Яркий луч, тёплый луч

      В маленьком номере хостела на окраине города гудят лампы. Побоявшийся оставаться ночью в темноте, Елисей спал под этот гул, и теперь ему кажется, звук застрял у него в голове и не стихнет, даже когда он выйдет на улицу. Гудение ламп, потрескивание старого холодильника и капанье подтекающего крана.       В неглубоком тревожном сне они то притихали, то становились оглушительно громкими, но ни на секунду полностью не смолкали. Дешёвый перебор, отправляющий беззащитное сознание бродить по старой квартире, где под похожую музыку прошли детство и юность. Только запах хлорки отличал настоящее прошлое от навеянного видения. Он напоминал о больнице, и утром Ел проснулся от душного сна, где он, как когда-то его мать, был заперт болезнью в квартире, а рядом не было никого, кто мог бы ему помочь…       Предрассветная серость пыталась добить его, но выглянувшее солнце сделало мир за окном реальнее мира сна, и насущные проблемы оттеснили давно пережитые.       Елисей сидит на кровати полностью собранный, поправляет то распушившиеся от фена волосы, то накинутый на плечи плащ. Телефон, с набранным номером такси, крутит в руках. Почти готов выйти и сделать всё, что потребуется. Почти. Ещё минута, и он обязательно…       Это началось, едва шасси самолёта коснулись посадочной полосы.       Оцепенение, липкое и холодное, как после долгой горячки. Всё тело ослабло, пальцы не слушались, он дольше всех возился с ремнём безопасности, пока миловидный стюард не подошёл к нему и с улыбкой не помог его расстегнуть.       — Боитесь летать? — Достав с верхней полки сумку, он закинул её на плечо и протянул руку: — Ну же, всё самое страшное уже позади.       У него была большая широкая ладонь и голос человека, умеющего держать всё под контролем. Елисею очень этого не хватало. Ему хотелось ощутить на себе силу и тепло, расслабиться в них, отложить необходимость быть собранным и взрослым до утра. Будь он в Германии, он бы попытался заманить этого парня к себе в постель и, если бы он согласился, не отпускал бы его всю ночь. Что угодно, только бы не оставаться одному…       Он сказал стюарду:       — Спасибо, — и, опёршись на его руку, чуть дольше задержал на ней озябшие пальцы. Больше ничего себе не позволил.       Родной город стиснул его между сырым асфальтом и низкими серыми облаками, и объятия эти вовсе не показались ему приветливыми.       В помпезном ресторане с названием настолько банальным, что оно вполне могло свидетельствовать о хорошем вкусе, Вика сжала его до хруста костей и убежала дальше обслуживать столики, оставив за баром, наедине со своим парнем. Тот поглядывал настороженно, слова цедил сквозь вымученную улыбку. «Наверное, только репутация заведения не позволяет ему плюнуть мне в кофе», — думал Ел, всем своим видом стараясь показывать, что не представляет угрозы. Получалось так себе — весь его вид модели, прилетевшего из Европы и вырядившегося как на подиум, явно производил обратное впечатление.       Светская беседа не клеилась, и воссоединение старых друзей он решил оставить на потом. Успокаивать ревнивца, когда у него самого на душе штормило, не было сил; пользоваться Викиным предложением остановиться в их съёмной однушке — не хватало наглости.       По дороге в хостел он как можно дольше держался людных улиц. Толпа отвлекала его, не давала провалиться в воспоминания — о том, что когда-то эти улицы были ему вторым домом. О страхе и беззащитности, из которых он тогда состоял. О дождливом ветреном вечере, когда совершенно чужой мужчина вдруг схватил его за шкирку и грубой, в чём-то неумелой, в чём-то причиняющей боль рукой, но вытащил из той жизни — в эту…       И всё-таки от мыслей о Косте не спасала толпа. Не спасал заблокированный номер — чтобы не ждать звонка. Уверенность, что никакого звонка и так не было бы, не спасала. Бессмысленное, бессердечное «если бы…», вспыхнувшее в прошлом, дотянулось своим светом до настоящего и никак не желало гаснуть.       Слишком ярко зажглось — Джонни заметил, даже не успев протрезветь.       — Ты так и не рассказал, что у тебя случилось, — бросил он, надзирателем замерев в дверном проёме. Елисей как раз собирал вещи и отозвался, не отвлекаясь:       — Пожар. В моей старой квартире. Мне нужно слетать туда и оформить наследство…       — Я не об этом.       Конечно, не об этом. Это он уже слышал — на каждый подобный вопрос, которых успел задать не меньше десятка. Елисей вздохнул, разгладил аккуратно сложенную рубашку и оставил на ней ладони. Нужно было придумать какой-то другой ответ, но, не меньше минуты пытаясь разобраться в собственных взвывших чувствах, он смог выдать лишь:       — Я не знаю, — и принялся дальше складывать вещи.       Правда, этот ответ Джонни почему-то устроил.       — Ладно, — хмыкнул он, — расскажешь, когда узнаешь.       И больше эту тему не поднимал. Вообще не разговаривал, удостоверился только, что куплен обратный билет, а потом устроился на кровати и тихо напевал что-то без слов.       