неоднозначные планы на вечер, чтобы добавлять в них случайных свидетелей.       К счастью, все взгляды здесь прикованы к машинам и мотоциклам. До зеркальности натёртые воском, они искрятся в свете прожекторов, пускают по стенам и людям блики. Даже от пропущенного сквозь тёмные стёкла блеска рябит в глазах, и выискать во всём этом сиянии Джонни — та ещё задачка. Сделав круг по всему павильону, Костя встаёт в стороне и принимается крутить на пальце ключи от машины.       Хоть так руки занять, потому что курить хочется невыносимо. И наверняка будет хотеться весь вечер, никотиновый пластырь на плече не спасёт. Костя не сомневается: чтобы иметь дело с Джонни, нервы нужны — стальные канаты, а его в последнее время истончились в нитку. В тонкую паутину, вибрирующую, стоит чуть задеть.       Джонни не будет собой, если не воспользуется этим, не подёргает за них, наслаждаясь реакцией. С каждой минутой ожидания у него всё больше шансов выбить её. А главное, корит себя Костя, сам виноват — не рискнул назначить встречу заранее, не подумал узнать, на какую точку Джонни поставили…       Вчера вообще было сложно думать. После вечеринки, закончившейся, когда время перевалило за пять утра, он рухнул на постель и проспал до полудня. Беспокойно, постоянно просыпаясь от снов, ускользающих из памяти, с каждым пробуждением всё яснее чувствуя, как разгорается головная боль. Наверное, нужно было сразу подняться и занять себя чем-нибудь, наплевав на усталость, но он терпел, держал себя в постели рядом с тихо посапывающей Гердой, чтобы к обеду встать вместе с ней и с ужасным похмельем. Не удивительное для его возраста, но от этого не менее неприятное состояние.       Герда тоже выглядела бледной и вымотанной. Не пошла в мастерскую, хотя обычно проводила там каждый свободный день. Она сидела с альбомом в гостиной и что-то неторопливо рисовала; шуршали листы, шуршал мягкий карандаш по бумаге. Весь дом заполнило молчание, запах крепкого кофе и этот тихий, неспешный шорох.       О работе, конечно, никто и не заикнулся, но Костя всё равно взял ноутбук и постарался углубиться в дела — не обращая внимания на отголоски боли, оставшиеся после анальгетиков, что угодно делал, только бы не зациклиться на мыслях о Еле…       Он увяз в них, едва закончил разбирать утреннюю почту. Минуты хватило — успел лишь отойти на кухню и заварить ещё кофе. Стол там так и остался стоять по центру, карты и фишки были разбросаны по нему, несколько упали на пол. У края стоял забытый кем-то высокий бокал.       Ночью много кто пил шампанское, но Костя отчего-то не сомневался — это тот, что держал в руках Елисей. Из него он поил Джонни, из него сделал те лишние глотки, которые толкнули его устроить в ванной… всё то, что он устроил.       Пить он, хоть и подрос, так и не научился.       Зато умение исчезать бесследно отточил до идеала.       Костя покадрово помнил, как после третьей партии вышел из игры и попытался найти его. Обошёл весь зал, выглянул на веранду, поднялся на второй этаж — вдруг Елисей в поисках уединения пустился блуждать по дому… Подходя к спальне, он почти уверился, что распахнёт дверь — и увидит его. Не осмелившегося сесть на чужую постель, вставшего как можно дальше от неё, у окна, и такого растерянного. Нуждающегося в поддержке; Костя представлял, как уже он сам закроет дверь, прислонится к ней спиной и заставит Елисея выслушать его и понять. Не выпустит, пока не успокоит его, как делал раньше, в самом начале — крепкие объятия, размеренное, в унисон, дыхание…       В темноте пустой спальни он понял, что заигрался. Поддался, желая ярких эмоций, потому что Ел словно подразнил его ими и бросил неудовлетворённым.       Пьяный и раздражённый, он вряд ли осознавал это. Выпив, он всегда становился таким — клубок эмоций, спутанный жаждой сейчас же выплеснуть их, получить на них ответ, потребовать его! Никаких продуманных намерений, лишь слепое потакание своим желаниям, безумно сладкое, когда не было причин ему отказывать.       