Под его ненавязчивое мычание Елисей невольно прикрыл глаза. Комната сразу закачалась в темноте, в ушах зазвенело. И по щеке, от усталости холодной и обескровленной, будто снова скользнули тёплые пальцы…       Утихшие дома обида и дерзость оставили его без того прочного каркаса, что через всё тело пронзал его, когда он не позволял Косте уйти. Когда держал его, вцепившись в рубашку, и этот каркас ощущался в пальцах стальными спицами, делал их негнущимися, едва не рвал тонкую ткань, оставлял на коже под ней синяки-послания — Герда заметит их?..       «Нужно будет поговорить с Джонни о Косте, — понял в тот момент Ел, совершенно мягкими, плавными, не способными никому причинить боль руками зачёсывая с лица волосы. По коже головы рассыпались мурашки. — Может, когда вернусь…»       Обратный билет был куплен у него на вечер субботы. Он думал: если к этому времени ничего не пойму, то, наверное, не пойму уже никогда. Ведь так это должно складываться — нужно всколыхнуть прошлое, чтобы лучше понять себя настоящего. А что может помочь с этим вернее, чем вновь оказаться там, где провёл большую часть жизни. Куда в последние годы боялся возвращаться даже мысленно…       Елисей поднимается на ноги и поправляет у горла рубашку. Сглатывает натужно — ворот душит, хоть верхняя пуговица и расстёгнута. До самого приезда такси он вышагивает по номеру, как паутину сбрасывая с себя оцепенение: липкие нити тянутся за пальцами беспокойных рук, то занятых растрёпанными волосами, то спрятанных глубоко в карманах плаща.       Этот бежевый тренч, как, впрочем, и светлые брюки с рубашкой, не очень-то подходят для посещения квартиры после пожара. Но туда он поедет позже. А сейчас…       Что ж. Есть ещё одно место, куда ему нужно заехать, и там он хочет выглядеть хорошо. Каким бы глупым это желание ни казалось.       …На кладбище самозабвенно поют птицы.       Эти песни становятся первым, что слышит Ел, выйдя из такси, и их радость сбивает ему дыхание.       Лилии у него в руках тяжелеют, он перехватывает их, прижимая к груди. Делает шаг за высокую кованую ограду — за ней как будто бы тише, словно обыденный шум города сторонится этого места. Оно спокойное, несмотря на близость оживлённых дорог и улиц. И сейчас — очень смущающее своей абсолютной нормальностью.       Елисей не был готов к тому, что всё вокруг будет настолько контрастировать с тем, что у него внутри. Ему кажется, если бы он пришёл сюда поздней осенью или зимой, когда всё серое и холодное, его бы не так задело. А в начале мая здесь слишком… ярко.       В расцветающих деревьях и поющих птицах так много жизни. Розоватый утренний свет даже тени делает радостными. Срезанные лилии в руках вдруг кажутся Елу совсем мёртвыми, а сам он — случайно попавшей сюда птичкой, не понимающей, где оказалась, не ведающей сути всех этих крестов и надгробий…       Один из тех моментов, когда он чётко осознаёт, что давно уже на ремиссии. Странные образы расцвечивают мир и его в этом мире, но остаются закрыты в мыслях. И ему не страшно. Он чувствует, что удержит себя в руках.       Он больше боится заблудиться здесь, потому что, раз уж приехал, будет хоть до самой ночи бродить по спутанным тропинкам, но, не навестив могилу матери, не уйдёт.       К счастью, долго блуждать ему не приходится. Он просто отдаётся на волю той неосознанной памяти, что управляет телом, минуя разум, и она приводит его к заветному имени на надгробии.       Вокруг никого нет, и он позволяет себе сделать то, о чём думал всю дорогу сюда. Говорит:       — Привет… мам.       И испуганно замолкает. Сказанное вслух, это слово, которое он так давно не произносил, звучит незнакомо. Он закусывает губу, смутившись своего голоса. Кажется, тембр стал ниже.       Но мама ведь не может его не узнать?..       Высокая трава покачивается на ветру, в ней мелькают жёлтые одуванчики. Всё заросло — и за оградой, и вокруг неё, так, что чёрных кованых завитков почти что не видно. Сплошной холм буйствующей растительности.       Елисей подходит к нему, ступая осторожно, как будто земля может под ним провалиться, кладёт у камня цветы, и они утопают в зелени. Всё это выглядит как-то нелепо. На соседних могилах порядок и чистота, а здесь белая лилия, запутавшаяся в сорной траве. Но Елисею нравится. Вся эта картина — словно неудержимая природа, оживая весной, и жизнь его матери подхватывает и продолжает.       Он садится на скамейку вдоль соседней ограды, отряхнув себе немного места от пыли и сосновых иголок. Поправляет манжеты рубашки. Приглаживает волосы. Прикасается к переносице, потирая высыпавшие от раннего солнца веснушки. Робко улыбается блестящему после ночного дождя камню с именем матери. Вот, такой я стал. Надеюсь, тебе хоть немного нравится…       Пришёл показаться. Как бы глупо это ни выглядело — что там, под землёй, кости в истлевшем платье? А он сидит у могилы как у постели… Конечно, всё это глупо, но он очень хотел, чтобы мама увидела, как он изменился. Из забитого подростка — в парня, чего-то всё же добившегося, хоть и наделавшего ошибок.       Хоть и пошедшего по такой дороге, на которой она его никогда не видела.       Запах лилий впитался в одежду, доносится с ветром, и вместе с ним — воспоминание об одной из первых работ. Студийная съёмка с цветами, бесконечно-долгая, бесконечно странная и не мужественная, снимки с которой долго занимали всю первую страницу портфолио и решали, в каком амплуа будут видеть его клиенты.       Она на двенадцать часов приковала к небольшому помещению, где почти не было свободного места от огромных охапок пионов, фиалок, ромашек, тюльпанов, роз… Весь пол заставили вёдрами с, казалось, всеми цветами мира, и ассистенты распахнули все двери и окна, чтобы в этом многообразии ароматов было можно дышать.       Сквозняки гуляли совсем не летние. Но его, лежащего в цветах, обнимающего цветы, чуть ли не целующегося с ними, они не спасали. Скоро от смешения запахов у него закружилась голова, и всю съёмку он проработал в полузабытьи, как пьяный: горечь ромашек, пряность роз, терпкость фиалок едва не сводили его с ума.       А последними, словно в издёвку, ему принесли белые лилии.       Сказали держать у лица, «прислониться щекой, страстно, как к бедру любовницы». Понятный образ, который легко сыграть, все эти томные взгляды он давно натренировал, но глядя на лилии, дыша их тяжёлой сладостью, он вдруг вспомнил, как сбежал с могилы матери, как обещал себе больше никогда туда не приходить, — и всё пошло наперекосяк. Чувство вины обожгло его так сильно, что фотограф опустил камеру. «Хэй, ты в порядке? — нахмурился, с беспокойством вглядываясь в лицо. — У тебя щёки горят, хорошо себя чувствуешь?..»       Для всяких именитых творцов он был ещё безымянным «Хэй», но выжимать его до обморока всё-таки уже не решались. Примелькался — спасибо всерьёз взявшемуся за него Алексу. Был достаточно на слуху, чтобы не бояться попросить: «Можно мне немного передохнуть? Лилии слишком сильно пахнут».       Фотограф бросил беззлобно «неженка», но отпустил. От цветочной духоты все прятались в закутке визажиста, и Ела позвали туда же. Посадили на раму распахнутого окна: он с наслаждением дышал городской пылью, болтал с ассистентами и от кладбища воспоминаний бежал мыслями так далеко, как это только возможно…       Теперь он убегать не станет. Теперь он понимает — ему нужно было вернуться сюда, чтобы тот испуганный, обиженный, раздавленный чувством вины подросток наконец повзрослел. И понял: да, мама вцепилась ему в горло, мама прогнала его, но она ни в чём не виновата — и он тоже ни в чём не виноват. Так бывает — никто не виноват, всё просто случилось так, как случилось, и нужно научиться с этим жить, оставив в памяти всё хорошее и избавившись от груза плохого.       «Кажется, Костя говорил мне что-то такое тем летом, — думает Елисей, плавая в размытых кадрах прошлого. — Но я тогда едва ли по-настоящему его понимал».       Он вообще многого тем летом не понял. Например, и не подумал о том, что это место, и эта кованая ограда, и надгробие с именем, годами жизни и витиевато выведенным «покойся с миром» — избитая фраза, но ничего лучше он и сам бы не смог пожелать… На всё это у тёти Светы не хватило бы денег. А Олег…       Нет, ну это просто смешно.       Значит, всё-таки Костя. Озаботился этим всем для незнакомой женщины, матери парня, с которым его тогда и не связывало ничего и который его стараний даже не заметил. Озаботился — как будто должен был не дать этой могиле стать безликой кучкой земли с воткнутым в землю деревянным крестом. Как будто знал, что когда-нибудь он, Елисей, повзрослеет достаточно, чтобы вернуться сюда и испытать хоть какое-то облегчение от того, что его мать не похоронили как этих никому не нужных людей, которых никто не забирает из морга и которых хоронит «город» — как попало и где попало.       Как будто ему правда было до этого дело. И как после этого считать его чёрствым и безразличным?..       Сухим до рези глазам больно от яркого света. Елисей трёт их, хмурится, голову опускает и смотрит бесцельно вниз — туфли испачкались. Надо бы протереть, не тащить кладбищенскую пыль в и без того убитую пожаром квартиру…       Он не слышит шагов, только видит, как к ногам подползает тень. Вырисовывает силуэт, и в нём ничего необычного, у тысяч мужчин такие, но что-то в груди его узнаёт. В мгновение переворачивает там всё — и затихает, само себя испугавшись.       Елисей поднимает голову, и Костя, не дойдя до него пары шагов, останавливается.       — Мне уйти?       У него странно севший голос, тихий, но сквозящие в нём эмоции оглушают. За два коротких слова Елисей захлебнулся ими — там больно, страшно, там безнадёжно, там «прошу тебя» и «прости меня», и… Они не его, но льются из его глаз слезами, и вместе с ними уходит то, что в одиночестве было не выплакать.       Слёзы горячие и блеском слепят на солнце. Елисей закрывает лицо руками, прячется, сгорбившись, за волосами, и не видит — чувствует, как Костя вмиг оказывается рядом и подсаживается к нему.       — Елисей…       Ничего, кроме имени, он не говорит. Будто и его не хотел произносить, оно вырвалось само, так же естественно, как за вдохом следует выдох. Его руки замерли в воздухе, размытые за слезами, застыли, чуть не коснувшись. И подрагивают оттого, как тяжело даётся им это «чуть».       