Опасное теперь, когда нужно держать себя в руках. Костя не узнавал себя — где его хвалёное самообладание? Он никак не мог отвлечься от мыслей о Еле, даже когда спустился ко всем, и там Герда искала сперва Штефана, за ним — Джонни, тоже пропавшего без предупреждения. И отсутствие Елисея она заметила, и связала всех троих таким красноречивым взглядом, что Костя убедился: ей тоже пора завязывать с выпивкой.       А ещё её мнение о Штефане не совсем… соответствует действительности. Ей он, видимо, про свои классические вкусы не рассказывал.       — Да всё будет в порядке! С ними ничего плохого не случится, Штефан о них позаботится… — Она смеялась, верно, заметив его нервозность, а Костя отстранённо кивал и думал: с Джонни и Штефом — нет. Ничего… такого, чего они оба не хотели бы. А вот Елисей вряд ли пошёл с ними. Елисей…       От количества вариантов раскалывалась голова. От того, какими тревожными их делало знание: Ел два месяца пролежал в больнице. И можно сколько угодно оправдывать себя, говорить себе, что он давно болел, что ещё после первого приступа врач пророчил ухудшение его состояния, и это было неизбежно, правда остаётся одна — именно он, Костя, стал последней каплей. Он бросил его в тот момент, когда ему больше всего нужна была помощь…       Он стоял на кухне, вертел в руках пустой бокал и не мог понять, какой вариант устроит его больше: тот, в котором Ел, Штефан и Джонни продолжили праздник втроём с неизвестными последствиями — или тот, где Елисей разнервничался и…       На самом деле, набирая Штефана, он надеялся, что где-нибудь на заднем плане, тихо-тихо, за голосом Джонни всё же услышит и голос Ела. Но осторожный намёк на «жаркую ночку» Штефан встретил вполне однозначно.       — Ты мне льстишь! — рассмеялся глухо; Косте казалось, в этот момент он коснулся виска, закрыл глаза и поморщился. — Хотел бы я со всех вечеринок уходить с парой моделей, но увы. Эта история не про меня.       — Классические вкусы. Я помню.       — И они тоже. Третий в постели — лишний.       В том разговоре Костя выяснил, что и второго в постели Штефана этой ночью не было. «Джонни отлично подходит для чего-то спонтанного, но домой его вести… Да и я был не в том состоянии, чтобы удовлетворить талантливую искушённую молодёжь. Кость, я просто напился. — Штефан вздохнул немного смущённо и продолжил: — Перебрал и решил не портить всем настроение своим видом. Перед Гердой завтра извинюсь — не стоило мне не попрощавшись уходить, нехорошо получилось, но тогда я об этом совершенно не думал…»       Герда, впрочем, никаких извинений ни от кого не ждала. Услышав, почему Штефан ночью пропал, она отвлечённо кивнула и продолжила рисовать. Так завороженно, что, обычно прятавшая незаконченные работы, даже не вздрогнула, когда Костя подошёл и встал у неё за спиной.       Он не собирался заглядывать к ней в альбом, но случайно зацепил сплетение линий — и не смог отвести глаз. Слишком… узнаваемый образ. Тонкая шея с выступающим кадыком, длинные волосы перекинуты вперёд, лежат на груди, лицо в полуанфас, и взгляд из-под ресниц такой испуганный, ждущий…       Она с мистической точностью передала этот взгляд, которого и видеть-то не могла. Костя сам до этого мгновения его не видел. И только запечатлённый в наброске Герды, он воскрес в памяти — нечёткой, эфемерной картинкой.       Кажется, Елисей смотрел так там, в ванной. Кажется, он тогда чего-то ждал и чего-то боялся…       — Я решил добавить моделей-парней на завтрашнюю выставку.       Слова появились едва ли не раньше решения, и Костя поджал губы, пока не выпалил что-нибудь ещё. Усмехнулся невесело — над самим собой. Работу он ещё в личные проблемы не вмешивал…       — Не поздновато спохватился? — обернувшись, подняла бровь Герда. — Позовёшь Элли?       И снова увлеклась наброском. Карандаш поставил в глаза Ела по чёрному пятнышку — огромные, почти на всю радужку, масляно блестящие зрачки.       Костя отвёл взгляд.       — Может быть. Дашь его номер?       Но не смотреть было невозможно. Неровный, вдумчивый шорох карандаша по бумаге притягивал, как шорох в тихой сумрачной комнате. Манил взглянуть в его сторону, проверить — что там?..       Там рука Герды плавно, будто под водой, двигалась над листом — несколько жирных штрихов карандашом, и пряди, упавшие Елу на глаза, сделали зрачки ещё темнее. Обозначился контур плеч, плавный изгиб ключиц, грудная клетка, узкая талия. И острые локти, и судорожно заломленные у солнечного сплетения пальцы — небрежно намеченные, чуткие, честные…       Костя не мог не смотреть, а Герда от него почему-то не закрывалась. И в какой-то момент у него мелькнула мысль, что она показывает рисунок намеренно. Демонстрирует всё то, что он хотел бы от неё скрыть. И даже — совсем паранойя — на мгновение подумалось: а вдруг тот официант, несмотря на щедрые чаевые, обронил лишнего в толпе гостей?..       — Да, — Герда отозвалась запоздало, точно опомнившись; Костя и забыл уже, что о чём-то спрашивал, — посмотри в телефоне. Как ты его называешь?       — Ел. Это… сокращение на русский манер. Спасибо.       Она повторила имя несколько раз. Задумчиво, перекатывая непривычные звуки во рту, и движения руки подстроились под ожесточённое акцентом «Ел» на её губах. Резкие, рваные росчерки.       Когда она замолчала, остриё грифеля замерло на его шее. Поставило точку; помедлив, размазало её в тёмный, налившийся грифельно-чёрной кровью засос. Из-за набросочности фигуры казалось, что на Елисее нет одежды, и, обнажённый, с этим испуганно-требовательным взглядом, с меткой на шее, он выглядел непристойно.       Косте показалось тогда, Герда переняла это отношение у него, считала эмоцию, неосознанно, как неосознанно раскрывает своих натурщиков, и выразила в таком бесстыдном изображении Ела. Не могла же она сама думать о нём таком? Она же не пишет его таким на портрете?..       С трудом отведя взгляд от листа, он обошёл диван и взял со столика телефон. Герда наконец перевернула скетчбук рисунком на колени и подняла голову. У неё был измученный вид: морщинки на лбу и у рта прорезало глубже, веки припухли, губы превратились в тонкую бледную линию. Отпечаток бессонной ночи и алкоголя определённо отдалял её от стандартов красоты, но каким-то неуловимым образом делал трогательнее.       «Она старше меня», — впервые за весь их роман отчётливо подумал Костя. И впервые же так остро почувствовал себя не вправе связывать с ней жизнь: как будто он безрассудный мальчишка рядом с мудрой женщиной. Конечно, не такая уж значимая у них разница в возрасте — но учитывая, какие глупости он делает в последнее время…       Он наклонился привычно поцеловать её, но не смог, целомудренно коснулся губами лба. И не нашёлся с ответом, когда Герда, встретившись с ним глазами, рассмеялась:       — В последнее время ты стал так трепетно ко мне относиться. — Она поводила карандашом по губам и лукаво, совсем по-девичьи, прищурилась. — Это из-за приближающейся свадьбы?..       Сидя с её телефоном в спальне, Костя не мог отделаться от ощущения, что она что-то заметила. Что она с присущей ей проницательностью видит его насквозь, пусть и не всегда понимает, как трактовать увиденное. И пусть пока он не сделал ничего предосудительного, пока единственная его вина — в том, что он скрыл свои прошлые отношения, чем сильнее затягивается этот обман, чем больше добавляется в него странных разговоров с Елом, тем меньше остаётся уверенности в собственной безгрешности…       Разобраться с Елом нужно было как можно скорее.       Этому несколько мешало то, что при одной мысли о больнице чувство вины разрасталось и с лёгкостью вытесняло все прочие. Оно было жадное. Проглотило все оправдания, все разумные доводы и ни капли не насытилось. Костя думать боялся, чем можно утолить его голод — каждая попытка заканчивалась всплеском такой нежности к Елу, что перехватывало дыхание.       Не меньше четверти часа Костя унимал её в себе, потирая никотиновый пластырь на плече, разогревая его пальцами, и в итоге сумел загнать себя в необходимые рамки. Он не станет заботливо хлопотать вокруг Ела, не станет вытягивать из него подробности случившегося той зимой, и жалеть его, навязывая ненужную уже ему ласку, не станет. Он лишь спросит, всё ли с ним в порядке сейчас, и если нет, убедит принять помощь. Безвозмездную, безэмоциональную, сугубо в разумных пределах.       Всё это прекрасно звучало в плане.       