Елисей сам льнёт к ним, наплевав, что ему нельзя. Просто утыкается лбом Косте в плечо — и плачет. И неважно ему, что там у них было всего несколько дней назад. Здесь — не место для ссор. Отсюда всё кажется мелким и незначительным, кроме тяжести ладоней, опустившихся на лопатки.       Костя гладит его по спине и крепко прижимает к себе. Такое знакомое и незнакомое чувство — его объятия. Будоражаще новое оттого, что сам сейчас в этих руках другой.       А это, оказывается, приятно: прижиматься к кому-то, зная, что в любой момент можешь отстраниться — и не сломаешься. Елисей устраивается в объятиях удобней, расслабляется, положив руки Косте на грудь. Нагретая солнцем кожа куртки поскрипывает, когда он трётся об неё мокрым лицом. «Хорошо, — отстранённо вздыхает он, — не останется мокрых следов» — и совсем успокаивается, почувствовав на макушке прикосновение… ветра? Или Костиного дыхания, словно он хотел прижаться к растрёпанным волосам губами, но в последний момент остановился?..       И всё становится так легко. Так правильно, что Ел даже не хочет спрашивать Костю, почему он здесь. Хочет просто сидеть с ним рядом и дышать его чистым запахом, который редко получалось уловить — таким он, выйдя из душа, ложился в постель, когда собирался совсем не спать…       — Елисей.       Ел глубоко вдыхает, заворочавшись в кольце ослабевших рук, но отсаживаться не спешит. Да, на этот раз его имя прозвучало осознанно, ровно и сдержанно, только это его уже не обманет — он слышал, как звучало его имя на этих губах, когда Костя себя не контролировал.       — Да?       — Посмотри на меня, пожалуйста.       «Да пожалуйста», — пожимает плечами Ел и показывает лицо. Красавец, наверное: весь заплаканный, веки опухли, нос покраснел…       Он не может сдержать улыбки, когда Костя так внимательно исследует его полным тревоги взглядом, словно каждую чёрточку силится прочитать. «Ну-ну, у тебя никогда этого не получалось…»       Не получается и теперь:       — Если тебе нужна помощь, я…       — Я в порядке.       — Нет, серьёзно, послушай…       — Правда, в порядке. Наревелся и полегчало. Так ведь всегда было, помнишь?       На последнем слове Костя едва заметно сжимает губы, и Ел невольно делает так же. Он чувствует свою жестокость такой сладкой. Это почти мазохистское удовольствие, кажется, цепляет их обоих: на долю секунды Костины глаза темнеют от боли, но вместе с ней расцветает и нежное, бережно хранимое «помню».       Потом он снова берёт себя в руки.       — Ты лежал в больнице, — говорит; в краткой паузе ощущается замешательство, будто это до сих пор его проблема и он не до конца понимает, как её решить. — Два месяца… это долгий срок. Я знаю, как тяжело тебе всегда было вспоминать прошлое, и сейчас, когда ты вернулся сюда, позволь мне хотя бы…       Он замолкает и всматривается в глаза. Елисей разрешает, ему собственные глаза сейчас кажутся прозрачными как вода, перед ними всё плывёт и покачивается. Смотри-не смотри — ничего не увидишь, кроме собственного отражения.       — Позволить тебе — что? — не выдерживает он, и Костя, не отводя взгляда, заканчивает:       — Поддержать тебя.       «А ведь он и той зимой меня искал, — вспоминает Ел. — Пока я лежал в больнице и думал, что больше ему не нужен, он искал меня и, если б не Штефан…» На мгновение ему хочется выложить всё начистоту, рассказать Косте, как его обманул тот, кому он так доверял, но желание это угасает быстрее, чем успевает облечься в слова. Злость на Штефана если и есть, то лишь за то, что он посмел чувствовать себя таким виноватым.       Он себя сам сожрёт, и Ел вдруг ощущает, что, согретый солнцем, в сладком запахе лилий и с Костиными ладонями на плечах, готов едва ли не кинуться его защищать.       Сморгнув остатки слёз, он убирает с нагревшейся куртки руки, чтобы вытереть мокрые ресницы, только Костя, видимо, понимает это по-своему. Сразу встаёт; смотреть, впрочем, не прекращает. Сильный, давящий взгляд — раньше от такого дар речи пропал бы и внутри всё бы позорно и сладостно затрепетало.       Сейчас тоже подрагивает, но ничего, похожего на страх, там нет. Мыслей, что надо подчиниться — ни одной, а те, что есть, проще списать на неугомонный молодой организм.       Ел с удивлением отмечает, что любуется тем, как напрягается Костя в тревоге, как скулы его обрисовываются чётче, а складки у рта западают глубже, и размышляет, а не ответить ли ему «нет». Нет, не позволю, иди «налаживай свою жизнь», — и он судорожно проглотит эти слова, чтобы после мучиться, ни на секунду не забывая о нём из-за своего чувства ответственности…       Только тошнит уже от неё. И ещё — почему-то — кажется: Костю не она одна сюда привела. Так что Ел говорит:       — Хорошо, — и в следующее же мгновение понимает, что любоваться удивлением на Костином лице ему нравится гораздо больше.       — Хорошо — то есть…       — То есть да. Поддержи меня. — Он облизывает солёные губы и добавляет: — Я справлюсь и сам, но если ты будешь рядом, мне будет легче.       