В реальности же Ел просто не взял трубку.       Вернее, у него оказалось занято. И через пять минут, и через десять, и снова через пять… В ту секунду, когда безразличный голос оператора в четвёртый раз оборвал короткие гудки, Костя уже знал, что Ел отправил его в чёрный список. Едва ещё один контрольный вызов оборвался, он опять открыл телефонную книжку Герды.       Номер Александра (SUN MODELS было указано рядом в скобках) он нашёл быстро: если уж взял номер Елисея, ничего страшного, если возьмёт и этот…       По телефону голос Алекса звучал ещё более чопорно, чем в жизни.       — Я звоню насчёт… одного из ваших парней, — аккуратно начал Костя после того как объяснил, кто он такой. — Джонни. Мне нужно связаться с ним, но, к несчастью, мы не успели обменяться контактами.       Практически не соврал. Они действительно не успели; то, что и не собирались, не так уж важно.       — Вы хотите, чтобы я открыл вам личные данные модели, — ровно проговорил Алекс. Зашуршали на заднем плане листы. — Простите мне моё любопытство, но что за неотложное дело у вас к нему?       Размеренный шелест бездумного перебирания бумаг. Косте этот звук был отлично знаком — сам всегда в затруднительном положении хватался за документы, так лучше думается. Только о чём тут думать, к чему все эти сложности? Уж кто-кто, а Джонни свои «личные данные» явно на каждом углу готов оставить.       «Или дело в том, что их спрашиваю именно я?..»       — Ничего особенного. Пара рабочих вопросов.       — Каких, если не секрет? В обход агентства Джонатан не работает.       — Мне нужен… дружеский совет по подбору моделей. Это тоже нужно провести через бухгалтерию агентства?       Грань между безобидной шуткой и раздражённым сарказмом он всё-таки перешёл. Непрофессиональное поведение, подтверждающее, что ничего «рабочего» в этом разговоре не было; то, как ответил Алекс, показывало: с его стороны — тоже. Он ни единому слову не поверил и, если бы мог отказать прямо, сделал бы это ещё в самом начале разговора. Причина у этого могла быть всего одна, но насколько близок Ел со своим начальником, как глубоко тот вовлечён в его переживания, Костя выяснять не хотел.       В конце концов, Алекс ничего не сказал Герде на показе, и сейчас ни единым словом не дал понять, что в курсе их отношений. Можно надеяться, он из тех людей, кто предпочитает держаться подальше от чужих драм.       Тем более, несмотря ни на что, своё обещание передать Джонни просьбу перезвонить Алекс выполнил. Джонни объявился спустя час, и после десятиминутного разговора с ним Костя почувствовал себя окончательно выжатым. О Еле он ничего не узнал — с каждого осторожного вопроса Джонни съезжал, мастерски огибая и меняя тему, и в итоге пришлось отправить его к одному из менеджеров выставки в надежде, что при личной встрече удастся вытянуть из этого наказания хоть что-то.       Он ведь всё понял. Не мог не понять — он не дурак, как бы ни старался им казаться. И, высматривая его на выставке, Костя в очередной раз напоминает себе — нужно очень осторожно подбирать с ним слова, чтобы ещё и ему не дать повода для шантажа. В отличие от Алекса, он вполне может им воспользоваться…       — Всё-таки приехал.       Перехватив ключи, Костя сжимает их в ладони. Поворачивается на голос — Джонни стоит у рекламного стенда, расслабленно попивая кофе из картонного стаканчика.       Ну конечно. Это что-то хорошее надо искать, а беда сама свалится на голову.       — Привет-привет. — Постукивая пальцами по трубочке, Джонни подходит ближе. Останавливается совсем рядом — полшага, не больше. И едва не задевает, картинно жестикулируя. — Какой ты сегодня, а! Тёмные очки, кожаная куртка, потёртые джинсы, и это… это что, кеды? Я готов упасть к твоим ногам и умолять прокатить на твоём харлее. Или нет, нет, тебе больше подойдёт вот такой, спортивный…       Он машет куда-то в сторону японских мотоциклов, потом, чуть ли не обливая, рукой со стаканом толкает за стенд. Там, в тени, стягивает очки, надевает их себе на голову. И вглядывается в глаза так неприкрыто насмешливо — а что ты мне сделаешь? — что Костя медленно выдыхает.       Ладно. Он и не надеялся, что с этим парнем будет легко.       — Могу прокатить на своей ауди, — говорит он, не спеша забирая очки и возвращая их на место. — Ты голоден? Здесь неподалёку есть отличный китайский ресторанчик…       — Я люблю итальянскую кухню.       Да, думает Костя. Совсем не дурак этот Джонни. И заплатить за информацию о Еле точно придётся не только той суммой, что он запросил за свою работу, а ещё и нервами. Причём неизвестно, что нравится Джонни больше…       На один из самых дорогих итальянских ресторанов города Джонни, однако, сразу же соглашается и просит подождать в машине. «Хватит тут своим приметным лицом светить», — бросает с ухмылкой, и Костя оставляет всякие попытки понять, на чьей вообще стороне этот парень.       Запрыгнув в машину, Джонни сползает на переднем сиденье, закрывает глаза и так сидит всю дорогу. С вопросами на него набрасываться совестно — его усталость заполняет салон, заставляет выключить радио, вести как можно плавнее. И с удивлением замечать: Джонни устаёт от толпы, от липнущих к нему взглядов и рук, и почему-то не стесняется это показывать.       Не то чтобы Костя в восторге от вдруг повысившегося уровня доверия. Он, скорее, пугает его — как смутное предзнаменование, что эта встреча с Джонни не станет последней. О нет, им ещё не раз придётся поговорить по душам, потому что в этот момент ничего не решается, всё закручивается ещё сильнее, и Джонни знает это наверняка.       Или чувствует — по нему, напоказ толстошкурому, сложно сказать, как у него с той самой загадочной проницательностью.       Прежде чем войти в зал, Костя останавливает его за локоть и шепчет, наклонившись ближе:       — Я тебя об одном прошу — веди себя, пожалуйста, прилично.       — Ммм… Это дорого тебе обойдётся.       Переступив порог ресторана, Джонни мгновенно преобразился. Нет больше уставшей, отработавшей двенадцать часов модели. Есть парень, яркий настолько, что головы посетителей как по волшебству поворачиваются за ним, хотя говорит он тихо, держится спокойно и улыбается скромно, одними губами, приглушая блеск в глазах длинными ресницами.       Сев за стол, он закидывает ногу на ногу, руки аккуратно складывает перед собой. Кротким кивком благодарит официанта, положившего перед ним меню. Лениво скользит взглядом по лицам других посетителей…       — Боюсь, за такое представление я не расплачусь, — усмехается Костя, когда официант уходит, и маска безупречной послушности идёт рябью.       — Раньше надо было об этом думать, — отзывается Джонни, хитро сузив глаза.       — Бессовестный. Менеджер доложил мне вчера — я уже потратил на тебя столько же, сколько на десяток других моделей твоего агентства.       Он принимает это как комплимент. Усмехается, кончиками пальцев разглаживает скатерть по краю стола. Столик им достался маленький, на двоих, у самой кухни. Шумное и сумрачное в такой поздний час место.       Полумрак сдавленного с трёх сторон высокими перегородками пространства подрагивает тенями — на сквозняке качается пламя свечи. В её свете Джонни как нечёткая фотография, контуры смазались, не различить: он так близко в этой тесноте, но с резкими засветами на лице кажется то едва ли двадцатилетним, то давно перешагнувшим за тридцать.       — Букер недавно в два раза урезал мне прайс, — говорит он вдруг. — Так что прости уж, выживаю как могу.       Костя опирается локтями о стол. Заглядывает в меню — раскрыто на карте вин, но названия Джонни не читает. Водит ладонью над свечой, так низко, что хочется оттолкнуть его руку.       — Чем же ты так провинился?       — Там много всего… Например, их смущает то, что я хантер. Понимаешь?       — Догадываюсь.       — Охочусь на состоятельных мужчин, — всё равно озвучивает Джонни, точно подчёркивая, что совершенно этого не стесняется. И тоже наклоняется ближе, понижает голос: — Кстати, ты не боишься, что тебя увидят со мной и кое-что подумают? У меня, знаешь ли, репутация.       Он резко сжимает пыльцы; свеча гаснет. Воздух словно тотчас становится холоднее. Сделав глубокий вдох, Костя держит паузу, гася вспыхнувшее волнение.       