Костя хмурится и, похоже, едва удерживается от того, чтобы проверить ему температуру. Елисей бы не отказался. Он помнит, каково это, когда шершавые пальцы убирают скользнувшие на лицо пряди, рука осторожно ложится на лоб, и прикосновение, мягкое, вдумчивое, длится так долго...       Лоб у него горячий, наверняка, только лихорадка эта не от болезни.       «Но я же ничего плохого не делаю, — отмахивается от вспыхнувшего было стыда Елисей; запачканные красками женские пальцы исчезают, не дотянувшись до его шеи. — Я просто честен — и Косте предлагаю не лгать хотя бы себе».       Он отклоняется назад, положив на скамейку ладони, и запрокидывает голову. То закрывает глаза, нежась на солнце, то, щурясь, смотрит на Костю — тот слишком заманчиво нервничает, чтобы на него не смотреть.       Ел почти что уверен, что знает, чего он ждёт. Но нет, он не станет ни о чём спрашивать. Какой смысл, если он и так знает ответ на сжирающий его любопытством вопрос?       «Почему ты прилетел сюда?» — и Костя строго скажет что-нибудь про ответственность, и за этим непробиваемым щитом правильного мужчины ничего не получится разглядеть. А потому — пускай, пускай будет так. Пускай его ответственность включает в себя поездку на кладбище ранним утром и рыдания бывшего на плече.       Щёки стягивает от высушенных ветром слёз, когда Ел улыбается. Ему кажется, даже в птичьих трелях звенит озорной смех.       — Значит, я буду рядом, — говорит ему Костя. Жаль, против солнца плохо видно его глаза… — Что мне сделать?       А то интонации выверенные, словно он решает очередной рабочий вопрос. Только Елисей этой наносной выверенности больше не поддастся. Он для Кости — не работа и не очередной. Разве всё, что здесь происходит, этому не подтверждение?       Он поднимается на ноги и, потерев заплаканное лицо, подходит к нему.       — В моей старой квартире был пожар, и мне жутко ехать туда одному. Съездишь со мной?..       Елу даже не приходится больше вызывать такси.       Костя арендовал машину, и она ждёт на стоянке неподалёку. Маленький чёрный пежо, спортивная двухдверная модель — непривычно видеть Костю рядом с такой, но Ел отмечает, что смотрится это, в общем, неплохо.       Как и всё остальное, что ему непривычно — джинсы, кеды, кожаная куртка… Он думал, у этого помешанного на классике мужчины вообще нет такой одежды, а если и лежит где-то на дальних полках, то носить такое он не умеет. А он вот — потягивается, прежде чем сесть за руль, обеими руками ероша не тронутые укладкой волосы, и выглядит так уютно, словно в пижаме вылез из постели.       Между задравшейся курткой и сползшими джинсами показывается резинка белья. Чёрная полоска на оливковой коже — Ел прослеживает её взглядом от дорожки волос до косточки, где она слегка врезается в тело.       Сухое и крепкое, кажется, более худое, чем он запомнил. Будто Костя перестал тренироваться, но без нагрузок не поправляется, а лишь теряет мышечную массу. Интересно, насколько легче он будет ощущаться, если ляжет сверху? Насколько легче будет схватить его и, перевернув, придавить к постели?..       — Ты помнишь, куда ехать? — спрашивает Ел, когда они садятся в машину, и голос его проваливается в жаркую хрипотцу.       Это, конечно, оттого, что в салоне жарко.       — Помню.       Они выруливают на дорогу, и Костя прячет глаза за дымчатыми стёклами очков. Рассвет впереди, солнце жарит прямо в лобовое. Ел от него прикрывается ладонью, упёршись локтем в окно.       Рассматривает Костю. Тот увлечён дорогой так, словно первый день за рулём, и лишь его пальцы, расслабленно лежащие на руле и на автомате переключающие поворотники, выдают, что думает он вовсе не о вождении.       Просто смотреть куда-то ещё не хочет.       — Тебе идёт. — Елисей касается костяшкой грубых складок на рукаве куртки. — Прямо не узнать.       И Костя протяжно вздыхает. Как от комплимента, которому не может поверить.       — А вот Джонни твой сразу узнал.       — Где это ты моего Джонни видел?       — Он вчера на меня работал. А потом мы… немного поговорили.       Елисей отзывается безразличным «мм» и кивает. В принципе, он и так догадался, кого благодарить за эту внезапную встречу. Приятно слышать, что Костя не пытается держать его за идиота.       Хотя то, что ему некомфортно быть откровенным, слегка нервирует.       Он напряжён. Умеет это скрывать, и его лицо спокойно, не суетливы руки, но Елу кажется, что плечи под одеждой каменные. Налиты тем самым ожиданием, что вот-вот всё выйдет из-под контроля, которое ему так часто приходилось по каплям выжимать из болезненно твёрдых мышц. Он помнит, как массировал их после трудных рабочих дней. Одни из немногих радостных моментов тех времён, когда Костя почти что сросся с костюмами и из-за которых сейчас, в повседневной одежде, кажется таким ранимым и трогательным.       Как будто часть своей извечной брони не надел. Классика делает его неприступнее.       Он и сам, видимо, держится в ней строже, как вымуштрованный солдат в форме. Привык к этому, ещё со времён, когда впервые надел и, увенчанный сверху ответственностью и долгом, отправился выполнять поручения Дмитрия. Ел раньше об этом не думал — о том, каким Костя был, пока не стал окончательно воплощением несбывшейся воли отца, — и теперь ужасается сам себе.       У Кости могли быть свои причины стать таким трудоголиком. Что-то тягостное, ненормальное — он, в конце концов, до больницы себя довёл, стараясь быть идеальным руководителем. Не на два месяца загремел, конечно, но всё же переутомление, вечные мигрени, сигарета за сигаретой…       У него и сейчас подозрительно бледные скулы в такой жаре, и Ел решает не трогать его. Не смотреть на него так пристально — пусть расслабится, господи, а то невозможно же, руки сами собой так и тянутся…       В салоне тесно, и дотянуться при желании не составит труда. Положить руку там, где шея переходит в плечо, скользнуть большим пальцем под ворот куртки, надавить над ключицей, вязким движением описывая полукруг. Потом погладить там, где причинил вынужденную боль, ища напряжённый узел. Потом — растереть мышцы докрасна; Елисей прикрывает глаза и видит, как Костя наклоняет к его кисти голову и шумно выдыхает, приоткрыв рот…       Он с трудом поднимает потяжелевшие веки и опускает стекло — слишком, слишком жарко. Машина встала в пробке, утренняя прохлада нехотя сочится в салон.       Жарко. Елисей расстёгивает пару пуговиц на рубашке и приспускает тренч до локтей. Так себе помогает — жар идёт изнутри, беспокойный и требовательный, никак не желает уняться. Просто стыд и ужас: всё это время корить Костю за то, что он порой шалел от ощущения своей силы и власти над ним, а теперь, почувствовав влияние на него, самому терять от этого голову.       Какая-то дурная мужская тяга подчинить себе — Ел и не подозревал, что она и ему присуща.       Благо, он знает, что точно его отрезвит.       Новость о пожаре сохранена у него в закладках, и за последние дни он прочитал её столько раз, что выучил наизусть. Но читает снова, пытаясь подготовить себя — чем ближе они подъезжают к дому, тем больше оживают протокольно-сухие слова.       Тем реальнее становятся пара смазанных фотографий: одна, сделанная ночью, с ярким пятном огня, вырывающимся из окна; другая рассветная, с пятном копоти, расползшимся по стене. Стёкла выбило, и то, что сотворили внутри дождь и ветер, Елу не хочется представлять.       «…29 апреля в 02:30 ночи… причиной возгорания стала непотушенная сигарета… мужчину не удалось спасти…» — он блуждает глазами по строчкам, словно надеется увидеть в них что-то важное, искреннее, что он пропустил в прошлые разы и из-за чего весь текст казался ему ошибкой, чем-то, что не имеет никакого отношения к нему.       Вот только ничего, кроме безразличной констатации фактов, там нет. И грустно оттого, что гибель места, до краёв полного его воспоминаниями, — это лишь маленькая заметка на портале местной газеты.       Когда он выходит из машины возле своего дома, ноги его всё-таки подрагивают. Потому что нет, не ошибка. Вон оно — чёрное пятно вокруг окна. Жуткая отметина, до которой никому, кроме него, нет дела.       Залитый солнцем двор он пересекает чуть ли не бегом. Задевает плечом смутно знакомого мужчину, протискиваясь мимо него в подъезд. Извиняется по-немецки — сбился от волнения, всё перемешалось в голове...       Костя, неотрывно следующий за ним, извиняется за него на русском. Сама тактичность и собранность — вот бы этому у него научиться, вместо того, чтобы собственнические замашки перенимать... Ел мигом замерзает в сыром подъезде, кутается в плащ, перемахивает за шаг по две ступеньки. И изо всех сил удерживает себя от того, чтобы резко остановиться на очередном пролёте, повернуться и поймать в объятия налетевшего на него по инерции Костю…       Спасибо, — прошептать ему на ухо, прижимаясь щекой к щеке. Потому что одному здесь, в отдающем гарью воздухе, с зависшим чёрным пятном перед глазами, похоже, оставалось бы только свихнуться.       А потом свихнуться ещё раз, перед дверью, покачивающейся от сквозняка. Она выбита, с мясом вывернутый замок висит на клочках обивки, обломок кирпича со скрежетом елозит по полу и ничего не держит. Только пачкает красноватой пылью у порога.       «Почему всё оставили так? — изумляется Ел, отпихивая его ногой. — Они ведь могли хотя бы заклеить её…» — но, зайдя в квартиру, всё понимает.       Здесь просто больше нечего закрывать.       И не потому, что пожар уничтожил всё. Пожар обошёлся с квартирой очень даже бережно, если сравнивать с тем, во что её превратил Олег. Не осталось не то что памятных мелочей, не осталось знакомой мебели — он распродал всё, за что можно было хоть что-то выручить, заменив самое необходимое хламом, место которому на помойке. Возможно, там он когда-то и был — Елисей поджимает губы, заглянув на кухню и увидев вместо привычного стола перекошенную книжку с отломанной половиной; больно кусает губы, найдя в своей комнате лишь пустые грязные стены. Огонь был бы милосерден, если бы скрыл то, во что она превратилась за последние годы.       