С выдохом он спокоен.       — Не боюсь, — пожимает плечом. — Я ведь ничего с тобой не делаю… предосудительного. Всего лишь угощаю ужином за помощь с подбором моделей.       — А хотел бы?       В темноте предложение Джонни звучит похабно — совестно становится за то, что просто слышал его. Костя сразу же выпрямляется.       — Эй, не надо так шарахаться, никто не узнает! — Но Джонни ловит его за руку, не давая отклониться на спинку стула. — Ты ведь ничего со мной не делаешь: сейчас ты просто угощаешь меня ужином, а потом просто подвезёшь домой…       Меню он держит так, что со стороны не видно, как недвусмысленно сцеплены их руки. Чистая провокация — Костя знает, что не отвечает на это прикосновение, но любой наблюдатель сказал бы, что Джонни нежно накрыл его ладонь своей. Вот только всю эту «нежность» он хорошо чувствует — когда пытается вырваться, и пальцы Джонни капканом смыкаются на его кисти.       — Я не изменяю, — с усилием сглотнув, цедит он сквозь зубы.       Но для Джонни это как дров подбросить в огонь. Он нетерпеливо облизывается, руку перехватывает так, чтобы пальцами залезть под рукав, гладить запястье, царапать тупыми ногтями… Если пытаться вырваться, со стороны будет заметна возня, и Костя держит лицо непроницаемым: дружелюбная, но холодная улыбка и скучающий взгляд.       Джонни отзеркаливает это выражение с мастерством опытного актёра. Но его слова противоречат этой холодности — они мягкие, жаркие, просящие, уговаривающие, умоляющие ответить на его желание.       — Да ну, серьёзно? — с разочарованным стоном, будто ему в последний момент кончить не дали, вздыхает он. — Ты такой правильный? Ни за что не поверю: ты не выглядишь как мужчина, который добровольно, без насилия над собой, откажется от удовольствия. Тем более если оно безопасное и ни к чему не обязывающее…       Если он так напирал на Штефа, понятно, почему тот, обычно разумный, согласился на минет в туалете. Или где они там… Потому что припирать к стенке Джонни умеет. Это даже не соблазнение — хотя в этом, Костя уверен, он тоже профи, — это открытое предложение секса. Почти проституция, но элитная внешность Джонни, его возможность выбирать себе партнёров оставляет большой зазор для этого «почти». И в нём умещается так много всего: привычка пользоваться людьми, не видя в них людей, болезненная гордость, безразличие к собственному телу…       Желание сломить, подчинить своей воле, даже если после это будет означать подчиниться. И когда Джонни, скользнув ладонью ниже, сжимает его пальцы, Костя расслабляется и позволяет ему делать всё что угодно. Позволяет размеренно сдавливать средний и указательный, имитируя пульсацию, ласкать их, потирать у основания, как если бы это был…       — Здесь наверняка есть рядом отель, и неужели ты променяешь час со мной в постели на час болтовни в ресторане? — Джонни вдруг опускает глаза, будто бы засмущавшись. — И насчёт твоих особенных вкусов… я многое позволяю. Не хочешь проверить, насколько много?       А когда поднимает их снова, в них такие черти пляшут, что Костя не сомневается: если бы он сейчас в самом деле поддался, если бы отвёл Джонни в отель и разложил там за все переживания последних дней, так, чтобы мысли о них подчистую из головы вышибить, Джонни ни в чём бы ему не отказал. Потому что то, что для Ела было отравой, коктейлем боли и унижения, этот парень в своей жизни хлебал запросто, как кофе на завтрак.       Отвечая ему, Костя не может отделаться от ощущения, что ненавидит их. Тех, кто делает из людей таких вот… приспособившихся терпеть. И если есть хоть один шанс на миллион, что на Елисея кто-то посмотрит с такими же намерениями…       — Не хочу, — слова хрипят от разлившейся в горле горечи. Костя не пытается это скрыть, и Джонни, наверное, всё-таки что-то чувствует — его рука на пальцах замирает, потом слабеет… Слова всё ещё пошлят, но прикосновение стало невинным, словно его тело быстрее разума отказалось участвовать в этом фарсе.       — Да брось. Ты не такой зануда.       — Ты говоришь так, будто быть верным плохо. Нет, Джонатан. Измена — это плохо.       