На полностью выгоревший диван в зале, пострадавшем от пожара больше всего, он предпочитает долго не смотреть. Оборачивается к Косте — тот держится неподалёку и наблюдает. Руки в карманах. Кожа куртки туго облегает костяшки на стиснутых кулаках.       Но спокойствие — идеальное. И так тянет взять его за руку, сплести с ним пальцы, чтобы яснее прочувствовать: всё, что происходило здесь, осталось позади.       — Как ты?       Елисей размазывает носком ботинка лужицу грязной воды на полу и замечает, что успел где-то испачкать брюки. А ещё рукав тренча, и ладони почему-то мокрые и чёрные на кончиках пальцев, и на рубашке серые отпечатки…       Он готов утверждать, что ничего здесь не трогал, но, однако, вот. Будто память о каждом прикосновении стирается в ту же секунду, как он отнимает руку.       И хорошо. Пускай будет так. В этой квартире не осталось ничего, о чём он мог бы сожалеть. Единственное его желание — поскорее уйти отсюда; подойдя к Косте, он легонько толкает его плечом — на одном уровне, надо же, а всего-то стоило упрямо выпрямить спину… — и сам удивляется тому, как легко у него получается усмехнуться:       — Я бы сейчас не отказался покурить. Хуже тут от этого явно не станет… Не угостишь?       — Нет. Я бросил.       — Так вот почему от тебя больше не пахнет сигаретами.       Костя снова вглядывается в его лицо, и открыто улыбнуться ему — единственный верный ответ на этот обеспокоенный взгляд.       А сигаретами правда не пахнет. Пахнет чем-то родным, едва различимым, но с лёгкостью перекрывающим запахи гари и затхлости. Рядом с Костей они просто не ощущаются.       …если уткнуться ему в шею, можно совсем забыть, что стоишь посреди пожарища…       К глазам подкатывают слёзы, но не из-за того, во что превратилось прошлое. Во что скоро превратится будущее — вот это гораздо больнее. А на руке, к которой так тянется собственная рука, даже в тени словно в издёвку блестит кольцо…       Шум в коридоре одёргивает Ела за мгновение до того, как он прикоснётся к золотому ободку пальцами. Елисей вздрагивает, встряхивает головой; Костя — замечает он — тоже как-то подозрительно подбирается весь и снова прячет руки в карманы. Может, и нужно было к нему прикоснуться?..       Подумать об этом как следует Ел не успевает. Оставляет мысль на потом, а сам выходит в коридор — и видит соседку, нерешительно оглядывающуюся в поисках места, куда можно наступить в домашних тапочках.       В итоге она, видимо, не находит такого. Остаётся у порога, и когда поднимает взгляд, Ел застывает на месте.       Она изменилась. Это отчётливо видно, как если бы рядом положили две фотографии и попросили найти различия. Добавилось морщин, фигура стала округлее, руки — узловатее и краснее. Когда-то туго перевязывавшие ему истекающие кровью рёбра, теперь они кажутся ещё сильнее…       Но это не те причины, по которым он чувствует её… как-то не так. Не знает, как на неё реагировать. Стоит и смотрит, и она неодобрительно смотрит в ответ, то на него — то ему за плечо.       Ел знает, на кого она смотрит так. Улыбка не сходит с его губ, но становится неживой.       — Доброе утро, — ровно говорит он — и понимает, что волновался не зря. Светлана только кивает ему и застревает взглядом на Косте.       — Вы?..       За одно короткое слово подозрение в её голосе сменяется осуждением, затем отвращением. Ел буквально видит, какие мысли зарождаются в её голове. Низкие, грязные — но разве можно сказать, что не правдивые?..       И Костя тоже всё хорошо понимает. Вот только его это не ранит, не заставляет замереть, растеряв слова. От его усталой вежливости в комнате становится холоднее:       — Я. Доброе утро, — и жирная красная линия, ощутимо возникшая у порога, гарантирует, что дальше Светлана так и не зайдёт.       К сожалению, и уходить она тоже явно не собирается.       — Я так и знала, что нельзя вас к Елисею подпускать, — говорит она, грустно качая головой. Но в этой грусти Ел не слышит ни сожаления, ни тревоги. Лишь репетицию того, как Светлана будет рассказывать о нём всем своим знакомым.       — Почему же? — в притворном удивлении вскидывает брови он; от осознания, о чём именно она будет рассказывать, в тоне сквозит двусмысленность. — Как видите, я в порядке.       Словно он прямо после секса с Костей ей это говорит, мол, смотрите, он мне ничего плохого не сделал — даже наоборот…       — Вижу. — Светлана нехотя переводит взгляд на него. — Хорошо выглядишь.       — Ах, да… Спасибо. Работа не оставляет мне выбора.       По её глазам, блестящим, бегающим, как божий день ясно, что она ещё сотню вопросов с удовольствием бы задала, но понимает: ответов ей не получить. Поэтому она лишь жадно исследует их взглядом, выуживает из их образов хоть что-то, на чём позже можно будет строить догадки. Исследует — и щека у неё брезгливо дёргается.       «Могла бы и поцелуй представить или объятия, а не только кадры из дешёвого порно», — вздыхает про себя Елисей. Больше всего ему хочется качнуться назад и привалиться спиной к Косте. Голову ему на плечо откинуться, руки его взять и у себя на животе скрестить, и пусть Светлана, пожалуйста, уйдёт.       Он всё ещё способен со всем справиться сам, но разве это причина отказываться от поддержки?..       — Мам, там дядя Вова тебя…       Мальчишку Ел сперва не узнаёт. Знает, что это Димка — кто ещё мог назвать Светлану мамой! — но верить своим глазам отказывается.       Димка не мог так вымахать. Хотя сколько ему там сейчас… одиннадцать? Это ж с ума сойти — был как будто чуть больше своего первого ранца ростом, а теперь кажется, в объятия его поймай, и можно будет подбородком уткнуться в макушку.       Елисей неуверенно кивает замершему на месте Димке, а сам думает: вот бы проверить, убедиться наверняка… Вся кладбищенская пыль, что всё-таки ещё висела на границе сознания, оставляет его окончательно. Надо же, ерунда какая, обыденность — Димка ребёнок, он быстро растёт, — а ощущение от этого такое же, как от птичьих песен и распускающихся цветов. Весна — и не видно ей ни конца ни края…       — …искал, — Дима скомкано заканчивает свою фразу, и одного намёка на улыбку ему достаточно, чтобы он тут же сорвался с места: — Елисей!       Но Светлана ловит его и прижимает к себе.       — Не надо, — говорит испуганно; с вымученной улыбкой добавляет: — Елисей сейчас занят. Не будем его отвлекать.       У Елисея опускаются руки, он ненадолго прикрывает глаза. Ну конечно. Занят. Например, тем, что слишком неоднозначно стоит рядом с другим мужчиной?..       Он даже сказать ничего не успевает — Светлана подталкивает недоумевающего сына к выходу, практически выпихивает за дверь, и, захлопнув её, мёртвой хваткой вцепляется в ручку. Как будто боится, что «дурное влияние» только и ищет, как бы просочиться сквозь малейшую щель.       — Я бы не хотела, чтобы ты общался с моим сыном. У него теперь есть отец. Он растит его… хорошим парнем, — говорит она. Костя шумно прочищает горло, но не вмешивается.       Елисей больше прислушивается к нему, чем к словам соседки. С ней всё ясно — и, наверное, к лучшему, как и всё здесь, что рвёт его травматичные связи с прошлым. А вот Костино молчание непонятно. Ему нечего сказать? Или ему всё равно? Или он, в конце концов, позволяет ему самому отвечать за себя, оставаясь рядом лишь на случай крайней необходимости?..       Очень хочется обернуться и заглянуть ему в глаза, но тогда весь образ независимого и смелого будет слегка подпорчен. Жалко.       — Ваше право, — пожимает плечами Ел и даже не удивляется, отмечая: у него интонации точь-в-точь такие же, как только что были у Кости. Холод и усталость на грани скуки. Идеальное совпадение, рассказывающее о них как о паре ещё более красноречиво, чем если бы они принялись срывать друг с друга одежду и целоваться.       Едва они остаются одни, Костя горячо выдыхает ему в затылок, и несколько долгих секунд не получается вспомнить: а что им, собственно, должно помешать. Потому что Костя, оказывается, зол. Кипит весь внутри, и вот бы эту энергию в мирное русло…       — Я могу зайти к ней и объяснить, что она всё неправильно поняла, — предлагает он, заглядывая в лицо, но Елисей только ухмыляется:       — А разве неправильно? — И, уже без всякой улыбки, качает головой: — Кость, я не хочу ни перед кем оправдываться за то, что между нами было.       А может, и в самом деле стоило полезть целоваться. По крайней мере, это избавило бы Костю от необходимости что-то говорить. А если хорошо постараться — то и от возможности думать. Его решения, когда он не думает, а поддаётся эмоциям, как там, на кладбище, гораздо приятнее…       — Как скажешь. — А так какая-то безвкусная светская беседа получается. — Просто этот мальчик был рад тебе…       — Разве раньше ты был такой внимательный к детям?       И мягкий смешок вместо искренности — ну точно какое-то издевательство:       — Старею.       «Скажи ещё, что вы с Гердой собираетесь...» — чуть не выпаливает Ел, но прикусывает язык. Горько. Гарь стоит в горле, будто в тот миг, когда зародилась эта мысль, всё внутри выжгло пожаром.       Ел смотрит на Костину руку с кольцом и думает: у них с Гердой правда всё так серьёзно? Когда так серьёзно — летят, побросав все дела, чтобы позаботиться о бывшем? Даже с вечно воспалённым чувством ответственности — да неужели летят?       Неужели стоят так близко, смотрят так пристально, трогают так бережно… Позволяют себя разглядывать, как Костя позволяет сегодня, похоже, всё, словно провоцируя самому нащупать границы дозволенного. Где они для них? После всего, что между ними было, могут они ещё хотя бы раз прикоснуться друг к другу, чтобы подарить то, что не успели отдать? Пока не стало совсем поздно, хотя бы поцеловаться — можно? Никто же здесь не увидит?..       Елисей почти чувствует, как делает эти бледные губы яркими, горячими, налитыми кровью — и отворачивается.       Пальцами прикасается ко рту, надавливает, холодными, точно силится запереть на замок, не сказать и не сделать лишнего…       Не спугнуть?..       — Спасибо, — шепчет он еле слышно, водя по губам пальцами. — Дальше я сам, — и невольно улыбается, когда Костя, прежде чем уйти, хлопает его по плечу:       — Я буду в городе до завтрашнего утра. Звони, если что.