При звуках своего имени Джонни морщится, и возбуждение спадает с него в два счёта: то, как загнанно он дышал, как очарованно смотрел, было не более чем игрой.       Он настоящий раздражён, недоверчив и зол. С силой проводит большим пальцем по безымянному; кольцо больно врезается в фалангу.       — Изменяют по разным причинам, — говорит; в голосе сталь и лёд. — Да, они не оправдывают, но позволяют понять.       И только тогда отпускает руку. Откидывается на спинку, раскрывает меню. Листает, пряча за ним лицо.       — Надейся, что у тебя никогда не будет таких причин.       Подходит официант. С длинной спички зажигает свечу, и свет разгорающегося пламени вытесняет эту странную атмосферу, сгустившую воздух. Без неё Косте дышится легче: она была как дорогой, изысканный, вкусный, но не подходящий ему парфюм.       Джонни тоже заметно расслабляется. Заказ делает уже с безупречной улыбкой. На удивление скромный: бокал вина, паста, шарик сорбета с вишней… Костя заказывает кофе.       Желудок болит, но от мысли о еде начинает подташнивать. Нервы, да — наигрался Джонни. Костя следит за тем, как он мило общается с официантом, и не может поверить, что этот приятный парень минуту назад его фактически носом ткнул: не всё ты держишь под контролем. Не всё делаешь правильно, не всё делал правильно и дальше тоже не избежишь ошибок.       Измена, измена… Он ведь говорил о Еле? О причинах того, что случилось между ними той зимой? «Да что он мог знать о нас тогда!» — противится Костя, но это чувство сразу же гаснет в нём.       Не знал, когда подставлял Елу задницу, зато после узнал наверняка. Да и в целом… Что-то подсказывает, Джонни в изменах разбирается. Сколько раз изменяли с ним? Сколько — не снимая такого же вот кольца, вдавленный след от которого до сих пор болит, и тоже что-то рассказывая о причинах…       — Так значит, ты не изменяешь, — едва официант уходит, усмехается Джонни. — Тогда что тебе от него надо?       Делать вид, что не понимает, о ком речь, Костя не пытается. Возможно, он уже проиграл, потому что позволил Джонни первым поднять эту тему. Позволил показать, что с самого начала причина звонка, предложения работы, встречи этой была ему прекрасно известна.       Но скорее это не та ситуация, в которой стоит мериться умением держать всё под контролем. В конце концов, он не тешить самолюбие сюда пришёл.       — Мне нужно убедиться, что с ним всё хорошо, — прямо говорит он. И устало прикрывает ладонью глаза, когда Джонни отмахивается:       — Да-да, не твоими стараниями… хорошо. Нормально. А с тобой как, всё в порядке? У тебя вроде как свадьба скоро, а ты круги нарезаешь вокруг своего бывшего.       — Я лишь хочу быть уверен, что из-за меня с ним не случилось ничего непоправимого.       После полной темноты яркий огонёк свечи заставляет щуриться. Костя смотрит на Джонни сквозь тень ресниц, и ему кажется, тот соткан из разных образов, словно химера. Свободно сменяет личности: то он знающая себе цену модель, то наглый содержанец, то беспринципный эскортник… Теперь вот, видимо, некто взрослый и мудрый, кому позволено смотреть свысока и читать нотации.       Не то чтобы Костя верил, что с его жизнью у него есть такое право. Но и в том, что собственная жизнь позволяет возразить, не уверен тоже. И говорить снова начинает Джонни:       — Он тебе до сих пор нравится.       Бросает это как дротик в мишень и следит, близко ли к яблочку попадёт. Ненавязчивая музыка, гул голосов, звон посуды на кухне будто приглушаются: тишина и пустота, и этот взгляд, смотрящий глубже, чем осмеливаешься заглянуть сам.       — Он… неплохой парень. — Костя невесело улыбается. Чувствует блок внутри, стену, пошедшую трещинами от вопроса Джонни, и пусть он не собирается разрушать её, признать её существование — уже опасно. — И я ответственен за него. Нравится мне это или нет.       — Откуда ты знаешь, какой он? Он изменился.       — Не думаю, что так уж сильно…       — До недавнего времени я сам не отдавал отчёта, но в последние дни… Ха. Он словно решил продемонстрировать всё и сразу, и это… как бы тебе сказать… — Джонни мечтательно закатывает глаза и вдруг доверительно наклоняется: — Я всегда считал его довольно невинным малым, даже когда он девчонок начал к себе водить, но в воскресенье в клубе он так засосал меня, я на долю секунды аж из реальности выпал… Вау, я почти слышу, как крошатся у тебя стиснутые зубы! Расслабься: тебе всё равно уже ничего не светит.       Костя это знает. Поэтому зубы у него если и стиснуты, то из-за желания сдержать смех: неужели Джонни надеялся поразить его этой нехитрой историей? Он явно считает его слишком наивным.       — Раз мне всё равно ничего не светит, почему бы не дать мне с ним встретиться? Наедине, в спокойной обстановке. Нам обоим это нужно. Где вы живёте?       — О! А может, сразу в номер отеля тебе его привезти?       — Можно и в номер отеля, но на своей территории Елисею будет спокойнее, — пожимает плечами Костя. — Дай мне увидеться с ним. Ему так будет лучше — он переживает, он очень чувствительный, и чем безразличнее старается казаться, тем больше вся эта ситуация его подтачивает.       Прозвучало на одном дыхании, как заранее отрепетированная речь. Джонни смотрит подозрительно, пристально, но Костя чувствует, что убедил его. Не мог не убедить: он честен, невозмутим и знает, что делает. Знает, что прав. На этот раз.       И Джонни наконец-то сдаётся. Правда, делает это в своём стиле — лукаво прищурившись, наклоняется над столом, заглядывает в глаза и показывает себя во всей красе:       — А чем ты готов пожертвовать ради встречи с ним? Готов отвалить ещё столько же, сколько уже заплатил мне?       Но Костя только рад — это самая простая и понятная сторона Джонни, — поэтому достаёт телефон и запускает приложение банка. Не проблема. Если Джонни нужны деньги — пожалуйста, так гораздо проще, чем играть с ним словами…       — Убери.       Кольцо загрузки смыкается; открывается экран с суммой на счёте. Джонни заглядывает в него и присвистывает, но говорит совсем не то, что от него ожидалось:       — Я сказал, убери. Не мне отвалить. На билеты: Елисей… — он мельком проверяет время, — вылетел в Россию минуту назад.       Это, должно быть, шутка. Костя так хочет думать, что она, но есть проблема: она не смешная. А у Джонни с чувством юмора вроде как всё в порядке.       — Что, прости?       — Ты слышал. Елисей направляется прямиком на родину.       — Зачем?       — Ну, он говорил что-то про свою старую квартиру… Я в его дела не вникал.       — И когда он вернётся?       — Не знаю. Может, не вернётся вообще.       На часах две минуты десятого. Костя гипнотизирует цифры, пока они не сменяются, затем снова поднимает глаза на Джонни. Думает: он ведь мог сказать сразу. Он специально дотянул, чтобы не то что встретиться с Елом, позвонить ему было невозможно. А теперь сидит тут и улыбается, абсолютно довольный собой… И что значит «в его дела не вникал»? Он не знает, что у Ела в старой квартире мудак-отчим? Что там столько воспоминаний, от которых он бежал? Да с его психикой туда возвращаться попросту опасно!..       Как хорошо, что вокруг много людей, благодарит судьбу Костя. Как хорошо, что при зрителях проще задушить порыв добавить к картине «улыбка Джонни» разбитые, текущие кровью губы.       — Знаешь, мне твоя компания не особо нужна, — говорит тот, медленно отстраняясь. — Оплати счёт и иди.       Всё-таки не такая уж у него толстая шкура. Проняло его — окаменел весь, напрягся, следит за каждым движением не моргая; Костя поднимается из-за стола, достаёт кошелёк, вытряхивает всю наличку…       — Обязательно делать это так… — Джонни недовольно поджимает губы, фыркая на рассыпавшиеся по столу купюры, но натыкается на взгляд и решает не продолжать. — Понял. Ладно. В принципе, бывало и хуже.       От его грубого смешка Косте висок простреливает болью. Она выжимает последние силы, которые так нужны будут сейчас, но она же и помогает прийти в себя. Признаться себе: Джонни ни в чём не виноват. Виноват кое-кто другой. Поэтому, наверно, так сложно справиться со злостью…       Прежде чем уйти, Костя неловко похлопывает насторожившегося Джонни по плечу. И думает почему-то, что если хотя бы это сделал той зимой с Елом, всё не закончилось бы для них так печально.